– А это, должно быть, друг Роба! Очень рада нашей встрече, Эдгар. Я безмерно любила твою талантливую матушку. На сцене я видела ее всего раз, когда была еще совсем маленькой, но отчетливо помню ее прекрасное лицо и голос. Ты подойди ко мне поближе, не бойся! – Она ставит тарелку с зернышками на скамейку и манит к себе жестом. – Иди сюда! Я тебе покажу кроликов и голубков моего Роба, а ты мне расскажешь о своих стихах!
– Вдруг ее освещает вспышка яркого света, – продолжаю я шепотом, – и сетка падает с волос, освободив прекрасные локоны из плена. Сад вдруг преображается и превращается в солнечный берег древней Трои. Теперь уже тебя манит к себе Прекрасная Елена, море осыпает тебя дождем соленых капель, а где-то в небе кричат чайки…
Устроившись среди сосен у озера, поэт опускает перо в баночку со свежими чернилами, тотчас разливающую насыщенный, царственный аромат по всей холмистой округе. Несмотря на то что Эдгара неотступно преследует беспощадная тень сатирической музы, он склоняется над своим ящичком, который он раскрыл и перевернул, соорудив некое подобие стола, и начинает едва слышно бормотать самые изысканные стихотворные строки, какие мне только доводилось слышать:
Елена! Красота твоя – греческий… нет, финикийский… нет…
Елена! Красота твоя —
Никейский челн дней отдаленных,
Что мчал меж зыбей благовонных
Бродяг, блужданьем утомленных,
В родимые края![19]
Глава 37Эдгар
Где-то в середине лета, в один из субботних вечеров я наконец решаюсь сесть за игорный стол вместе с Эптоном и его товарищами. На пороге меня встречает широкоплечий блондин по имени Сэмюэл. Раньше я его ни разу не видел. В руках у него блестит золотистая табакерка.
– Не желаешь нюхнуть табачку, По? – спрашивает он.
– Нет. Я вырос в семье торговца табаком и потому стараюсь избегать табачного мира, особенно теперь, когда наконец обрел свободу.
– Что ж, понимаю, – говорит Сэмюэл, а потом пинком закрывает дверь и берет себе немного нюхательного табака из табакерки. Вдохнув щепотку левой ноздрей, он гнусавит: – Добро пожаловать.
– Благодарю.
– Здравствуй, По! – оживленно приветствует меня Эптон и бросается пожимать мне руку, вскочив из-за стола. – Как же я рад, что ты наконец решил к нам наведаться!
– Господа, перед вами Поэт с большой буквы! – заявляет собравшимся Филипп Слотер, сидящий рядом, и похлопывает меня по спине. А потом тянется к Сэмюэлу, берет себе немного табака и вдыхает его раскрасневшимся носом.
– Добро пожаловать, мистер По, – приветствует меня один из игроков, сидящих за столом, и я с изумлением узнаю в нем коменданта Джорджа Вашингтона Спотсвуда. Он перемешивает колоду, а рядом с ним поблескивает бокал с остатками бренди.
– Выпей чего-нибудь и пододвигай к нам стул, – командует Эптон. – Мы как раз собирались начать новую партию.
– Благодарю, господа. Очень признателен.
Я зачерпываю немного пунша из большого стеклянного сосуда, но запрещаю себе пить, пока не выиграю хоть немного денег. Сегодня выпивка пахнет уже не так сладко – а значит, велик риск, что от нее я захмелею в мгновение ока. Я пододвигаю стул к столу и ставлю бокал как можно дальше от себя.
– Каковы твои успехи в «мушке», а, По? – интересуется Эптон, а потом подносит к губам бокал и улыбается так широко, что на щеках проступают веснушки.
– Ни разу в нее не играл, – признаюсь я, и все тут же принимаются дружелюбно и терпеливо разъяснять мне правила.
Не успели мы еще приступить к самой игре, как в комнату входит Гэрланд, вызвав бурные аплодисменты и радостные возгласы собравшихся, которые явно души в нем не чают. Он опускается на стул позади меня. По вполне очевидным причинам денег у него нет, поэтому поставить ставку он не может и просто наблюдает, как я кладу взятые в долг доллары в «общий котел».
Между партиями Гэрланд наклоняется и шепчет мне на ухо:
– Ты куда лучше и умнее этого отребья, По. И без труда их обыграешь. И спасешься от бедности.
В ходе второй партии я выкладываю все пять своих карт (три из которых по масти пики) и раздосадованно скриплю зубами, когда другие игроки выбрасывают на расцарапанную столешницу более выигрышные комбинации. Все деньги в итоге достаются Эптону, а должность раздатчика карт переходит к Уильяму Сьюэллу.
Ветер колотится в ставни Эптона, огоньки свечей трепещут. Свет тревожно подрагивает на лицах присутствующих, делая их похожими на золотистых призраков с выколотыми глазами. Мне вдруг вспоминается студент по имени Стерлинг Эдмундс, который недавно вернулся в университет. Его на время отстраняли от занятий: он жестоко избил однокурсника плетью из воловьей кожи за то, что тот жульничал во время карточной игры.
«Мы – бесподобные юные чудовища, вот кто мы такие, – думаю я, рассматривая золотистые лица. – Еще один крохотный шаг – и мы переубиваем друг друга».
Увы, удача сегодня явно не на моей стороне – я проигрываю партию за партией, бессильно наблюдая, как мои однокашники вместе с мистером Спотсвудом загребают себе мои монеты и банкноты. Крохотными глотками я пью «персик с медом», чтобы успокоить нервы, но меру блюдý, чтобы ни в коем случае не потерять самообладания.
Часы бьют полночь – бьют так немилосердно и оглушительно, что у меня едва не рвутся барабанные перепонки. Из комнаты Эптона я выхожу нетвердой походкой, с пустыми карманами, с одурманенным разумом.
Эптон поддерживает меня под руку, чтобы я не упал.
– Может, в следующий раз удача тебе улыбнется, По!
– Спасибо, друг, – отзываюсь я и хлопаю его по спине, а потом хватаюсь за его рубашку и жилет, чтобы не упасть на пол. – Но мне следовало бы соблюдать осторожность. Джон Аллан наблюдает за мной, – говорю я, склоняюсь к пухлому лицу Эптона и добавляю отчетливо и размеренно, чтобы он уж точно меня понял: – Он всё видит и знает.
– Черт, да кто он вообще такой – этот твой Джон Аллан? – нахмурившись, спрашивает Эптон.
– Сам не знаю, – качаясь из стороны в сторону, отвечаю я. – Замечательный вопрос. Кто он вообще такой и почему вечно преследует меня, будто… будто злобная тень? – со смехом спрашиваю я, гордясь собственным остроумием, хотя шутка, по правде сказать, вышла не слишком удачная.
Гэрланд грубо хватает меня за воротник, оттаскивает в сторону и уводит в мою комнату. Громко захлопнув за нами дверь, он швыряет меня на кровать.
Я ударяюсь коленом о деревянный остов кровати и вскрикиваю от боли.
– Азартные игры и попойки – явно не для тебя, – мрачно заключает Гэрланд, до жути напоминая Джона Аллана. – Возможно, разумнее будет и дальше приглашать в гости Майлза и Тома и читать им вслух твои шедевры. Игрок ты никудышный, пить тоже не умеешь – меня вот до сих пор мутит. Ты и представить себе не можешь, как тяжело мне было сохранять трезвый и невозмутимый вид!
Со стоном закрываю глаза руками.
– Майлз и Том – единственные мои приятели с Лужайки, которые не прекратили со мной общаться. Но прошлый мой рассказ они подняли на смех. Сказали, что там чересчур часто встречается имя главного героя, Гэффи.
– Знаю. Я своими глазами видел, как ты в ярости бросил рассказ в камин. Гляди, что ты со мной сделал!
Он закатывает рукав и показывает мне пузырящийся след от ожога, темнеющий на внутренней стороне предплечья. При виде этой страшной раны к горлу подступает тошнота. Гэрланд делает несколько шагов назад. Глаза его теряют свой привычный задорный блеск.
– Ты рискуешь всё потерять, По, – говорит он отрывисто и резко; его голос напоминает наточенное лезвие косы. – Ты блестяще учишься. Тебя только недавно приняли в Джефферсоновское литературное и дискуссионное общество, будь оно неладно! Стоит тебе только позабыть о деньгах и Джоне Аллане – и ты достигаешь головокружительных успехов!
– Том теперь называет меня «Гэффи По».
– Плевать, как он тебя называет! Господи, По! – Он вцепляется в поля своей шляпы с такой силой, что костяшки пальцев белеют. – Я начинаю терять терпение. Прочь сомнения и жалость к себе. Соберись и пиши.
– Не сейчас.
– Пиши! – кричит Гэрланд, а потом подходит к постели, склоняется надо мной и рычит так громко, что стены в комнате – и те сотрясаются: – ПИШИ!
С трудом встав с кровати, я хватаю со стола лист бумаги, причем так резко, что он даже рвется, и сажусь за работу. Пишу я долго, – чуть ли не всю ночь, сам не знаю о чем. О несправедливостях, о бедности, обо всём том, что не идет у меня из головы. В конце концов даже глаза начинают слезиться, а рука немеет. Тень Гэрланда, всё это время стоявшего позади меня, удлиняется, и на стене вдруг возникает силуэт птицы, которая то и дело кричит: «Пиши! Пиши! Пиши!»
Я продолжаю играть в карты.
Проигрыши всё увеличиваются.
Гэрланд день ото дня всё мрачнее.
Отец так и не выслал мне денег, и это меня страшно угнетает.
Матушка написала, что опять заболела и слегла.
Эльмира по-прежнему не отвечает на мои письма.
Все мои ранние рукописи, привезенные с собой из дома, а также редактура «Тамерлана», текст «Озера» и первые строки оды к Елене, – всё это теперь валяется в покрывшемся паутиной углу под столом.
Всё это сырое и жаркое лето приятели по Западному Крылу видят во мне источник развлечений – эдакого шута, который рассказывает истории в освещенной свечами комнате, где пахнет углем, чернилами, пóтом и спиртом. Но если бы они повнимательнее заглянули в глаза людей, изображенных мною на этих новых стенах, они поняли бы, что я за человек. Они разглядели бы во мне не просто смешливого мальчишку, который подбивает других студентов побегать с ним наперегонки по Лужайке или восхищает профессоров своими успехами. Они бы поняли, что я вовсе не беспечный юнец, каким они привыкли меня считать.