Я одинок. Мне страшно. В кармане у меня ни гроша. А еще меня вечно преследуют призраки.
И вот еще что: я легко мог бы уничтожить любого из моих приятелей всего несколькими росчерками пера, потому что вижу уродство, живущее в каждом из нас.
Глава 38Линор
С моим поэтом что-то случилось.
По моим лесам он теперь прогуливается без прежней легкости. Ступает он тяжело и неуклюже, спрятав руки в карманы, расставив в стороны острые локти, напряженно приподняв плечи. Его фиалково-серые глаза поблекли, и теперь их цвет напоминает хмурое декабрьское небо. Бакенбарды спутались и теперь неаккуратно топорщатся, из-за чего он кажется значительно старше своих лет – и куда мрачнее, чем обычно. Теперь он куда больше похож на торговца табаком, чем на беспечного мечтателя.
Больше он меня не призывает. Только пинает время от времени сосновые шишки да сидит иногда под деревьями, безучастно глядя на мир вокруг. Гэрланд перестал его сопровождать. Неужели и мистер О’Пала изнемог и ослабел, как и мой поэт? Напрасно этот мерзавец не согласился мне помочь.
У меня на шее и на спине перестали расти перья, а приступы острого голода по словам так меня изводят, что часто я просто падаю, не в силах больше блуждать по лесу. Паутинки пристали к моему лбу и к платью, и всякий раз, когда я пытаюсь их снять, они намертво липнут к пальцам. По рукам у меня то и дело бегают тонконогие пауки. Часто болит горло – такое чувство, будто Джон Аллан вновь пытается меня задушить. Временами я даже улавливаю в лесном воздухе запах табака.
Иногда по вечерам я, вусмерть пьяная, падаю навзничь на церковном кладбище, и призраки торопливо поднимают меня с земли и укладывают в склеп, где я теперь ночую с моей призрачной Джейн, которая уже не боится нашей близости.
При этом я не беру в рот ни капельки спиртного.
Но мне прекрасно известно, кто пьянит мой разум «персиком и медом».
Мне прекрасно известно, кто совершенно не думает о своих стихах.
Глава 39Эдгар
Туманной, душной сентябрьской ночью неподалеку от моей комнаты завязывается ожесточенная драка.
Чарльз Уиклифф из Кентукки накидывается на своего полураздетого однокашника, лица которого я даже разглядеть не могу. Как только соперник выбивается из сил, Уиклифф впивается зубами ему в руку и покрывает ее укусами – от плеча до самого локтя. Теперь я уже отчетливо вижу лицо жертвы и его измученное выражение. Жертва истошно вопит, и ее вопль напоминает визг свиньи на бойне, но через мгновение замолкает (и это молчание куда страшнее криков!), распахнув рот в безмолвном вопле. Лицо у несчастного побелело, как мел, губы раскраснелись, глаза закатились. Я и сам невольно пошатываюсь, едва не лишившись чувств, – настолько жуток вид его мучений.
Двое профессоров оттаскивают Уиклиффа от бедняги, суля обидчику «исключение». Один из профессоров внимательно осматривает искусанную руку – она вся синюшно-красная от кровоподтеков, а от кожи осталось только жуткое месиво – при взгляде на нее мне вновь становится нехорошо. Возможно, даже придется вырезать кусок плоти размером с ладонь, чтобы спасти конечность от ампутации. Кирпичная кладка у моей двери вся пропитана кровью, и один из профессоров посылает за уборщиком и шваброй, а меня предупреждает, чтобы я был осторожнее и не поскользнулся.
Прикрыв дверь, я ложусь на кровать, баюкая левую руку, словно это меня покусали. Вопли несчастного эхом отдаются в ушах.
Интересно, насколько это больно – когда на тебя вот так варварски нападают? Я засучиваю широкий рукав ночной рубашки и впиваюсь зубами в свою плоть, но разжимаю челюсть за секунду до того, как пойдет кровь. На коже остается глубокий отпечаток.
Повторяю попытку – мне хочется, чтобы на этот раз укус был болезненнее и глубже, но ничего не выходит.
Как только пульс замедляется, а головокружение слегка ослабевает, я возвращаюсь к тому, что делал в момент, когда услышал за дверью начало драки. Взяв уголек, от которого уже почти ничего не осталось, я встаю на кресло и начинаю рисовать на потолке новый шедевр – крылатого великана, образ которого мне навеяло чтение «Паломничества Чайльд-Гарольда».
Но вскоре мои мысли вновь возвращаются к несчастному студенту с искусанной рукой.
Сколько же крови он потерял!
Как его изуродовал соперник! От кожи остались только кровавые лоскуты, едва прикрывавшие огромную рану.
Воспоминание о страшной ране вкупе с тем фактом, что передо мной сейчас лежит раскрытый томик сочинений Лорда Байрона, воскрешают в памяти смерть самого Байрона, погибшего всего пару лет назад во время Греческой войны за независимость. Я вспоминаю множество опубликованных свидетельств того, что врачи, которых наняли для лечения Байрона, постоянно пускали поэту кровь. Из-за обширной кровопотери у него началась горячка, и он скончался в Греции, не дожив и до сорока лет.
О, Байрон! Сколько еще прекраснейших произведений ты бы мог подарить миру, если б дожил до ста!
А потом мне вспоминается смерть Уильяма, дяди Джона Аллана, – тот умер прямо за чаем с оладьями. Гибель его не была ни кровавой, ни героической, но тем не менее и она вызывала ужас, во всяком случае, по рассказам отца, который видел всё своими глазами… И тут меня осеняет.
Нужно попросить денег у Джеймса, сына дяди Уильяма.
– Да! Да! Да! – радостно восклицаю я, спрыгнув с кресла.
И тут же сажусь писать ему письмо. В душе вспыхивает надежда.
Возможно, мне всё же удастся уплатить все долги до декабря! До окончания семестра!
Возможно, я даже смогу крепче спать по ночам, точно зная, что в феврале я вернусь в университет и продолжу учиться.
В дверь стучит мистер Спотсвуд – он в очередной раз явился узнать, когда я заплачу ему за помощь слуги, которого он мне одолжил.
– Как раз сейчас я пишу письмо, которое поможет мне разрешить это досадное недоразумение, мистер Спотсвуд. Будьте осторожны, не поскользнитесь на окровавленных кирпичах.
Закрыв за ним дверь, я достаю из ящика стола кусочек сургуча и печать.
Вновь раздается стук в дверь. Не успеваю я встать с кресла, как ко мне в комнату вваливается толпа соседей по крылу.
– Расскажи нам про драку! – требуют они.
– Во всех подробностях!
– Как нам повезло, что ее застал именно ты, По! Лучшего рассказчика и найти нельзя! Опиши нам ее своим вкрадчивым, зловещим голосом, как ты умеешь!
Торопливо прячу письмо Джеймсу Голту в библиотечную книгу.
– Как-то раз, сентябрьской ночью… – начинаю я, повернувшись к своим слушателям, но недавнее головокружение дает о себе знать: кровь отлила от мозга, и я не могу мыслить ясно, не могу расслышать мою мрачную музу. А может, она просто смертельно обиделась, что ее стихи лежат запаутиненным ворохом в углу…
– По? – зовет Том. – Как ты себя чувствуешь?
Я опускаю взгляд на обнаженную левую руку и представляю на ней рваную рану с запекшейся кровью, оставленную моими собственными зубами. Представляю, что бы сказал отец, увидев, как я калечу себя, познавая боль ради искусства, что бы сказал он, узнав, что я пишу преисполненное отчаяния письмо его двоюродному брату и что меня окружили юнцы с безумными, слегка остекленевшими глазами, которые умоляют устроить для них представление, и что в комнате у меня стоят чаши для пунша с остатками мятного слинга и «персика с медом», а долги мои всё растут.
Ах, долги.
Долги.
Долги.
Долги.
Я падаю в обморок прямо на глазах у товарищей, и это приводит их в куда больший восторг, чем все мои рассказы и рисунки. В себя я прихожу под шквал аплодисментов – гости, видимо, решили, что так и было задумано, что обморок – это элемент представления.
– Браво!
– Прекрасно!
– Отличный ход с падением на пол!
Головокружение усиливается – кажется, будто мозг беспокойно мечется внутри черепа, не в силах сохранять неподвижность. Когда зрение проясняется, первыми я замечаю на полу (пропахшем бренди и моими собственными ногами) рукописи, валяющиеся в пыли и паутине, будто пара зимних башмаков, убранных под кровать на лето. Несмотря на приятелей и их просьбы встать, я закрываю глаза. Моя жизнь чрезвычайно утомительна, и больше всего на свете мне хочется спать.
Джеймс Голт присылает в ответ короткое, но весьма теплое письмо, в котором сообщает, что, увы, не может одолжить мне денег. Я его совершенно не виню, ведь мне нечего предложить ему взамен, к тому же мы не особо близки, пусть он всего на четыре года старше.
– И всё же, Джеймс, – задумчиво говорю я вслух, комкая лист плотной, белой бумаги, на котором он написал свой ответ, – неужели тебе так трудно помочь родственнику, попавшему в трудное положение?
Письмо я кидаю в камин, радуясь, что хотя бы за это топливо не нужно платить, и пламя жадно пожирает мою подачку, щелкая огненными челюстями.
В начале ноября я получаю от отца новое письмо. Вскрыв его фирменную алую сургучную печать, я обнаруживаю в конверте сотню долларов и записку, в которой говорится, что эта сумма должна покрыть мои огромные задолженности. Я хватаюсь за голову, уперев локти в скрипучую столешницу, и заливаюсь преисполненным отчаяния хохотом, думая, как же мне исхитриться и превратить сотню долларов в две тысячи, не прибегая к магии и не садясь за карточный стол.
Но всё же отправляюсь к картежникам, прихватив с собой пачку свеженьких купюр.
– По, ты уж извини, – в очередной раз говорит Эптон Билл после того, как мои деньги снова оказываются в чужих карманах, – но, по-моему, ты отнюдь не любимчик Фортуны.
Дни становятся всё короче. Каждое утро по пути на семичасовую лекцию я замечаю на Лужайке иней. На Лохматой Горе деревья уже начали сбрасывать засохшие, хрусткие листья. Скоро холмы Шарлоттсвилля превратятся в голые серые глыбы на горизонте, в которых не будет уже ничего притягательного и волшебного. Небо затянуто пеленой дыма – это горят в сотнях студенческих каминов ветки дерева гикори, а у меня в очаге бродит лишь ветер: он свистит в трубе и промораживает насквозь мою постель, да и кровь. Перед сном я надеваю по три пары носков, чтобы ноги не посинели и не онемели.