Мистер Вертенбейкер встает и отряхивает стружку с брюк.
– У вас будет самая теплая комната во всём «Буйном ряде». Сегодня, кстати, ужасно холодно, так что можете даже пригласить к себе погреться приятелей и взять с них плату за вход.
– Держу пари, скоро здесь разгорится знатный костер!
– Заключать с вами пари я не стану, – со смешком отзывается мой гость, – но охотно помогу с добычей дров.
Мы берем в сарае у дворника еще один топор и принимаемся вместе рубить красивый кедровый стол Майлза, пока от него не остается только горка дощечек, пригодных для растопки.
Мы поджигаем рубленое дерево.
И даже бросаем в камин парочку сальных свечей. Наши усилия не пропадают даром, ибо перед нами тут же предстает Гестия[20] в своих златотканых одеждах, а потом превращается в настоящий огненный вихрь, от которого веет сладковатым ароматом мяса и кедра. Пламя отбрасывает причудливые тени и пятна света на мои стены, и угольные рисунки словно оживают – начинают извиваться и копошиться, будто черви. Иногда из камина с треском вылетают искры. Они обжигают нам руки, но мы только смеемся и восторженно вскрикиваем – так велика наша гордость!
Краем глаза я замечаю, что мимо окна проскальзывает темная фигура, и вспоминаю строки, которые когда-то пришли мне на ум в Монументальной Церкви.
В декабре, во мраке стылом, в год, который не забыть нам,
Горы пепла рассказали о случившейся беде.
– Вы слышали о пожаре в Ричмондском театре, который произошел в 1811 году? – спрашиваю я библиотекаря, стараясь перекричать шум пламени, и утираю платком пот, выступивший у меня на лбу.
– Разумеется, – отвечает мой гость. – Огромное горе для всех виргинцев.
– Я хожу в церковь, построенную над склепом, где покоятся останки семидесяти двух жертв этого самого пожара. Всю свою жизнь я каждое воскресенье возношу молитвы, стоя прямо на прахе и костях этих несчастных.
– О боже, – поморщившись, шепчет библиотекарь.
– В этом пожаре погибла и моя матушка, – продолжаю я, хотя это ложь. – Куда проще добиться сочувствия, сказав, что ее погубила трагедия, потрясшая всю Америку, а вовсе не туберкулез и актерская жизнь. – В том декабре и моя жизнь закончилась, не успев начаться.
– Какой ужас, Эдгар. Примите мои соболезнования.
– Спасибо, мистер Вертенбейкер. Вы хороший человек.
Я бросаю последние две свечи в огонь и молча наблюдаю за тем, как жалкие остатки моей жизни в Университете Виргинии исчезают без следа.
Утром за мной приезжает отец, и я честно рассказываю ему обо во всех своих долгах и о пристрастии к азартным играм.
В ответ он горько вздыхает и произносит слова, которые в мгновение ока выбивают почву у меня из-под ног:
– Я же выслал тебе целую сотню долларов.
– И при помощи каких же алхимических фокусов я должен был превратить эту сотню в две тысячи?! – интересуюсь я. – Весь год университет выставлял мне счета за учебники и миллион других услуг.
– И как тебе в голову вообще пришло, что карты – это выход?
– А что мне еще было делать?
Отец прикрывает глаза, словно моя беспечность ослепила его, и снова отрывисто вздыхает.
– Неси свои вещи в экипаж. Я уплачу твой долг университету, но карточные долги закрывай сам.
– Они слишком велики. Я не смогу их уплатить без твоей помощи.
– Об этом нужно было думать раньше, когда ты впервые сел за игорный стол, Эдгар.
Резким движением он надевает шляпу и уходит из моей комнаты, чтобы оплатить все университетские счета (ну наконец-то!). Я тащу чемодан и писательский ящичек к Дэбни и экипажу, ожидающим меня в южной части Лужайки, а вот муз моих что-то нигде не видно. Меня охватывает паника, и я останавливаюсь на полпути.
«Сам посуди, – говорю я себе. – Отец ни за что не позволил бы Линор или Гэрланду сесть с тобой в экипаж и сопровождать тебя до дома. Да он убил бы их, если б только увидел!»
Я отдаю чемодан Дэбни и безмолвно прощаюсь с моим неоклассическим Эдемом, с мудрыми и строгими профессорами, с ротондой и павильонами, с моими товарищами по распутной жизни, с Лохматой Горой и со своим будущим – последнее, пожалуй, всего печальней.
Часть третьяВозвращение в «Молдавию»– 16 декабря, 1826 —
Ах! мне помнится так ясно: был декабрь и день ненастный, Был как призрак – отсвет красный от камина моего[21].
Глава 42Эдгар
По пути в Ричмонд отец рассказывает мне, что всерьез намеревается привлечь меня к работе в бухгалтерии фирмы «Эллис и Аллан».
– Ты выучишься счетоводству и ведению деловой переписки, – обещает он со своего места, скрестив руки на груди. – Станешь прилежнее. Дисциплинированнее. Этого-то тебе и не хватает.
Я смотрю в окно на проносящиеся мимо голые деревья и любуюсь небом, светлым и пористым, как кусок мела, бледной синевой озер, грациозным полетом гусиной стаи, отражающимся в чистых и прозрачных, как стекло, водах. Величественная зимняя красота трогает меня до слез. Как знать, может, Линор сейчас тоже спешит домой, чтобы встретиться со мной, преодолевая реки на головокружительной скорости.
Отец берет с сиденья номер ричмондской газеты «Компайлер» трехдневной давности.
– Что это ты там высматриваешь? – спрашивает он.
– Прилежание, – отвечаю я вместо того, чтобы признаться, что меня до слез растрогал пейзаж. – Дисциплину.
Отец резким движением разворачивает газету – верный признак того, что мой ответ немало его озадачил. Но мне плевать. Свою войну он выиграл.
Вот только моего уважения ему не видать. Вовек.
Матушка встречает меня в просторном холле «Молдавии» и заключает в такие долгие и крепкие объятия, что отец в конце концов теряет терпение. Я вижу, как он недовольно кивает в нашу сторону, поднимаясь по лестнице, но куда больше меня волнует матушкино состояние: она очень похудела за эти месяцы. Когда она ослабляет объятия, я глажу ее по спине, и ладони нащупывают под платьем пугающе острые лопатки.
Она ласково убирает кудри с моего лба. Глаза у нее влажные и красные от нахлынувших чувств.
– Как же я по тебе скучала, Эдди!
– Я тоже скучал.
– Твои письма из университета были невероятно учтивыми и вселяли спокойствие, но расскажи, как же тебе на самом деле жилось совсем одному?
Я делаю глубокий вдох. Дыхание перехватывает от резкой вони, исходящей от китового жира, горящего в лампах – а ведь раньше этот рыбный запах никогда меня не тревожил. Из углов отчетливо тянет отцовским табаком.
– Ты не заболел? – встревоженно спрашивает матушка, нахмурив лоб.
– Нет, – отвечаю я и прочищаю горло. – Просто устал. Путь был долгим и утомительным. Но это всё не важно, – поспешно добавляю я, заметив, как ввалились ее щеки. – Как вы?
– Сейчас мне гораздо легче. Не стоит за меня переживать!
– Правда?
Она хватает меня за запястья.
– Ступай наверх и хорошенько отдохни! У тебя страшно измученный вид!
Повернув голову, заглядываю в гостиную.
– Я писал Эльмире из университета.
– Не удивительно. Ты ведь ухаживаешь за этой девушкой еще с нашего переезда в этот дом.
– А больше за ней никто не ухаживает, случаем? Вы не видели?
– Мой дорогой, подглядывать за Ройстерами не в моем обыкновении.
Я оставляю матушку и подбегаю к ближайшему окну.
Перед домом Ройстеров стоят две повозки – вероятно, присланные из городских лавок. Слуги торопливо несут в дом бутылки вина и корзины, полные цветов.
– За эти десять месяцев она не ответила ни на одно мое письмо, – нервно приглаживая волосы, сообщаю я.
– Ах… Эдди…
– Я писал ей каждый месяц.
Матушка подходит ко мне сзади и ласково кладет руку мне на плечо.
– Наверняка виной всему какое-то досадное недоразумение…
Я слегка подаюсь вперед, чтобы лучше видеть дом Эльмиры, в котором, судя по всему, царит оживление.
– А что, у Ройстеров сегодня какой-то праздник?
Матушка тоже выглядывает в окно.
– Возможно. Помнится, в прошлом году они устроили грандиозный званый вечер незадолго до Рождества. Ты разве к ним не ходил?
Я возвращаю портьеру на место.
– Может, мне к ним заглянуть?
– Нас не приглашали, но, возможно, потому что соседи знают, что из-за болезни я не расположена к общению…
– Да, схожу, пожалуй.
– Но ты ведь страшно устал, какие тут гости! Может, лучше остаться дома? Давай пригласим твою сестру на ужин…
– Я ужасно соскучился по Эльмире. Хочу ее удивить.
– Ну разумеется. – Матушка помогает мне снять дорожное пальто. Ее движения так мягки и ласковы, так не похожи на грубые толчки локтями и хлопки по спине, которыми без конца обмениваются студенты. – Думаю, она придет в восторг от того, как ты изменился!
Судорожно сглатываю, пытаясь отогнать страх, что всё будет с точностью до наоборот.
Матушка делает несколько тяжелых вздохов, а потом говорит:
– Иди наверх, отдохни немного, прежде чем помыться. Время еще есть, успеешь переодеться. Есть хочешь?
– Умираю с голоду.
– Я попрошу Джудит принести тебе в комнату чего-нибудь перекусить.
– Спасибо. Очень вам благодарен. Я и по Джудит соскучился, если честно.
Матушка набрасывает мое пальто на руку.
– Надеюсь, в университете ты вел себя достойно, а, Эдди?
Я киваю и отхожу в сторону.
– Да, мэм. Учитывая все мои обстоятельства, я вел себя наидостойнейшим образом.
Она смотрит на лестницу, вслед отцу, который недавно по ней поднялся, словно знает, как подло он со мной поступил, оставив меня без средств к существованию, да еще так далеко от дома.
– О, даже не сомневаюсь. Ты всегда был таким послушным и милым мальчиком! – восклицает она.