– Рада это слышать, сэр. Я поведаю моему поэту, сколь вы благородны. Больше мы вас не потревожим, обещаю. Поздравляю вас, мистер Шелтон. «Нет речи у меня, – такой, чтоб выразить всю прелесть милой; с ее волшебной красотой слова померятся ли силой?»[27]
Возлюбленный Эльмиры торопливо и даже как-то нерешительно снимает ногу с моей груди. Его колено звучно щелкает. Он не сводит с меня своих темно-карих глаз, будто опасаясь, как бы я не накинулась на него и не вцепилась зубами ему в лодыжку.
С трудом поднявшись на ноги, я поправляю шляпу, а потом кидаюсь прочь со всех ног, думая о том, как же удивительно, что меня спасли мои любимые строки из «Тамерлана». Впрочем, я нисколько не сомневаюсь, что немало помогло мне и присутствие Джейн Стэнард, которое я ощущала как незримый, призрачный покров.
Глава 48Эдгар
Прежде чем затвориться до утра в спальне, я набираюсь храбрости, подхожу к отцовской комнате и громко стучу в дверь.
– Войдите, – отзывается он.
Я открываю дверь и захожу внутрь. Отец в изумрудном халате сидит по своему обыкновению в кресле, напротив мушкета времен Войны за независимость и скрещенных средневековых мечей. На блестящей стали пляшут отсветы огня из камина.
Отец отрывает взгляд от толстой книги в кожаном переплете, лежащей у него на коленях.
– Что стряслось, Эдгар?
– Отец, я умираю.
– А так и не скажешь, – со смешком отзывается он. – По-моему, ты вовсе не умирать собрался, а жаловаться.
– Душа моя гибнет в вашей бухгалтерии, отец.
– О боже, – протягивает он и трет глаза. – Неужели нельзя без этой твоей вечной драматизации, а, Эдгар? Актерская кровь твоих родителей порядком тебя отравила, превратив в весьма капризного и мятежного юнца. Такого, должен отметить, мало кто стерпит.
– Вот поэтому-то я и гибну, – говорю я, оторвав руку от засова. – Вы без конца меня изводите.
– Что за чушь! Не смей так говорить!
– А как еще назвать ваши выходки во время моего обучения в университете?!
– Я оплатил твое образование.
– Лишь частично! Вы оставили меня без гроша в кармане, сделали меня бедняком в глазах других студентов! Я своими ушами слышал, как вы говорили матушке, думая, что меня рядом нет, что совершенно меня не любите.
– В жизни такого не говорил.
– Я сам слышал, отец! Зачем же вы тогда забрали меня к себе? Это вполне мог бы сделать и кто-нибудь другой! Зачем вы меня приютили, если я всегда был вам так противен?! Надо было отправить меня к бабушке с дедушкой, в Балтимор.
Из комнаты напротив доносится матушкин кашель.
Отец вскакивает с кресла.
– А ну закрой скорее дверь, чтобы матушка не услышала, сколь ты груб и неблагодарен!
– Я хочу вернуться в университет.
– Это невозможно. Шарлоттсвилльские констебли тут же сцапают тебя и бросят в тюрьму.
– Чья же это вина?
– Твоя, Эдгар! Это ты проиграл в карты всё до последнего цента! Я же, напротив, хочу, чтобы ты стал надежным и ответственным членом общества, как ты этого не видишь?! Я хочу, чтобы ты добился успеха!
– Что ж, у нас с вами несравнимо разные представления об успехе, отец. Вы видите во мне легкомысленного поэта, который понапрасну тратит и время, и деньги. Я же вижу в себе ученого, которому для счастья и процветания нужно лишь одно – переселиться в мир литературы.
– Но ты еще так молод и глуп…
– Вы считаете себя успешным торговцем, – продолжаю я. – А я вижу в вас круглого неудачника – и в работе у вас дело не ладится, и в личной жизни всё отвратительно. Повезло хоть, что дядюшка вовремя сыграл в ящик и наследство неплохое оставил, а то даже не знаю, что бы вы делали.
Отец неотрывно смотрит на меня, вскинув голову, а я тем временем борюсь с желанием скользнуть за дверь, пока он не швырнул мне в голову свою тяжелую книгу или еще что похуже, но он вдруг спрашивает:
– Эдгар, а знаешь, кого я на самом деле вижу, когда смотрю на тебя?
На глазах у меня выступают слезы – я чувствую, что сейчас он произнесет слова, которые ранят меня куда больнее, чем его ранили мои дерзкие обвинения. Делаю несколько несмелых шагов к двери.
– Я вижу маленького мальчика, которого безумно захотела приютить моя супруга после того, как узнала, что никогда не сможет выносить и родить ребенка, – судорожно вздохнув, сообщает он. – Вижу огонек надежды, горевший в ее глазах, когда мы принесли домой тебя, кудрявого сиротку с любопытным взглядом. Да-да, Эдгар, ты был для нее надеждой.
Его голос неожиданно смягчается.
А я чувствую, как по щеке бежит слеза.
– Вот только надежда – это глупый самообман, – продолжает он, уронив книгу на кресло. – Надежда заставляет нас зазря тратить время. Надежда ослепляет, и мы не видим всей правды. Надежда… – он вновь вскидывает голову, – неизбежно ведет к разочарованию.
– Да, знаю, – отзываюсь я и хватаюсь за горло, чтобы не задохнуться от слез. – Знаю, я очень вас разочаровал…
– Я учил тебя упорно стремиться к заветной цели, вот только нечего брать пример с литературных героев. Ты ведь никакой не Дон Кихот и не Жиль Блас и живешь не в книжке, а наяву.
– Это я отлично знаю. Прекратите разговаривать со мной как с идиотом и безумцем. Какова реальность, мне прекрасно известно – и именно в этом источник всех моих страданий.
– Ты ведь пишешь стихи каждую ночь, с самого своего возвращения, верно?
– Если я брошу это дело…
– То что же?
Я прикрываю рот ладонью, пытаясь скрыть громкий стук зубов. Он снова, снова говорит со мной как с подхалимом, несмышленышем, псом, пресмыкающимся у ног своего хозяина!
– Утри слезы. Откашляйся. И ответь мне как восемнадцатилетний юноша, а не как мальчишка, – требует он. – Не надо мне рассказывать, что без сочинительства ты умрешь. Никто еще не умирал от того, что загубил свою музу.
– Я люблю ее.
– Кого?
– Мою музу. Если вы убьете ее, отец…
– Где она теперь? В твоей комнате?
Я замираю, напрягая слух, силясь уловить знаки присутствия Линор в доме.
– Нет.
– Уверен? – Отец окидывает меня внимательным взглядом с ног до головы.
Не успеваю я ответить, как он хватает со стены мушкет.
– Что вы задумали?! – кричу я.
Он загоняет пулю поглубже в ствол, а потом берет с каминной полки жестянку с порохом.
– Нет ее у меня в комнате! – кричу я. Сегодня мы с Линор не виделись, и я верю, что ее и впрямь нет в доме – вернее, молю небеса о том, чтобы так и было. – Нет, это просто смешно! – Я кидаюсь к нему. – Перестаньте! Не надо заряжать ружье! Вы же не станете ее убивать, правда?
Он уворачивается и начинает старательно приминать порох шомполом.
– Отец! – кричу я что есть мочи и вырываю мушкет у него из рук.
Из коридора – точнее, со стороны моей комнаты – слышится громкий шум, будто на пол рухнуло что-то тяжелое. Мы с отцом вздрагиваем и резко оборачиваемся к двери.
– Джон, что такое?! – кричит матушка из своей спальни.
Вместо ответа отец вырывает у меня мушкет и кидается по освещенному лампами коридору к двери в мою комнату, расположенную неподалеку от лестницы.
– Линор! Если ты там, беги! – кричу я, пока отец не успел открыть дверь. – Спасайся! Он идет!
Нетерпеливым движением отец распахивает дверь, и я кидаюсь в спальню следом за ним.
Внутри – никого.
Кочерга валяется у кирпичного камина, хотя раньше была беспечно приставлена к нему сбоку – видимо, это она так шумно упала.
Я с облегчением выдыхаю, но стоит мне заметить легкий шелест алой шторы, скрывающей дверь в галерею, как сердце мое тут же начинает встревоженно колотиться – такое чувство, будто из моей комнаты только что кто-то выскочил.
– Как она выглядит? – строго спрашивает отец, по-прежнему держа мушкет на изготовку.
– Да опустите вы ружье, отец! – Осторожно скользнув мимо него, я поднимаю кочергу и вешаю к другим чугунным каминным принадлежностям. – Кочерга упала. Вот откуда шум.
Отец опускает мушкет и направляется к моему писательскому ящичку, лежащему на письменном столе.
– Что вы делаете?! – спрашиваю я.
Он распахивает ящичек и достает оттуда по очереди все мои рукописи стихов, университетские заметки, эскизы, нетерпеливо швыряя всё это на пол. Мгновение – и ковер уже усыпан белыми листами бумаги, словно снегом.
– Да оставьте в покое мои записи! Я спать хочу. И вообще, я не разрешал вам вламываться ко мне в комнату и рыться в моих вещах!
Отец так и застывает как вкопанный.
– Это она?
Я подхожу ближе, чтобы посмотреть, о ком это он, хотя и без того знаю ответ на свой вопрос.
Он сжимает в руке мой рисунок, изображающий демонического вида девушку в черном траурном платье с длинными, змеящимися по ветру локонами цвета эбонита, насмешливым изгибом губ, волевым, вызывающе вскинутым подбородком, глубоко посаженными глазами, которые будто подначивают меня: «Ну давай, покажи меня всему миру, Эдди По. Продемонстрируй всем свое больное воображение!»
– Мы с ней встретились как-то прошлой зимой, – говорит отец. – Она назвалась моей музой. Представилась Кассандрой, а я, дурак, и поверил ей, правда ненадолго.
Я отнимаю у него свой рисунок, но он рвется, и в руках у отца остается половинка моей Линор.
– Может, перестанете уже насмехаться над моей мечтательностью и стихами, оставите меня в покое и займетесь собственным творчеством, а? – спрашиваю я.
– Много лет назад, еще в Шотландии, я толкнул свою музу в камин, – рассказывает он, комкая свою половину рисунка, а потом замахивается, чтобы кинуть ее в огонь.
– Стойте! – Я бросаюсь к нему, но уже слишком поздно.
Он успевает бросить бумажный ком в камин. Языки пламени с шипением обвиваются вокруг куска пергамента, превращая его в яркий огненный шар.
Расстегнув рубашку, я прижимаю уцелевшую половину рисунка к груди.
– Отец, уходите. Я хочу лечь, – прошу я, застегивая рубашку. – И этот ваш чертов мушкет забирайте, да и разочарование тоже. Оставьте меня в покое. У меня завтра полно работы.