При рассмотрении общего развития обнаруживается, что гражданско-правовая политика принцепсов не была направлена на быструю и полную правовую унификацию внутри Римской империи. Она предполагала культурные, а сначала и языковые предпосылки для предоставления латинского или римского гражданского права. Награждение этими правами, как правило, не приводило к приспособлению к римским нормам и не открывало путь к интеграции в римское гражданское сообщество: наоборот, оно констатировало, что политическая и культурная ассимиляция была уже осуществлена. Римское право поэтому не жаловалось, оно скорее узаконивало уже достигнутый статус.
Выявленная Л.Миттайсом противоположность между «имперским правом» и «правами народов» долгое время уважалась Римом, повсеместно соблюдались и признавались местные правовые традиции. Тем не менее было неизбежно, что в эти местные права и институты проникали элементы римского права, которые приобретали все больший вес благодаря обязательности римских законов и многочисленным юридическим решениям принцепса. Но признание римского права и постоянное расширение этой правовой сферы были достигнуты не административными актами и не путем имперского нивелирования, а явились результатом долгосрочного правового процесса.
Для характеристики определяющего внутреннего развития Римской империи при принципате укоренилось спорное и многогранное понятие «романизация». В его случае при доминирующей роли правовых категорий и критериев во многих регионах римской системы власти преобладали также и юридические аспекты, нормы личного и городского права. Это означает, что романизация часто сводилась, с одной стороны, к предоставлению римского гражданского права, а с другой — к переносу римских форм городского права на городские центры провинций.
Однако на это узкое определение наслаивается гораздо более широкое. Следуя ему, романизация означала прежде всего принятие римских форм цивилизации, стиля жизни, языка, литературы, а также морали, представления о ценностях и религии. Классическое доказательство того, что понимаемая так романизация действительно преследовала эту цель, находится у Тацита в «Агриколе»: «Следующая зима прошла в благотворных мерах. Чтобы приучить с помощью наслаждений разбросанных, грубых и поэтому склонных к войне людей к спокойствию и досугу, он (Агрикола) лично побуждал их и гласно поддерживал, чтобы они строили храмы, рынки, дома, причем он хвалил расторопных и бранил ленивых: так принуждение уступило место рвению. Он разрешил сыновьям князей обучаться свободным искусствам и ставил способности британцев выше усилий галлов, так что те, которые как раз отказывались от римского языка, теперь страстно желали научиться красноречию. Впоследствии наш облик даже добился признания, и часто можно было увидеть тогу. И постепенно перешли к удобствам, к портикам, баням и изысканным пиршествам. И это у неискушенных называлось культурой, тогда как это было частью рабства».
Сообщение о деятельности наместника в Британии могло иметь риторическую направленность, на деле же оно содержит, вероятно, рациональное зерно. Однако как бы ни были сильны тенденции к романизации во всех частях империи, они тем не менее не привели к нивелированию и унификации по римскому образцу. Они повлекли за собой в старых городских провинциях иные результаты, чем в военизированных пограничных зонах; слияние местных и римских богов на Ближнем Востоке имело иные последствия, чем в Британии или Германии. Если романизация на Западе нередко означала восприятие технически и духовно превосходящей культуры, то на Востоке она говорила всего лишь о готовности признать римскую власть, администрацию и особые формы точно так же эллинизированного римского мира, который, как чувствовали местные жители, они далеко превзошли на основе своих древних традиций греческой или восточной культуры.
Пограничные зоны и предполье империи
Начиная с 1 века до н.э. в Риме были заимствованы древние эллинистические представления, которые отождествляли римское господство с господством над всей ойкуменой, то есть над всем цивилизованным миром по средиземноморским представлениям, а выражаясь по-римски, над земным шаром. Эта концепция существует в официальных текстах, символически она выражена применением глобуса на римских монетах, который олицетворяет мировое господство. Изображения на монетах интерпретировались не только как попытка изобразить положение ойкумены на земном шаре, но и как символ мировой империи. Какой бы ни была картина мира у жителей империи, представляли ли они его окруженным океаном диском или шаром, их мир охватывал земной шар и вселенную, и над этим миром господствовал Рим.
Каким бы комплексным ни было это представление, оно не предполагало, что вся земля тоже занята римлянами или управляется ими. Противоречия между идеей римского мирового господства и военно-политической реальностью существовали с самого начала. Следуя традиции Александра, римские полководцы всегда мечтали стяжать себе славу, пройти до границ ойкумены: Помпей со своим походом к Каспийскому морю, Цезарь со своими наступлениями до северо-западной оконечности Иберийского полуострова и позже в Британию. Однако оба полководца прервали эти широкомасштабные операции. Нечего было и думать о прямом и длительном овладении всеми затронутыми землями.
Контраст между претензией на мировое господство римской державы и фактически покоренными территориями, а также инструментарий и формы римского влияния в пространстве по ту сторону пограничной зоны обнаружились еще при Августе. Сформулированный только после его смерти заголовок латинской копии его «Деяний» говорит о том, что он подчинил земной шар империи римского народа. Характерно, что Август похваляется прорывами своего войска и флота в регионы, в которые до этого не заходило ни одно римское войсковое соединение, будь то дакские земли по ту сторону Дуная, города Аравии и Эфиопии или родина кимбров. Альбинован Педон, участник походов Германика 15—16 гг. н.э. позже описал переживания во время одного из таких продвижений на Северное море и тем самым к границам римского мира:
Они увидели, что оставили за собой день и солнце,
Уже давно они идут за пределами знакомых
Границ их мира через ужасные сумерки
К концу вселенной, к крайним морским берегам земли,
К тому океану, который отовсюду под своими волнами
Приносит страшных чудовищ, быстрых акул и тюленей,
Которые подхватывают и подбрасывают вверх корабли.
Они уже думают, что корабли застряли в тине, что
Флот покинут быстрым ветром, а сами они отданы на
съедение зверям.
И один из них, который пытается с высокого буга
Острым взглядом пронзить туманную ночь, но не может
Ничего различить, с сжавшимся сердцем разражается
словами:
«Куда нас теперь уносит? Даже сам день спасается
Бегством и оставленный позади мир закрывает
Край природы вечной тьмой. Ищем ли мы
По ту сторону полюса народы? Или другой мир,
Где не веют ветры? Сами боги зовут нас назад,
Они запрещают человеческим глазам смотреть на конец
мира.
Зачем же мы раним веслами далекое море и
Священные воды и тревожим тихую обитель богов?
(Сенека Старший. «Увещевательные речи» 1, 15).
Представление Августа о Римской империи включало, однако, племена и народы, которые этой империи не повиновались, он хвастался тем, что расширил границы всех прилегающих римских территорий. Он говорит об усмирении испанских и галльских провинций, Германии до устья Эльбы, причем именно в этом регионе он сознательно умалчивает о том, какая конкретно территория имеется в виду. Совсем другое средство используется при описании внешнеполитических успехов на Востоке. Большое количество имен царей и князей скрывает настоящее положение во все еще спорной Армении. Достигнутый с большими усилиями дипломатический успех 20 г. до н.э. был преподнесен так, будто бы парфяне попросили дружбы римского народа.
Установление дружеских отношений через посольства далеких стран, прежде всего из Индии, откуда раньше никогда не прибывали послы, в дальнейшем посольства от бастарнов, скифов и сарматов, от царей альбанов, Иверов и мидян свидетельствуют о радиусе римского престижа не меньше, чем прием царей и князей соседних государств, для которых римский принцепс стал могущественной поддержкой. Этому соответствует тот факт, что чужие народы выпрашивали у Августа царей. Названные подробности, конечно, нельзя переоценивать, однако они показывают, что империя уже при Августе распространила свое влияние далеко за границы провинций и за пограничные зоны. Как и внутри империя, несмотря на сознательно установленную Августом когерентность ее составных частей, отнюдь не состояла из унифицированных элементов, так и извне была связана контактами дружественных отношений со своим предпольем.
Да, только эти контакты позволяли удерживать притязания на господство над всем земным шаром. Хотя старые римские основополагающие категории в области дипломатии и внешней политики, дружба и верность давно уже стали ненадежными, принципат все же перенял их и подчинил, как испокон веков, своим интересам. Хотя владыки и племена хотели поддерживать дипломатические или дружественные отношения, они при этом преследовали другие цели, чем империя, и исходили из других содержания и обязательств этих контактов, чем римская сторона.
Современная наука долгое время фиксировала свое внимание на границах по рекам, которые в конце концов были оценены как «моральный барьер» между римлянами и варварами. Против такого представления говорят не только военные и политические достижения, но и прежде всего тот факт, что общее и суммарное понятие «варвары», для обозначения всех живущих за пределами империи неримлян, преобладало в идеологии Рима только в поздней античности. Сколько усилий приложил Тацит в «Агриколе» или «Германии», чтобы постичь своеобразие отдельных британских и германских племен!