Крещение пред смертью и способ погребения были последними этапами религиозного развития этого императора. Во время крещения — оно состоялось в Никомедии, когда император был тяжело болен — он еще раз выразил свое личное отношение к христианской религии. Отсрочка крещения до конца жизни в 4 в.н.э. была принята среди широких кругов, этот способ основывался на представлении, что актом этого крещения отпускаются все совершенные до этого грехи. Так как к тому времени учение о покаянии в христианской церкви еще не было выработано, у многих верующих возникало нечто вроде наивной хитрости: употребить это средство один раз в конце жизни. У Константина к этому добавилось еще и то, что он как император был втянут в многочисленные староверческие интересы.
После того, как Константин через несколько дней крещения в белых одеждах новокрещенного умер 22 мая 337 г.н.э., он был перевезен в Константинополь и похоронен там в уже подготовленном мавзолее у Апостольской церкви. Как и Август, Константин заранее определил способ своих похорон. По описанию Евсевия, он поставил в мавзолее «как святые колонны двенадцать надгробных памятников в честь апостолов. В середине он распорядился поставить свой гроб, по обеим сторонам которого стояло по шесть апостолов». Речь шла только о памятных стелах, а не о могилах самих апостолов, и только позже сын императора Константин II положил несколько реликвий апостолов и их учеников под алтарь базилики. Этим видом похорон Константин добился двух целей: если позже христианская церковь признала и почитала его как равноапостольного, то это было конкретным следствием этого погребения. Во-вторых, покойный император как бы принимал участие в молитвах и культовых актах, совершаемых в честь апостолов.
Внутри христианской церкви образ Константина имел различную судьбу. Не только его труды во благо церкви, но и то, что он еще и умер в крестильных одеждах, обеспечили ему на Востоке империи признание и почитание как святого. Церкви поминали Константина вместе с Еленой ежегодно 21 мая. Изображение Константина украшало входные ворота собора Святой Софии и получило широкое распространение на многочисленных иконах и алтарях. С тех пор как император Марциан на Халкедонском соборе 451 г.н.э. приветствовался как «новый Константин», эта формула понравилась византийским государям, и Константин был навсегда связан с идеологией византийской императорской власти.
Наоборот, на Западе Константина никогда не вносили в жития святых римской церкви. Только в отдельных случаях, где местные традиции связывались с его деятельностью, он получил культовое почитание, особенно в Англии, где в средние века бытовала легенда, что Константин был сыном местного аристократа. Гораздо большее значение на Западе приобрело представление о «новогоднем крещении» и о «Константиновом дарении», фикции, которые должны были обосновать претензии на власть средневекового папства, но тем не менее они сохранялись долгое время. Но и на Западе Константин не был забыт, и императорская власть прибегала к прообразу Константина. Его статуи возвышались перед романскими церквами, на конной статуе Марка Аврелия на Капитолии изображен Константин, Карл Великий почитался, как новый Константин, еще Оттон III был под властью идеализированной константиновской традиции.
Идеализированный образ Константина был распространен в европейской историографии вплоть до века Просвещения. Тогда, начиная с Вольтера, возникла критическая фаза, достигшая высшей точки в лице Я.Буркхардта, важные элементы этой критики встречаются также и у Эдуарда Шварца. С тех пор личность Константина остается спорной, как и вопрос о его религии, его христианстве и о последствиях «поворота Константина» для государства и христианства.
Религия и политика, личные убеждения и государственные интересы, как правило, были тождественными для императоров 3 и 4 вв. н.э. От монотеистической принципиальной позиции, через поворот к Аполлону и Солнцу, через промежуточную стадию по-христиански интерпретированных абстракций, таких, как «божественно», «божество», «Всемогущий» или «провидение», Константин приближался к христианскому понятию Бога. Он признавал себя слугой Всевышнего и был преисполнен гордости, что Бог оценил его службу и посчитал его пригодным выполнять свое дело. Свою великую цель он видел в обновлении мира с помощью религиозного обновления, которое предполагало единство и целостность христианской церкви.
Константин с самого начала был под впечатлением силы и власти христианской церкви. Он в полном объеме признавал церковь как религиозный потенциал и организацию. Он считал ее необходимой для христианской религии, как это выражают приписываемые ему легендой слова: «Приставь лестницу и взбирайся один на небо!» Он считал ее необходимой также и для Римской империи: «Государственный ум Константина признал в строгой организации церкви уже готовый инструмент, который нужно было только взять, чтобы получить подданных и помощников своей монархии, которые бы служили императору, как человеку Божьей воли» (Е.Шварц, 1904 г. — в книге X.Крафта «Константин Великий». Дармштадт, 1974).
Своей цели обновления империи с помощью религии Константин не добился. Совершенным анахронизмом является, когда в настоящее время константиновскому христианству приписывается задача изменения социального порядка. Для этого нет никаких оснований, например, церковь только гораздо позже стала советовать освободить рабов, потому что в соответствии с ее приоритетами положение в религии было важнее, чем положение в жизни. К тому же оценка Константином христианской церкви оказалась полностью ошибочной. Если он видел в ней элемент стабилизации своей власти и Римской империи, если он хотел в полном объеме исчерпать возможности, которые церковь предлагала государству, то он не предполагал те нагрузки для Римского государства, выросшие из раскола этой церкви и из нескольких теологических конфликтов. Он не видел также, что христианская церковь в перспективе не могла согласиться со своевольным плюралистическим решением Константина.
Именно самые решительные приверженцы христианства, чем дальше, тем сильнее распознавали те опасности, которые грозили церкви из-за поддержки императора и Римского государства. Они должны были терпеть императора, который не будучи теологически подкованным, с редкой смесью наивности и поверхностного теологического образования, но ловко пользующийся языком клириков, обращался с речами к величайшим авторитетам в вопросах христианской религии. Они видели, что этот государь рассматривал теологические споры почти всегда пристрастно и не по существу и что он нередко политическую своевременность ставил выше религиозных вопросов. Если, наконец, говорить о связи христианства с Римским государством, то не нужно забывать, что это государство в константиновские времена было государством тяжелого налогового бремени, коррупции чиновников, эксплуатации граждан и ограничения свободы, и все это при роскоши, царившей в императорском дворце.
Можно попытаться понять поведение Константина как следствие военного и политического опыта. Кто хотел не только выжить в сплошных развалинах тетрархии Диоклетиана и в быстро меняющемся политическом и военном положении и к тому же еще добиться единоличной власти, тот мог это сделать только ценой отказа от поспешных решений, ценой полного признания всех реалий и тщательной стилизации. У Константина наряду с терпеливыми осторожными действиями были импульсивные и очень резкие реакции, наряду с жестоким убийством пленных фракийских вождей и родственников и казнями политических соперников попытки подчеркнуто гуманного законодательства, наряду с эмоциональными грубыми выражениями елейные слова для объявления себя христианином.
По-человечески импонирующим или убедительным по характеру Константин не был, как и другие римские императоры или современные преуспевающие политики. Но его решения являлись основополагающими не только для истории поздней античности, но и для истории средневековой Европы и Византийской империи. Для Римской империи шаг Константина обратного хода не имел, однако христианская церковь до сегодняшнего дня несет на себе груз «константиновского поворота».
Ретроспектива и перспектива
Ретроспектива на описанную эпоху Римской империи исходит из сравнения правлений Августа и Константина, при этом на первом плане в обоих случаях стоят не столько личности этих правителей, сколько своеобразие их правления и структуры основанной ими политической системы. К достойной внимания особенности, которая связывает Августа и Константина, относится то обстоятельство, что оба начали новое развитие римской истории, которое коренным образом изменило структуры империи. До прихода к единоличной власти оба вели ожесточенную борьбу за эту власть, при этом без зазрения совести подавляя своих бывших партнеров и союзников.
Для достижения своих целей как Август, так и Константин были вынуждены сначала идти на компромиссы, приспосабливаться к создавшемуся положению и политическим группировкам, чтобы шаг за шагом осуществить свои притязания на абсолютную власть. Оба заботились не только о концентрации превосходящего военного потенциала, но и о тщательной стилизации своей власти, достижений, претензий и целей, при этом пользовались пропагандистским унижением своих противников.
В обоих случаях необычайно долгое правление создает видимость гораздо более высокой степени внутренней целостности, систематики и последовательности власти, чем это было на самом деле. Оба правителя не связывали себя принципами или прежними точками зрения или намерениями; оба довольно часто чисто прагматически оставляли вопросы открытыми и давали созреть развитию событий; оба умели ждать подходящего момента для решительных действий, причем эта диалектика решений у Константина относилась и к религиозным вопросам.
Август и Константин возводили в абсолют свою политическую концепцию и подчиняли свою судьбу, судьбу своей семьи и родственников вопросам власти. Оба расплатились за это катастрофами в своем ближайшем окружении. Стилизация и возвышение своей власти у Августа и Константина охватывали все имеющиеся в распоряжении средства и осуществлялись в широчайших масштабах. Причем достижения и деяния обоих правителей повлияли не только на их время, но и на будущее. Мавзолеи, которые они строили себе еще при жизни, были одновременно последней демонстрацией их художественных вкусов и самовыражения. В обоих случаях была достигнута идеализация правителей.