Он был незаменим, но его не любили. Замкнутого Брандта раздражала его покорная привязчивость. Но поводов для жалоб или же фактов, дающих основание подозревать его в преступных действиях, не было. Теодор Эшенбург так обобщил образ Гийома: «Его считали дельным и расторопным, способным организатором, находчивым, постоянно ко всему готовым, не пасующим ни перед какой работой. При этом он был уживчивым с коллегами и подчиненными. То, что он был любопытен, что его интересовало все секретное, происходящее вокруг него, особо не бросалось в глаза — такими были и другие официальные служащие».
Он не был супершпионом, он был мелкой сошкой.
Подвел Гийома его величество случай. В федеральном ведомстве по защите конституции в Кёльне в начале 1973 г. один чиновник обратил внимание, что в трех имеющихся у него делах по шпионажу всплывало имя Гийома. Сбитый с толку, он сказал об этом коллеге. Оказалось, что это был как раз тот человек, который еще в 50-е поймал три странных радиограммы из Восточного Берлина. В 1956 году это было поздравление с днем рождения некоему Георгу, второй раз поздравили «Кр.». Годом позже центр передал по тому же адресу поздравление по поводу «второго мужчины». Что-то в рассказе коллеги напомнило чиновнику об этом случае почти 15-летней давности. Они сравнили даты. И действительно: поздравление для «Георга» прошло в эфире в день рождения Гийома, Кристель Гийом тоже порадовали пожелания друзей из Восточного Берлина в день рождения. А «вторым мужчиной» был сынишка Пьер, родившийся 8 апреля 1957 года. Круг замкнулся. Но прошло более года, прежде чем защелкнулись наручники на его запястьях.
Первым, кому легли на стол результаты дотошных чиновников, был председатель ведомства по защите конституции Гюнтер Ноллау. Он почувствовал, что здесь назревает скандал. В тот же день он попросил министра внутренних дел Ганса-Дитриха Геншера принять его. После сообщения Ноллау Геншер «пришел в возбуждение»: «Это нужно знать канцлеру!» Правда, Геншер вспоминает о происшествии с меньшим драматизмом: он якобы не был уверен в важности сообщения, но счел необходимым проинформировать Вилли Брандта. Во всяком случае, его следующий шаг позволяет предположить, что Ноллау недостаточно убедительно изложил министру доказуемое предположение своих сотрудников, что Гийом занимается шпионажем, а значит, находится под подозрением в совершении преступления.
29 мая 1973 года после обеда Геншер отвел канцлера в сторону: тут кое-что обнаружилось; это касается сотрудника с фамилией на французский лад; возможно, этот сотрудник работал на ГДР. Брандт осадил его: «Я считаю это совершенно невероятным». Договорились, что за этим сотрудником установят наблюдение, а Брандт не должен был подавать виду. Канцлер участвовал в игре: он тщательно разложил на письменном столе карандаши в ему одному известной последовательности и оставил нити, с помощью которых он хотел проверить, не рылся ли кто-то в его вещах.
Позднее он занимался самобичеванием из-за такого легкомыслия. «Я олух, — записал он, — мне не следовало слушать этого совета другого олуха»». Очевидно, пишет в биографии Грегор Шёлльген, после доклада Ноллау и Геншера у Брандта сложилось впечатление, «что упреки в адрес референта представляют собой часто возникающие «факты, дающие основание подозревать лицо в совершении преступления», которые потом обычно рассеиваются».
У него не было повода, не было вины. Несостоятельным оказался министр внутренних дел. Это был Геншер. Несостоятельным оказался Ноллау. Несостоятельным оказался Герберт Венер. И если говорить коротко, то можно сказать, что его свергли все трое.
А поскольку с ним не вели речь о «действительном или конкретном подозрении» в отношении Гийома, он последовал совету Ноллау и Геншера и оставил шпиона для наблюдения там, где он провел полгода — в своем ближайшем окружении.
То, что основные действующие лица, учитывая презумпцию невиновности подозреваемого, представляли как хитроумную ловушку, позднее оказалось грубой оплошностью. В этом случае контрразведка сыграла на руку «штази». Можно поверить Маркусу Вольфу, бывшему главному разведчику ГДР, уверявшему, что он, напротив, «ни в коем случае не оставил бы крайне подозрительную личность рядом с первым человеком государства».
Немного позже, в июле 1973 г., канцлер с женой поехал в отпуск в Норвегию — в Хамар, родной город жены Брандта Рут. Вместе с ними отправился один сотрудник ведомства федерального канцлера — Гюнтер Гийом, поскольку референт Брандта Вильке предпочел провести отпуск со своей семьей. Впоследствии шпион назвал эту поездку «звездным часом». Его основная задача состояла в том, чтобы передавать канцлеру поступающие из Бонна телексограммы. Он делал это усердно, но с небольшой задержкой, необходимой для того, чтобы сложить копии телексограмм в бельевом ящике своего платяного шкафа.
В этом отпуске все хорошо ладили между собой, хотя Рут Брандт не проявляла особой теплоты в отношении к Гийому и его жене Кристель, зато сын Брандта Матиас любил оставаться у Гийомов на ночь. Правда, он заметил, что хозяева проявляют по ночам странную активность. Он помнит даже сейчас, что «Гийом был очень славный. Только постоянно задавался вопросом, почему они всегда по ночам печатают на пишущей машинке».
Прошло несколько месяцев, прежде чем в начале марта 1974 г. обвинительный материал против Гийома был передан генеральному прокурору ФРГ. Доказательств, чтобы изобличить шпиона, пока не хватало, но решили, что настало время действовать. На рассвете 24 апреля Гюнтера Гийома и его жену разбудил дверной звонок. Сын Пьер тоже проснулся и, стоя в пижаме, наблюдал на пороге детской. Шпион открыл дверь. Перед ним стояли несколько мужчин и женщина: «Вы Гюнтер Гийом?» — «Да, а что?», — тихо спросил он. «У нас ордер на арест с подписью генерального прокурора ФРГ». Гийом побледнел и отступил на пару шагов в коридор. «Я прошу вас… Я гражданин и офицер ГДР. Учитывайте это», — сказал он громко. Это все прояснило. Гийом сделал признание. Возможно, чтобы сохранить лицо перед сыном. Возможно, испытав облегчение оттого, что прекратились почти два десятилетия лжи.
Немного позже в аэропорту Кёльн-Бонн Брандт получил трагическое известие — он возвращался после официального визита в Египет, — но он не удивился и не обеспокоился. Случившееся казалось всего лишь промахом органов безопасности, пусть и неприятным. Насколько взрывоопасен этот шпионский скандал, Брандт начал понимать после того, когда 1 мая к нему явился личный референт Геншера (а впоследствии преемник в министерстве иностранных дел) Клаус Кинкель с адресованным Геншеру письмом начальника федерального управления уголовной полиции Хорста Херольда. В нем говорилось, что в ходе следствия по делу Гийома официальные дознаватели допросили господ из группы сопровождения Брандта, которые точно сообщили, кто приходуя к канцлеру и выходил от него — в конце концов, среди них мог быть еще шпион. Было составлено целое досье, зафиксировавшее прежде всего имена женщин, посещавших канцлера в его поезде и в отелях, а также продолжительность визитов. По их словам, Гийом приводил главе правительства женщин. Было названо лишь несколько имен, в том числе известной в стране журналистки, с которой, по свидетельству Гийома, канцлер справился, правда, лишь «со второй попытки». В остальном — грязь: фотографии, имена и подозрения.
Брандт был возмущен. Эти люди, не сумевшие избавить его от шпиона, попусту тратили время на то, чтобы разнюхивать подробности его личной жизни.
Правда, не все, что там было сказано, являлось «продуктом богатой фантазии», как выразился сам Брандт, но описания были преувеличены и во многих неподтвержденных подтасовках гнусны.
Что же доказало это досье? «То, что этот человек не любил грустить, мы знали. Это было его дело. Но он не позволял, чтобы это сказывалось на его обязанностях», — резюмирует его близкий соратник Эгон Бар. Другие, например председатель федерального ведомства по защите конституции Ноллау, смотрели на это иначе, полагая, что канцлера можно шантажировать: «Если Гийом выложит эти пикантные подробности на суде, федеральное правительство и Федеративная республика будут опозорены навеки. Если же он не скажет ничего, правительство ГДР, которому Гийом, конечно, тоже сообщил об этом, получит козырь, чтобы усмирить кабинет Брандта и СДПГ». Так сообщил Ноллау своему наставнику, председателю фракции СДПГ Герберту Венеру, и тот крайне встревожился.
За то, что Брандт любил жизнь и умел произвести благоприятное впечатление на женщин, за то, что у него иногда бывали романы, он и был отстранен — в этом отразились, с одной стороны, комплексы обывателей, с другой стороны, безликая масса, заполнившая правительственные скамьи и подчинившая своему влиянию бундестаг. Бонн — рассадник душевного бессилия.
Теперь Брандт тоже понял, что над ним сгущаются тучи. Что это означало, ему было известно лучше, чем кому-либо другому. Еще не была забыта клеветническая кампания, которую он и его семья пережили в 60-ые годы, когда Брандт выступил кандидатом в канцлеры от своей партии.
Тогда он мог полагаться на свою чистую совесть, но теперь его репутация не была безупречной. В ближайшие дни он получил первое представление о том, какую грязь на него собираются вылить. Бульварная пресса попыталась пойти против неписаного закона — молчать о моральных ошибках высоких политиков. «Делал ли шпион порноснимки?» — гласил один заголовок. В других статьях с упоением сообщалось, что «дамы» сомнительной репутации были желанными гостями в поезде канцлера, а в соседнем купе ожидал толстяк-шпион, который проводил учет «несчетных» поклонниц… Газетчики сыпали подробностями.
Пожалуй, он смог бы это выдержать, если бы он был тем Вилли Брандтом в первые годы на посту канцлера. Но великие дни «пророка» Брандта, который провел новую восточную политику, несмотря на ожесточенное сопротивление своих противников, и за это был награжден Нобелевской премией мира и блестящей победой на выборах, остались позади.