— Что-то еще?
— Нет.
Я собирался задать следующий вопрос, но тут внезапно раздался стук в дверь. Хети открыл. Это оказался Тженри, на его гладком юном лице застыла тревога. Мы вышли во двор сбоку от дома, где, я надеялся, никто не подслушает наш разговор.
— Тело, — сказал Тженри. — Нашли тело.
11
Она, как в колыбели, лежала в низкой дюне, немного в глубь Красной земли, к востоку от северной окраины города, среди воздвигнутых в пустыне алтарей. Легкий ветерок припорошил ее серым песком, словно тонкой второй кожей, песок набился в складки роскошной одежды — длинной золотой туники, льняной нижней юбки, в прекрасное золотое ожерелье, золотые сандалии. Она лежала на боку, ноги согнуты в коленях, руки поддерживают одна другую, как у спящей девочки; и лицом она была обращена на запад, к заходящему солнцу, заметил я, как при традиционном погребении. Все было не так. Ее неподвижность. Пустое, приглушенное звучание пустыни, как бывает в запертой комнате, в которой нет ни одного живого существа. Почти полуденный зной, изливавшийся на всех нас. Отталкивающая сладкая вонь недавно умерщвленной плоти. И над всем этим яростное, раздражающее гудение возбужденных мух. Я слишком хорошо знал этот звук.
Лицо ее было предусмотрительно повернуто к пескам. Зажимая тканью рот и нос, мы вместе с Маху и его слюнявым, перегревшимся на солнце псом — Хети стоял поодаль — подошли, и я легонько тронул ее за плечо. Она неуклюже повернулась ко мне; по скованности движения я сразу же понял, что смерть, вполне вероятно, наступила в предрассветные часы этой ночью. Затем, признаюсь, я отскочил назад. На месте лица царицы шевелилась маска из мух, которые, потревоженные вмешательством, мгновенно взмыли в воздух и закружились вокруг моей головы, а затем — варварский рой, густо жужжащий от напряженной целеустремленности, — вернулись на кровавые останки губ, зубов, носа и глаз. Я услышал, как блюет Тженри. Маху остался недвижим, отбрасывая на меня большую и очень резкую тень, пока я снова присел перед телом царицы, чье прекрасное и знаменитое лицо было так жестоко изуродовано. Я сразу же понял масштаб и смысл нанесенного увечья: эта вопиющая жестокость означала, что боги не сумеют узнать ее и она никогда не сможет назвать свое имя, когда тень ее перейдет в Загробный мир. Нефертити была убита в этой жизни и в следующей — царственный изгой вечности. Но что-то не связывалось. Почему здесь? Почему сейчас?
— Думаю, ваша работа закончилась.
Я поднял глаза. Лицо Маху было скрыто в глубокой тени. В голосе его не было торжества, но он был прав. Царица мертва. Я опоздал. Ее смерть наверняка означала и мою. Мысли в голове завертелись. Уже конец всему? Я же только-только начал.
Крестьянин, нашедший ее, стоял на некотором расстоянии, пытаясь не смотреть, стараясь раствориться в воздухе. Маху знаком велел ему подойти. Он повиновался, весь дрожа. Без всякого выражения, словно это было животное, а не человек, не совершив даже элементарнейших приготовлений к казни, Маху взмахнул кривым мечом. Тот со свистом описал в воздухе дугу, захватив и тонкую шею крестьянина. Отделенная от тела голова упала на песок, как мяч, соскочивший со своей орбиты, а тело тут же осело на колени и повалилось. Из шеи толчками хлынула кровь. Мухи, эти кощунственные жрецы, принялись за свое отвратительное служение. Пес двинулся вперед обнюхать голову. Маху отдал резкую команду, и животное, все так же тяжело дыша, послушно вернулось к ноге хозяина.
Маху посмотрел на Хети, Тженри и на меня, вызывая нас на разговор. Мысли у меня неслись как бешеный пес, гонимый страхом. Внезапно в голове мелькнула новая мысль.
— Может быть, это не царица, — сказал я.
Маху уставился на меня.
— Объясни, — угрожающе произнес он.
— Тело, похоже, принадлежит царице, но лицо изуродовано. Наше лицо — это наша личность. Не имея его, как мы можем точно знать, кто есть кто?
— На ней царские одежды. Это ее волосы, ее фигура.
Голос Маху звучал напряженно. Он предпочитал, чтобы она была мертва? Или просто не хотел, чтобы я доказал его ошибку?
— Разумеется, это ее одежда. Да, судя по всему, это она. Тем не менее мне нужно осмотреть тело и провести полное обследование, чтобы подтвердить ее личность.
Маху размышлял, взгляд его золотистых глаз скрестился с моим.
— Ты барахтаешься, Рахотеп, как увязшая в меду муха. Что ж, тебе лучше побыстрее приступить к работе. Если ты прав, что кажется невозможным, тогда здесь нечто большее, чем кажется. Если ты ошибаешься, что кажется верным, и Эхнатон, его семья и весь мир будут оплакивать утрату своей царицы, ты точно знаешь, что тебя ожидает.
В обстановке полной секретности мы на повозке доставили прикрытое тканью тело в частную комнату очищения. Это была самая холодная комната, какую удалось найти. Ее известняковые стены уходили в землю, создавая призрачную прохладу. Пламя свечей в подсвечниках тихо колыхалось, давая свет без тепла. В шкафу я нашел хранившиеся там льняные погребальные пелены, на полках стояли кувшины с сухой природной кристаллической содой, кедровым маслом и пальмовым вином, ниже висели железные крюки для извлечения мозга, ножи для надрезов и маленькие топорики. Вдоль другой стены стояли урны-каноны для внутренних органов, крышки их были украшены изображениями сынов Хора. Вдоль третьей стены располагались в ряд, как на параде, разнообразные гробы для богачей, отделанные золотом и лазуритом, а над ними на полках лежали маски для мумий. И когда я открыл ящики, то, против обыкновения, нашел разложенные рядами стеклянные глаза. Они таращились на меня, дожидаясь, когда их вставят в глазницы недавно умерших, чтобы те смогли видеть богов.
У дверей внезапно возникла какая-то суматоха: смотритель мистерий требовал доступа в свои владения. Увидев Маху, он немедленно заткнулся, а когда Тженри что-то ему сказал, попятился, извиняясь на ходу. Затем Маху повернулся к нам:
— Снаружи стоит стража. Я хочу услышать твой доклад в течение часа.
И он ушел, забрав с собой часть темноты и холода этой комнаты.
Я повернулся к телу женщины, лежавшему на деревянном столе бальзамировщика. Мухи занялись другими, более пышными пиршествами, и остатки лица — черные, пунцовые и охристые: глаз нет, лоб и нос раздроблены, губы и рот разбиты — предстали передо мной во всей красе. В нескольких местах виднелся мозг. Я осмотрел повреждения. На челюсти и на лбу все еще оставались неровные следы и вмятины, как от большого камня, но других смертельных ранений, похоже, не имелось. Вот, значит, как она умерла. Она видела, что приближается ее смерть. Жестокая и не особенно быстро наступившая.
Я поскорее посыпал лицо хорошей порцией соды, смешанной с кислотой, чтобы убрать поврежденную плоть, загустить кровь и обнажить костную ткань и любую оставшуюся кожу. Пока сода делала свое дело, я обернулся к Тженри, который таращился на тело с завороженностью молодости.
— Что бы мы делали без этого порошка? Соду добывают на берегах древних озер, а вади[5] Натрун и Эльбак — самые лучшие источники. Она очищает нашу кожу, отбеливает зубы и освежает дыхание, без нее невозможно было бы изготовлять стекло. Разве не удивительно — с виду ничего не представляющая собой субстанция, а обладает столькими свойствами.
Тженри все еще не определился, как относиться ко всем этим, по-видимому, новым сведениям. Обсуждение достоинств соды его, кажется, не заинтересовало.
— Какая гадость! Вы правда думаете, что это не она?
— Это предстоит выяснить. Так и в самом деле кажется, но существуют разные возможности.
— И как вы узнаете?
— Посмотрев, что там есть.
Мы начали с ног. Сандалии из позолоченной кожи. Подошвы ног без трещин, кожа мягкая и чистая. Праздная женщина. Лодыжки не распухшие. Ногти накрашены красным, но сбиты и поцарапаны. Сбоку на ступне что-то присохло.
— Посмотри.
Тженри наклонился к самой ступне.
— Что ты видишь?
— На ногтях аккуратный педикюр.
— Но?
— Но они ободраны. Краска здесь облупилась. И здесь, на подушечке мизинца, я вижу царапины и следы крови и пыли.
— Лучше. И какой мы из этого делаем вывод?
— Борьба.
— Да, борьба. Эту женщину волокли против ее воли. Но этого можно было ожидать. Видишь между пальцами? Что мы находим?
Я поскреб между большим и соседним с ним пальцем, и на ладонь мне упали не только песчинки, но и крошечный комочек более темной пыли: засохший речной ил. Я перешел к рукам. На них тоже видны были следы схватки: разбитые костяшки пальцев, поломанные ногти и расцарапанная кожа. Я посмотрел под ногтями. Снова ил. Возможно, убийцы везли ее через реку или вдоль реки — в таком случае ил мог попасть туда, когда они вытаскивали ее, еще живую, из лодки. Но было и кое-что еще. С помощью пинцета я вытащил из сведенных смертной судорогой пальцев длинный рыжевато-каштановый волос. Странно. У этой женщины волосы черные. Чей же это волос? Женский или мужской? Длина ничего мне не сказала. Я поднес его к лампе. Он оказался некрашеным и с головы человека, а не из парика. Понюхав его, я, как мне показалось, уловил скорее очень слабый аромат тонких духов, чем жидкости с пчелиным воском для укладки волос.
Я перешел к торсу и уже собирался осматривать одежду, когда дверь распахнулась и, к моему смятению, вошел сам Эхнатон. Мы с Хети и Тженри пали ниц на пол у стола. Я слышал, как он подошел к телу. Это была катастрофа. Я до сих пор не нашел улик, этих крохотных кусочков надежды, которые требовались мне, чтобы доказать — мое чутье не ошибается. Я отчаянно нуждался в осмотре тела и подтверждении своих находок, прежде чем доложить Эхнатону. Теперь получалось, словно я работаю за его спиной, чтобы скрыть и убийство, и тело царицы, и свою собственную некомпетентность, и провал. Я мысленно выругался, жалея, что вообще сюда приехал, что вообще покинул Фивы. Но вот он я, здесь, в ловушке собственного честолюбия и любопытства.
Я на секунду поднял глаза. Фараон стоял у стола, медленно ведя руками по телу, глаза его были широко раскрыты — он весь ушел в себя, испуская глубокие, неровные вздохи, как от боли, словно пытался ощутить все еще ви