обурчал что-то — с подозрением и, хотя он это и скрыл, тревогой.
— Что нужно человеку с письменными полномочиями от фараона на такой свалке, как эта?
— Жаль прерывать ваш отдых, но мне необходима помощь.
— Я всего лишь строитель. Какого рода помощь я могу оказать такому, как вы? Или любой из этих дрессированных обезьян, которые сходят за наших господ и хозяев?
Мне понравились его мужество и презрение. Напряженность между нами чуть ослабла.
— Я ищу одного человека. Девушку. Пропавшую девушку.
Отвечая, он продолжал жадно есть.
— А почему здесь? О пропавших девушках тут никто не беспокоится, от них рады избавиться. Не лучше ли вам поехать в город?
— У меня подозрение, что ее семья живет здесь.
Он подтолкнул ко мне хлеб.
— Голодны?
Я отломил кусок и медленно его съел. Я и забыл, что мы сегодня не ели.
— Расскажите мне о пропавшей девушке.
— Это молодая женщина. Красивая. Ее воспитывали для хорошей работы в городе.
Он вытер руки и лицо.
— Не слишком много исходного материала, а?
— Кто-то да скучает по такой девушке.
— Какого цвета у нее глаза? Что за лицо?
— У нее нет лица. Кто-то разбил его.
Он посмотрел на меня, присвистнул и медленно покачал головой, словно это сообщение лишь подтвердило его представление об устройстве мира. Затем резко встал и указал на дверь:
— Идемте.
Толпа на узких улочках быстро расступалась, давая нам дорогу; этого человека уважали и боялись. Он был смотрителем, имевшим власть давать и отнимать привилегии, работу и вершить правосудие. В этом своем царстве он был могуществен, как сам Эхнатон. Мы пришли на единственное в поселке открытое пространство, затененное пестрыми полотняными навесами, которые отбрасывали узор на утоптанный земляной пол и скамьи, расставленные рядами по всей длине площади. Сотни рабочих со всей империи — от Нубии до Арзавы, от Хатти до Миттани — сидели разговаривая, крича и даже распевая песни на своих языках. Все быстро ели, накладывая себе из больших котлов, стоявших вдоль скамей. Эх, сюда бы тех парней, что несли стражу у пограничного камня. Ходили туда-сюда женщины, разнося в чашах густое ячменное пиво. Шум и жара были невероятные.
Смотритель встал у центральной скамьи, трижды стукнул своим жезлом по дереву скамьи, и все моментально стихло. Головы всех присутствующих повернулись к нему — со вниманием, хотя едоки горели желанием вернуться к процессу еды.
— У нас важный гость, — объявил смотритель, — и он хочет знать, не пропала ли у кого девушка.
Короткой волной пронесся смех, но быстро заглох, когда смотритель снова сильно ударил своим жезлом. Все посмотрели на меня, чтобы увидеть, кто задает этот вопрос и почему. Я понял, что нужно объясниться.
— Меня зовут Рахотеп, полиция Фив. Я расследую одно дело. Никто из здесь присутствующих не сделал ничего дурного, но мне важно найти семью пропавшей девушки. Я считаю, что работала она в городе, но жила здесь. Все, о чем я спрашиваю, — не знает ли кто семью, которая волнуется за свою дочь или сестру? — Мужчины пристально смотрели на меня. — Кто бы что ни сказал, это останется в тайне.
Повисло тяжелое, враждебное молчание. Никто не шевелился. Затем в заднем ряду медленно поднялся молодой человек. Я отвел его на скамью подальше от толпы. Смотритель покинул нас со словами:
— Я хочу, чтобы он без промедления вернулся к работе.
Мы сели друг против друга. Звали его Пасер. У него было крепкое, ладное, тренированное тело опытного рабочего, белые от пыли кудри, руки уже загрубели от жесткого камня, который был ему более знаком, чем тело жены и его дети, если говорить о том, с чем он в своей жизни имел дело. Но ответный взгляд Пасера был смышленым; возможно, умным я бы его не назвал, но вдумчивым и независимым.
— Расскажите мне о себе, пожалуйста.
— Что вы хотите знать? — с подозрением спросил он. — Зачем вы здесь со своими вопросами?
— Почему вы отозвались на мою просьбу?
Он опустил глаза, сплел пальцы рук.
— У меня есть сестра. Ее зовут Сешат. Она выросла в Саисе, в западной части дельты, но город умирает, там нечего делать, кроме как сидеть и ждать работы, которой никогда больше не будет. Поэтому мы и приехали сюда, молясь, чтобы найти работу. Нам повезло. Попав сюда, мы с отцом устроились на строительстве, потому что мой отец — двоюродный брат смотрителя, а Сешат попала в гаремный дворец.
Мы с Хети переглянулись. Вот наконец интересная связь.
— Когда вы видели ее в последний раз?
— Я бы не хотел отвечать.
— Почему?
Он колебался.
— Ничего из сказанного вами не выйдет за эти стены.
— Вы полицейский. С чего мне вам доверять?
— Потому что вы должны.
Выбор у него был невелик, и в конце концов он заговорил.
— Я работал на строительстве новых помещений в гаремном дворце. Иногда нам с ней удавалось поговорить. Мы на несколько минут находили тихий уголок… — Он помолчал. — Обычно мы виделись несколько раз в неделю. Мы договаривались. Но в последний раз она не пришла. Я подумал, что, может, она просто занята. Каждую неделю она что-нибудь передавала для наших родителей. Но на этой неделе… — Он покачал головой. — Где она?
Он отвел меня в дом своих родителей. Чувствуя себя неловко в моем присутствии, они ходили из угла в угол, не зная, что им полагается по правилам — сидеть или стоять. В задней комнате работали дед и бабка. Они вежливо кивнули и вернулись к своим трудам. Я с удовольствием отметил, что старые боги по-прежнему стоят на семейном алтаре: амулеты Бэса и Таурт, статуэтка Хатхор — все старые божества семьи, плодородия и веселья. Новая религиозная борьба с изображениями еще не затронула этот маленький дом.
Отец, мужчина средних лет, начал говорить о дочери, своем сокровище: как она преуспевает, как ее красота и изящество позволили ей начать новую жизнь в гаремном дворце. О своей гордости. Своей радости. Их светлом будущем. И все это время, еще не будучи уверен до конца, я интуитивно чувствовал, что на столе в комнате очищения лежит мертвая, изуродованная, уничтоженная для вечности дочь этого человека. У занавески я увидел ее мать, растерявшуюся из-за моего присутствия и вопросов. Но у меня не было доказательства, а именно за ним я сюда и приехал. Я не мог поддаться доводам чувств, не сейчас.
— И уже какое-то время вы не получали от нее весточки?
— Нет, но, понимаете, она занята. Мы и не ждем. Без сомнения, она слишком много работает! Я знаю, их там загружают работой.
Отец неуверенно улыбнулся.
— У меня к вам личный вопрос. Есть ли у нее родинки? Вообще какие-то отметины на теле?
Отец озадачился.
— Родинки? Не знаю. Зачем вы пришли сюда со всеми этими вопросами? Почему полицейский сидит в моем доме и расспрашивает меня о моей дочери?
Теперь он выглядел напуганным.
— Я надеюсь ее найти.
— Если она вам нужна, почему вы не пойдете в гаремный дворец и не спросите там?
— Потому что, боюсь, ее там нет.
До них начала доходить правда. Онемевшая и застывшая как статуя мать остановилась в дверях комнаты и медленно указала на свой живот:
— У нее есть шрам, как звездочка. Здесь.
Я покинул этот дом, погрузившийся в молчание, от которого, я знал, он никогда не оправится. Мягкое лицо отца, недоумевавшего, зачем я пришел к нему в дом и лишил его отрады в старости, исказилось, как разбитое камнем. Отказ матери верить в случившееся был естественным. Горечь сына со временем перерастет в чистую ненависть к богам, которые допустили жестокое уничтожение невинной жизни. Я лишь сказал им, что она убита — сообщить остальное у меня не хватило духу, — но я пообещал вернуть им тело для подобающих похорон. Все, что я смог оставить этим людям, помимо страдания, был скарабей. Я надеялся, что он покроет расходы на хорошие похороны и все необходимые ритуалы. К тому же амулет, насколько я понял, принадлежал этой девушке. Самое меньшее, что я мог сделать, — это убедиться, что ее не бросят гнить в могиле где-то в пустыне; только не после того, что уже пережили ее родные.
Мы выехали из затихшего теперь поселка. Спустя некоторое время я нарушил молчание:
— У нас хотя бы есть ответ, Хети. Мы знаем уже немного больше, чем раньше.
— О связи убитой девушки с гаремным дворцом.
— Совершенно верно. Сейчас же отвези меня туда. Мне нужно со всеми поговорить.
— У нас есть полномочия, но все равно сначала придется сообщить в управление гарема.
Я вздохнул. Как все сложно!
— Нам нельзя терять время. Давай вези.
Хети сморщился, как пойманный на лжи ребенок.
— Что?
— Возможно, вы забыли? О приглашении?
И тут до меня дошло. От Маху. Поохотиться. Сегодня днем. Я выругал себя за то, что имел глупость согласиться.
— У меня появилась первая существенная зацепка за несколько дней, и ты думаешь, что я стану тратить время на охоту? Да еще с Маху?
Хети пожал плечами.
— Перестань пожимать плечами! Мы едем прямиком в гаремный дворец.
Хети явно встревожился, но тем не менее подчинился моему приказу и направился в город.
Мы как раз въезжали на окраину, когда вдруг, откуда ни возьмись, из боковой улочки появился Маху на собственной колеснице. Его уродливый пес, как никогда похожий на символ человеческой души, стоял рядом с ним, положив передние лапы на поручень.
Я в ярости повернулся к Хети:
— Ты сказал ему, куда мы едем?
— Нет! Ничего я ему не говорил.
— Но ты же у него служишь, и он появился именно тогда, когда мы наконец-то нащупали какой-то след. Странное совпадение, тебе не кажется?
Хети уже собирался огрызнуться, когда Маху проорал надо мной:
— Как раз вовремя! Уверен, вы не забыли про охоту.
Резко дернув поводьями, он помчался вперед.
17
Компания охотников собралась у главной речной пристани — узкого сооружения из досок, недавно положенных на опоры из камня и дерева. Длина пристани составляла локтей пятьсот, ширина — примерно пятьдесят. С нескольких барж выгружали каменные блоки, а тяжело осевший, переполненный паром ставил паруса, чтобы перевезти через реку, с восточного берега на западный, взрослых и детей, животных и гробы. Из других судов в это время дня здесь стояли только прогулочные корабли — один из них особенно элегантный, с двухэтажной надстройкой, такого я никогда раньше не видел, его опущенные мачты лежали на стойках. Среди же прогулочных судов перемещалось множество яликов с маленькими полотняными парусами, ярко-синими и красными. Над волнами разносились обрывки изысканных фраз и взрывы смеха.