Царица прошла мимо меня, с лицом гордым и исполненным достоинства под большой короной. Я вспомнил восхитительные каменные лица в мастерской Тутмоса, и словно лучшее из них ожило сейчас в ее осанке, спокойствии и красоте. Лицо ее было сосредоточенным и властным. Но в то мгновение, что она глянула на меня, я увидел в ее глазах прежние золотые искорки боли. Затем дверь за ними закрылась, царица исчезла.
Когда зал взорвался бурей противоречивых криков и доводов, мое сердце сдавила такая боль, что перехватило дыхание. Нахт заметил это.
— Давайте выйдем наружу, — предложил он.
Пробираясь сквозь толпу, я старался отдышаться. Мне нужно было говорить, не переставать думать, двигаться вперед, в свое будущее, как это сделала она. Мне нужно было уйти от боли этой минуты.
— Как ваш сад? — услышал я свой голос, сам поразившись не относящемуся к делу вопросу.
Нахт понимающе улыбнулся. Я уже забыл, как он мне нравится.
— О, борется с пустыней, как всегда, — сказал сановник. — Но теперь, когда все изменилось, я возвращаюсь в Фивы. Почему бы вам не поехать со мной?
44
Мы с Хети стояли на пристани, пока на корабле Нахта шли последние приготовления. Город пустел. В гавани было не протолкнуться от пассажирских и грузовых судов, но осознание новой цели постепенно брало свое. Люди снова знали, во что они могут верить. Что же до меня, я не мог дождаться, когда покину жуткую иллюзию этого города.
— Найди свою семью, Хети. Возвращайся домой. И дай о себе знать. Уверен, мы еще встретимся.
Он кивнул:
— А вы — свою. Сейчас это самое важное.
— Спасибо. И не оставляйте усилий обзавестись ребенком.
— Не оставим.
Хети улыбнулся. Он мне нравился.
— В один прекрасный день мы вспомним обо всем этом за кувшином доброго вина из оазиса Дахла.
Он снова кивнул и обнял меня. Странные эти расставания, когда не хватает слов.
Итак, я отдался на волю Великой реки, которая несет всех нас к разным пунктам назначения и судьбам. Пока судно отчаливало от этой чужой, нереальной земли, Хети стоял, смотрел и периодически махал рукой, все уменьшаясь, пока наконец не исчез вместе с городом Ахетатоном, когда мы обогнули большую излучину. На мгновение я задумался, вернусь ли когда-нибудь сюда, и если да, то что найду. Потом я обратил свой взор вперед, к Фивам.
О путешествии домой мне почти нечего сказать, разве только что оно было чересчур медленным, северный ветер помогал нам справляться со встречным течением. Терпение мое иссякло, и я не мог спать. Сердце билось слишком быстро. Я видел, как проплывает мимо неменяющийся мир: долгий роскошный свет сумерек над болотами; тенистые великолепные рощи папируса; скот, пришедший к реке на водопой; женщины, моющие в реке посуду и стирающие белье; дети, с помощью воображения играющие без всяких игрушек, машущие нам руками и кричащие от полноты души, когда мы проходили мимо; небеса — всегда одного и того же дивного голубого цвета, поля — в той же зеленой дымке, превращающейся теперь в золотую; движущаяся вода с ее бесконечной сменой оттенков — серебристый, голубовато-зеленый, серый, янтарный, и чернота неведомых глубин под килем нашего судна.
Я вспоминал плавание в обратном направлении столько дней назад, когда этот дневник был еще почти пуст и я не знал, как все повернется. И вот теперь, сидя здесь в свете зари, когда мы приближаемся к великому и славному хаосу моего родного города, с его знакомыми шумами и криками, улицами и тайнами, вонью и ароматами, красотой и несчастьями, я ловлю себя на том, что рад, но и боюсь. Боги даровали мне благополучное возвращение туда, откуда я начал свое путешествие. Но действительно ли мы возвращаемся из подобных путешествий? Мы наверняка возвращаемся на исходную точку изменившимися. Мы не прежние.
— Откуда ты знаешь то, что знаешь? — спросила меня Нефертити.
Есть только один ответ:
— Потому что это случилось. Потому что теперь она ушла навсегда.
Это правда правдивой истории. Что-то утрачено. Что-то обретено. Что-то потеряно снова.
Я попрощался с Нахтом.
— Мы еще увидимся, — сказал он. — Уверен, у будущего есть для нас что-то в запасе. Поскорее приходите в гости — побеседуем о мире, изменениях в нем и о садах.
Я поверил, что так и будет. И с любовью и благодарностью обнял его, человека, которому, я знал, могу доверять.
Я иду по своей улице в свете раннего утра, снова — через знакомые переулки и площади, мимо дорогих магазинчиков, торгующих обезьяньими и жирафьими шкурами, яйцами страуса и покрытыми резьбой бивнями, мимо привычных лавочек на Фруктовой аллее и столярных и кузнечных мастерских, только открывающихся навстречу новому дню; под крышами, где прыгают дети и поют птицы, ничего не знающие о темном мире внизу. Назад к своей жизни и своему дому.
Я подхожу к деревянной двери. Обращаюсь с молитвой к божку в нише, который знает, что я в него не верю, затем толкаю дверь. Внутренний двор подметен и прибран, стоит серебристо-зеленая олива. Я прислушиваюсь к тишине. Потом слышу девичий голосок, задающий вопрос, и другой — на кухне. Я вхожу в комнату, вот они все — мои девочки, моя Танеферт с черными как ночь волосами и прямым носом, и ее глаза вдруг наполняются слезами. И я держу их всех в объятиях — долго-долго — и все же едва верю; что жизнь смогла подарить мне сейчас такое счастье.
Моя признательность
Я хотел бы поблагодарить Бру Доэрти, моих агентов Питера Штрауса и Джулию Крейтман, а также Билла Скотт-Керра и великолепную команду «Трансуорлд» за то, что сделали возможным появление этой книги, а затем улучшили ее.
Также спасибо Кэрол Эндрюс, бакалавру гуманитарных наук, занимающейся Египтом, Лорне Оукс из Беркбекского колледжа и Раафату Фергани за то, что с такой любезностью и щедростью делились своими богатыми знаниями, и Патрисии Грей за помощь с некоторыми знаками. Как всегда, за интерпретацию фактов — вместе с любыми неточностями и ошибками — ответственность несу исключительно я.
За советы и замечания по поводу различных деталей я бы хотел поблагодарить Уолтера Донохью, Марка Стюарта и Бивиса Сейла.
А что касается славных девочек Шофры, Грэнни, Кары и их родителей Доминика Дромгула и Саши Хейлс, то люблю и благодарю за вдохновение и счастье.
И самое главное — спасибо тебе, Пол Рейнбоу, за то, что отправился со мной в это путешествие, читал и перечитывал и всегда говорил нужное слово в нужный момент; как говорится в песне времен Нового царства, «ты возвеселил мое сердце».
Нефертити.
Прекраснейшая из прекрасных.
Супруга и соправительница таинственного «фараона-еретика» Эхнатона.
Ей поклоняются. Ее ненавидят. Но… кому из многочисленных врагов достанет мужества посягнуть на жизнь или честь великой царицы?
Это кажется невозможным, но незадолго до празднества по случаю освящения новой столицы Египетского царства Нефертити бесследно исчезает.
Сыщику Рахотепу предстоит отыскать пропавшую царицу за десять дней, оставшихся до празднества, — или его и всю его семью казнят.
Но чем дольше длятся поиски, тем отчетливее Рахотеп понимает: к исчезновению «прекраснейшей из прекрасных» причастны не только коварные царедворцы и властолюбивые жрецы…
Книга, которая не уступает лучшим «египетским» романам Кристиана Жака и Уилбура Смита!
«Evening Standard»
Необыкновенно увлекательный роман об одной из самых красивых и таинственных женщин мировой истории!
«Booklist»
Линдсей ДэвисЗаговор патрициев, или Тени в бронзе
Действующие лица
Л. Петроний Лонг — командир авентинских стражников. Лучший друг Фалько. Хороший человек.
Аррия Сильвия — жена Петро. Женщина, знающая свое дело.
Петронилла, Сильвана, Тадия — их дочери.
Оллия — няня их дочерей.
Рыбак — поклонник их няни.
Ления — хозяйка прачечной «Орел».
Юлий Фронтин — преторианец, который был знаком с братом Фалько, но предпочел бы его не знать.
Гемин — аукционист, который мог быть отцом Фалько, но надеялся, что это не так.
Главк — тренер Фалько; в других отношениях разумный человек.
Д. Камилл Вер — сенатор с проблемой.
Юлия Юста — его жена.
Елена Юстина — их проблема. Бывшая жена Атия Пертинакса (ее проблема) и бывшая подружка Фалько (его).
Имя неизвестно — их привратник (идиот).
Встречаются во время исполнения служебных обязанностей:
Имя неизвестно — жрец храма Геркулеса Гадитанского на Авентине.
Туллия — подавальщица в винном погребе с правого берега Тибра с большими идеями.
Лэс — честный капитан дальнего плавания из Тарента.
Вентрикул — водопроводчик в Помпеях (довольно честный, для водопроводчика).
Росций — любезный тюремный надзиратель в Геркулануме.
С. Эмилий Руф Клеменс — магистрат в Геркулануме с очень впечатляющей родословной (и не особо разумный).
Эмилия Фауста — его сестра, однажды помолвленная с Ауфидием Криспом.
Капрений Марцелл — пожилой бывший консул. Приемный отец Атия Пертинакса (тоже не особо разумный).
Брион — дрессировщик чистокровных лошадей Пертинакса в имении Марцелла.
Также встречаются:
Имя неизвестно — священная коза.
Нерон (также известный как Пятнышко) — вол, наслаждающийся своим отдыхом.
Нед — довольно удивленный осел.
Цербер (также известный как Фидон) — дружелюбный сторожевой пес.
Чистокровные лошади Пертинакса:
Ферокс — Чемпион.
Малыш — Посмешище.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯОБЫЧНЫЙ ДЕНЬРИМПоздняя весна, 71 г.н. э
Люби скромное дело, которому научился, и в нем успокойся…
I
Когда мы дошли до конца переулка, настроение у меня совершенно испортилось. Был конец мая, и в Риме уже целую неделю стояла теплая погода. Яркое весеннее солнце вызывало внутри склада сильную затхлую вонь. Все эти восточные пряности пахли просто кошмарно, но именно там находился труп, который мы собирались закопать.
Я привел четверых добровольцев из Преторианской гвардии, а также их начальника по имени Юлий Фронтин, который был знаком с моим братом. Мы с Юлием ломали замки и снимали цепи с ворот, а потом бродили по большому двору, пока солдаты открывали огромную внутреннюю дверь.
Пока мы ждали, Фронтин ворчал:
— Фалько, с сегодняшнего дня считай, что я никогда в жизни не знал твоего брата! Это отвратительное задание — последнее, во что ты мог меня втянуть…
— Личное одолжение императору… Фест нашел бы для всего этого подходящее слово!
Фронтин описал императора словом моего брата, которое было не очень приличным.
— Посильный труд! — беспечно произнес я. — Красивая форма, бесплатное жилье, лучшие места на представлениях — и столько медового миндаля, сколько сможешь съесть!
— А что заставило Веспасиана выбрать тебя для этого дела?
— Меня легко запугать, и мне были нужны деньги.
— О, тогда логичный выбор!
Меня зовут Дидий Фалько, для особых друзей Марк. В то время я был тридцатилетним свободным римским гражданином. Я родился в трущобе, жил в трущобе и был абсолютно уверен, что умереть мне придется тоже в трущобе.
Я был личным осведомителем, и императорский дворец от случая к случаю пользовался моими услугами.
Задания вроде сегодняшнего — избавление от разложившегося трупа гражданина из списка цензора — считались почти нормой. Это было негигиенично, оскорбляло религиозные чувства и отбивало всякий аппетит.
В свое время я работал на лжесвидетелей, мелких банкротов и мошенников. Я давал в суде под присягой письменные показания о таком вопиющем распутстве сенаторов, которое даже при Нероне невозможно было скрыть. Я искал пропавших детей по поручениям богатых родителей, которым лучше было бы оставить их в покое, и вел бесперспективные дела оставшихся без наследства вдов. Большинство мужчин пытались схитрить, чтобы не платить, в то время как большинство женщин хотели заплатить мне натурой. Догадайтесь, в какой именно форме, — не свежим петушиным мясом или вкусной рыбкой.
После армии я пять лет занимался всем этим внештатно. Затем император предложил мне работать на него. Зарабатывать этим деньги было почти невозможно, но продвижение по службе вызвало бы гордость моей семьи и зависть друзей и стало бы ужасно раздражать всех прочих. Так что все сказали мне, что это весьма стоящая затея. Пришлось согласиться, хотя я всегда был республиканцем. Теперь я действовал от имени императора — и не оченьто этому радовался. Я был новичком, поэтому на меня взваливали худшую работу. Этот труп, например.
Склад со специями, куда я привел Фронтина, находился в ремесленном квартале, довольно близко к форуму, так что до нас даже доносился оживленный шум базарной площади. Солнце все еще светило; в голубом небе стаями летали ласточки. Тощий кот без всякой причины заглянул в открытые ворота. Из расположенных неподалеку помещений долетал скрежет блока и свист рабочего, хотя в целом они казались заброшенными, как часто бывает в хранилищах и на складах пиломатериалов, особенно когда тебе нужно купить дешевых досок.
Преторианцам удалось взломать замок. Мы с Фронтином завязали рты шарфами и потащились к высоким дверям. Вонь была ужасной, и мы отпрянули; казалось, от этого потока воздуха наша одежда приклеилась к коже. Подождав, пока запах немного рассеется, вошли внутрь. Мы оба остановились. Нас накрыла волна первобытного страха.
Всюду царила зловещая тишина — за исключением того места, где уже много дней, выписывая параболы, жужжала целая туча мух. Воздух наверху, освещенный маленьким темным окошком, казалось, был наполнен вонючей, налитой солнцем пылью. Внизу свет был более тусклым. На полу в центре помещения мы разглядели очертания тела человека.
Запах разложения оказался не таким сильным, как мы ожидали, но все равно довольно явным.
Подойдя к телу, мы с Фронтином обменялись взглядами. Мы стояли в нерешительности, что же делать дальше. Осторожно приподнимая ткань, я стал снимать тогу, которая была накинута поверх останков. Затем я снова бросил ее и отошел назад.
Этот человек пролежал мертвым на складе с перцем одиннадцать дней, прежде чем какойто умник во дворце вспомнил, что нужно его похоронить. Пробывшая так долго в жаре и духоте мертвая плоть отламывалась, как переваренная рыба.
Мы отошли на минутку, чтобы взять себя в руки. Фронтина резко стошнило.
— Ты сам его прикончил?
Я покачал головой.
— Не моя привилегия.
— Убийство?
— Разумное наказание — позволяет избежать ненужного судебного разбирательства.
— Что он сделал?
— Государственная измена. Почему, потвоему, я привлек к этому делу преторианцев? — Преторианцы были элитной дворцовой стражей.
— А зачем все скрывать? Почему бы не сделать из этого урок для остальных?
— Потому что официально наш новый император был принят единодушно. Так что не может быть никаких заговоров против Веспасиана!
Фронтин саркастически усмехнулся.
Рим был полон заговоров, хотя большинство из них срывалось. Попытка противиться судьбе, предпринятая этим человеком, была умнее большинства других, но теперь он лежит распростертый на пыльном полу рядом с почерневшей дорожкой его собственной засохшей крови. Несколько его товарищейзаговорщиков сбежали из Рима, даже не взяв с собой запасные туники или фляжку с вином в дорогу. По крайней мере, один из них был мертв — его нашли задушенным в камере страшной Мамертинской тюрьмы. Между тем Веспасиан и двое его сыновей были приняты в Риме с безоговорочным радушием, и они собирались восстанавливать империю после двух лет ужасной гражданской войны. Повидимому, все было под контролем.
Заговор раскрыли и пресекли; осталось только избавиться от его разлагающихся доказательств. Идея позволить семье этого человека провести нормальные открытые похороны — с идущей по улицам процессией, музыкой флейты, профессиональными плакальщиками, шагающими горделивой походкой и одетыми, как его знаменитые предки, — показалась придворным писцам плохим способом сохранить неудавшуюся секретность в тишине. Так что они приказали младшему должностному лицу нанять добросовестного мальчика на посылках; тогда он послал за мной. У меня была большая семья, которая зависела от меня, и строгий хозяин квартиры, которому я на несколько недель задерживал плату. Для прислужников, которым нужно было совершить необычные похороны, я стал легкой добычей.
— Ну, оттого, что мы будем здесь стоять, он никуда не денется…
Я сдернул тряпку, накрывающую труп, и мы увидели тело во весь рост.
Мертвец лежал в том же положении, как и упал, но находился в совершенно ином отвратительном состоянии. Мы чувствовали, как отваливались его внутренности, а в теле все кишело личинками. Я не осмеливался посмотреть на лицо.
— Юпитер, Фалько; этот ублюдок принадлежал к среднему классу! — Фронтин казался обеспокоенным. — Ты должен знать: ни один представитель среднего класса не умирает без сообщения в «Ежедневной газете», чтобы предупредить богов в Гадесе, что тень знатного человека рассчитывает на лучшее место в лодке Харона…
Он был прав. Если обнаружится тело в одежде с узкими фиолетовыми полосками римского всадника, сыщики будут настойчиво раскапывать, чьим сыном или отцом был этот достойный экземпляр.
— Будем надеяться, что он не очень застенчивый, — тихо согласился я. — Его придется раздеть…
Юлий Фронтин снова пробормотал грубое слово моего брата.
II
Мы работали быстро, борясь с отвращением.
Нам пришлось раскромсать две туники, воняющие тем, что осталось от тела. Отыскать эти тряпки так далеко и обнаружить вышивку с именными надписями на внутренней стороне воротника мог бы только самый безумный старьевщик. Однако мы хотели быть абсолютно уверенными.
Снова выйдя во двор и полной грудью вдыхая свежий воздух, мы сожгли все, что можно; даже ботинки и пояс превратились в пепел. На пальцах этот человек носил кольца. Фронтину какимто образом удалось их снять: золотое кольцо, указывающее на принадлежность к среднему классу, огромную изумрудную камею, перстень и еще два других, на одном из которых стояло женское имя. Продавать их было нельзя, на случай, чтобы они не всплыли вновь; позднее в тот же день я выбросил кольца в Тибр.
Наконец, обвязав почти обнаженный труп веревкой, мы затащили его на носилки, которые принесли с собой. Я собрался было подтолкнуть тело ногой, но одумался.
Молчаливые преторианцы следили за тем, чтобы в переулке никто не появился, пока мы с Фронтином, шатаясь, прошли по нему, чтобы сбросить свою ношу в канализационный люк. Мы прислушались; на дне послышался всплеск. Довольно скоро на тело наткнутся крысы. Когда во время следующего летнего дождя с форума уйдет вода, останки через массивную арку под Эмилиевым мостом попадут в реку, а затем тело либо прибьет к бревнам, чтобы пугать лодочников, либо унесет в море, и там какаянибудь рыба дочиста обглодает его.
Проблема была решена; Рим больше не вспомнит о своем пропавшем гражданине.
Мы зашагали обратно. Сожгли носилки, вымыли пол хранилища, тщательно оттерли свои руки и ноги. Я принес ведро чистой воды, и мы оба вымылись еще раз. Я вышел, чтобы вылить грязную воду.
Ктото в зеленом плаще с капюшоном замер, увидев меня у ворот. Я кивнул, стараясь не встречаться с ним глазами. Незнакомец пошел дальше по улице. Этот уважаемый гражданин, наслаждавшийся прогулкой на свежем воздухе, продолжил свое дело, ничего не зная о той ужасной сцене, которую только что пропустил.
Учитывая погоду, я удивился, почему он так сильно закутался; иногда кажется, будто в Риме все крадутся по тихим переулкам, выполняя какието задания, где требуется маскировка.
Я сказал, что закрою ворота.
— Тогда мы пошли! — Фронтин повел своих парней выпить по заслуженному стаканчику. Меня он с собой не пригласил — и я не удивился.
— Спасибо за помощь. Еще увижу тебя, Юлий…
— Если я не увижу тебя первым!
После их ухода я некоторое время стоял, ощущая на сердце какуюто тяжесть. Теперь, когда я остался один, у меня появилось больше времени, чтобы замечать всякие мелочи. Во дворе мой взгляд упал на интересную груду у наружной стены, предусмотрительно прикрытую старыми шкурами. Будучи сыном аукциониста, я никогда не проходил мимо брошенных вещей, которые можно было продать; я направился к стене.
Под шкурами увидел пару живых пауков и множество свинцовых слитков. Пауки были чужаками, а вот слитки оказались старыми друзьями: заговорщики собирались воспользоваться краденым серебром, чтобы взятками проложить себе дорогу к власти. Преторианцы нашли все слитки, содержащие драгоценные металлы, и отнесли их в Храм Сатурна, но воры, которые контрабандой вывезли слитки с британских рудников, повеселились, прислав заговорщикам огромное количество свинца — бесполезного для подкупа. Повидимому, императорский обоз оставил свинец здесь для коллекции. Все куски металла были ровненько сложены с военной точностью, каждый следующий ряд — под идеальным углом к нижнему. Для человека с полезными связями свинцовые слитки имели свою ценность. Я снова накрыл их, как и следовало поступить честному государственному служащему.
Я оставил ворота открытыми и снова отправился к люку канализации. Из всех сгнивших трупов неудачливых предпринимателей, которые засоряют Рим, этот в последнюю очередь заслуживал такого неуважения. У каждого изменника есть семья, а его семью я знал. Его ближайшим родственником мужского пола, который должен был совершить эти похороны, был сенатор, чья дочь очень много для меня значила. Типичная проблема Фалько: встретившись с очень важной семьей, я старался произвести впечатление. Мне приходилось демонстрировать свой замечательный характер, сваливая их мертвых родственников в общественную канализацию без какихлибо похоронных обрядов…
Тихо ворча, я снова поднял крышку, поспешно бросил вниз горстку земли и пробормотал основную заупокойную молитву: «Богам теней я посылаю эту душу…»
Я кинул ему монету, чтобы заплатить перевозчику, и с надеждой подумал, что если фортуна мне улыбнется, то я последний раз слышу об этом человеке.
Никаких шансов. Богиня фортуны всегда лишь строит мне гримасы, как будто только что прищемила в дверях свой святой пальчик.
Вернувшись на склад, я ногами разбросал остатки нашего костра по двору. Я положил цепи себе на плечи, чтобы закрыть ворота. Перед уходом я в последний раз вошел внутрь.
Вонь совершенно не уменьшилась. Неугомонные мухи продолжали кружить над пятном на полу, как будто здесь все еще присутствовала душа покойного. В тени неподвижно висели мешки бесценных восточных пряностей.
Я повернулся, чтобы уйти. Мой глаз уловил какоето движение. Меня затрясло от приступа страха, будто я увидел призрака. Но я не верил в призраков. Из пыльной темноты прямо на меня бросилась закутанная фигура.
Она была вполне реальной. Фигура схватила палку и ударила меня по голове. Свет падал только на спину этого человека, но я смутно почувствовал, что знаю его. Не было времени, чтобы спрашивать, чем он недоволен. Я развернулся, неловко запустил в него цепью, а потом потерял равновесие и, ослабев под своей тяжелой ношей, свалился на пол на правый локоть и колено.
Если бы мне повезло, то я смог бы схватить его. Удача редко бывает на моей стороне. Пока я выпутывался из железных цепей, негодяй убежал.
III
Хотя я отходил к люку всего на минутку, мне следовало быть к этому готовым. Это Рим; стоит на три секунды оставить сокровищницу без присмотра, как пронырливый ворюга обязательно туда заберется.
Я не видел лица этого человека, но меня не покидало чувство, что я знаю его. Зеленый капюшон, так надежно закрывавший его голову, не оставлял никаких сомнений: этого человека я видел, когда выливал из ведра воду после мытья. Проклиная его, а потом самого себя, я, прихрамывая, вышел в переулок; по моей ноге текла кровь.
Разбросанные лучи яркого солнца ослепляли, в то время как непроницаемая тень была беспокойной и холодной. Дорога с задней стороны склада была шириной всего в три локтя с одним входом по грязной узкой протоптанной тропинке. Другой выход скрывала из виду сворачивающая в сторону дорожка. По обе стороны располагались промозглые склады, заполненные старыми тележками и неустойчивыми грудами бочек. Грязные веревки тянулись к открытым дверям. Страшные объявления, прибитые гвоздями, запрещали посетителям подходить к воротам, которые выглядели так, словно их уже лет десять никто не открывал. Глядя на эту противную дыру, кажется невероятным, что за две минуты можно пешком дойти до веселой суеты рыночной площади — это Рим. Как я и сказал.
Никого не было видно. На крышу прилетел голубь, затем проскочил внутрь сквозь сломанную черепицу. Скрипнула подставка для бочек. Больше ничто не двигалось. Кроме моего сердца.
Злодей мог быть где угодно. Пока я искал его в одном месте, он мог ускользнуть другим путем. Пока я был увлечен поисками, он или любой другой негодяй мог неожиданно выскочить и пробить мою кудрявую голову. К тому же я рисковал провалиться через прогнивший пол в один из заброшенных складов. В обоих этих случаях меня вряд ли бы нашли.
Я отскочил назад. Чтобы закрыть замок на двери хранилища, я воспользовался старым гвоздем. Осмотрел высушенный солнцем двор. С помощью военного пинцета, который принес Фронтин, я, как ответственный человек, снова повесил на ворота цепи. И ушел.
Вся моя одежда пропиталась трупным запахом. Не в состоянии больше его выносить, я отправился домой, чтобы переодеться.
Я жил в Тринадцатом квартале. По пустым улицам туда можно было добраться за десять минут, однако в это время дня мне пришлось пробиваться сквозь толпы людей, что заняло в три раза больше времени. На улице было очень шумно. Я почти оглох и пришел в отчаяние.
Квартира Фалько — это лучшее, что я мог себе позволить, так что она была довольно мрачной. Я арендовал грязный чердак над прачечной «Орел» на улице, которая называлась Фонтанный дворик — хотя она не являлась двором и там никогда не было ни одного фонтана. Чтобы попасть в это впечатляющее место, мне пришлось свернуть со сравнительно роскошной мощеной Остийской дороги, а затем пройти через множество извилистых проездов, которые с каждым шагом становились все более узкими и пугающими. Та точка, где они уходили в никуда, и была Фонтанным двориком. Я прошел мимо нескольких рядов влажных тог, загораживавших фасад прачечной, затем проделал длинный путь наверх по шести лестничным пролетам высоченной лачуги, которая служила мне рабочим местом и домом.
Оказавшись наверху, я постучал — просто так, чтобы распугать всякую живность, которая проказничала здесь в мое отсутствие. Затем я сказал самому себе, что можно заходить, и открыл защелку на двери.
У меня было две небольших комнаты. Я дополнительно платил за неустойчивый балкон, но хозяин дома Смаракт давал мне скидку в виде естественного дневного света через дырку в крыше плюс бесплатную воду, когда шел дождь. В Риме жили богачи, которые своих лошадей содержали в лучших условиях, однако тысячи неизвестных личностей жили даже хуже.
Мой дом предназначался для таких жильцов, которые подолгу отсутствовали. Хотя за пять лет эта убогая дыра стала казаться вполне сносной, особенно потому, что, бегая за клиентами, я редко здесь бывал. Она никогда не считалась особенно дешевой — впрочем, как и все жилье в Риме. Мои соседилюди были ужасными типами, зато недавно поселился дружелюбный геккон. Открыв дверь на балкон, я мог принять четырех гостей. Я жил один; с финансовой точки зрения у меня не было выбора.
Желая поскорее скинуть свою отвратительно пахнущую тунику, я быстро прошел в дальнюю комнату. Там стоял стол, за которым я ел, писал или думал о том, как отвратительна жизнь, а также скамейка, три стула и духовка, которую я смастерил сам. В спальне находилась моя кривобокая кровать, недалеко от нее стояли кушетка и сундук, также служивший умывальником и опорой, на которую я вставал, когда приходилось затыкать протекающую крышу.
С облегчением раздевшись, я еще раз как следует отмылся остатками воды из кувшина, а затем нашел тунику, которая порвалась еще всего в двух местах с тех пор, как моя мама в последний раз ее зашивала. Я небрежно причесался, свернул свою вторую тогу на случай, если потом пойду в какоенибудь приличное место, и спустился вниз.
Занося вещи, я слышал, как меня охрипшим голосом окликнула Ления, прачка:
— Фалько! Смаракт требует с тебя плату!
— Вот так сюрприз! Скажи ему, что невозможно получить всего на свете…
Я увидел ее в углу, который служил местом для расчетов. Она сидела в своих грязных тапках и попивала мятный чай. Пока эта жалкая дурочка не решила выйти замуж за хозяина этого дома Смаракта, она была одной из моих старых подруг; и если бы я смог убедить ее бросить эту скотину, она снова стала бы ею. Ления была раз в пять большей неряхой, чем казалась. Ее растрепанные рыжие волосы постоянно вылезали изпод легкого шарфика, повязанного вокруг головы. Когда она собиралась куданибудь пойти, ей приходилось убирать пряди волос обратно, чтобы видеть дорогу.
— Он серьезно, Фалько! — У нее были нездоровые глаза, а голос напоминал такой звук, как будто в миске гремят сорок сухих горошин.
— Хорошо, мне нравятся люди с серьезными намерениями…
К тому времени я уже отвлекся от темы, что Ления, несомненно, поняла. Там была еще одна женщина, которую представили Секундой, подругой. Давно уже прошли те времена, когда я использовал любую возможность пофлиртовать с Ленией, так что я несколько минут строил глазки ее подруге.
— Привет! Я Дидий Фалько; кажется, я тебя раньше не видел?
Девушка сверкнула своими браслетиками и со знанием дела улыбнулась.
— Будь осторожна с ним! — посоветовала Ления.
Секунда была зрелой, но не перезревшей; она была достаточно взрослой, чтобы бросить мне интересный вызов, однако довольно молодой, чтобы предположить, что победа может быть очень даже стоящей. Она внимательно осмотрела меня, пока я сам откровенно глазел на нее.
Мне предложили мятного чаю, но его отталкивающий серый цвет заставил меня отказаться, сославшись на здоровье. Секунда отнеслась к моему предстоящему уходу с очаровательным сожалением; я принял вид человека, который может задержаться.
— Фалько, к тебе приходил какойто мусорщик с лицом сыщика, — нахмурившись, сказала Ления.
— Клиент?
— Откуда мне знать? Особыми манерами не отличался, так что, кажется, твоего типа. Он встрял в разговор и назвал твое имя.
— А потом что?
— Он ушел. И правильно.
— Но, — ласково добавила Секунда, — помоему, он ждет тебя на улице. — Она ничего не пропускала — если это было связано с мужчиной.
Я высунулся из прачечной так, чтобы выглянуть, но не оказаться замеченным. Зеленый плащ с капюшоном околачивался у открытой двери хлебной лавки Кассия через два дома от меня.
— Это он в зеленом? — Девушки кивнули. Я нахмурился. — Тут какойто портной нашел себе золотой прииск! — По всей видимости, зеленые плащи с остроконечным капюшоном в этом месяце — самый последний крик моды… Скоро я это узнаю; в следующий вторник день рождения моего старшего племянника, и если это действительно была последняя мода, Ларий обязательно попросит такой. — Он давно уже здесь?
— Пришел сразу после тебя и с тех пор ждет.
Я почувствовал сильную тревогу. Я надеялся, что этот гражданин в зеленом — просто воришка, который заметил, как на складе чтото происходит, и зашел внутрь посмотреть, так как думал, что мы с Фронтином ушли.
То, что он следил за мной до самого дома, придавало всему этому совсем иное значение. Такое любопытство невинным уже быть не могло. Это означало, что его интерес к происходящему в хранилище не был случайностью. Должно быть, он из тех людей, которым ужасно необходимо выяснить, что там произошло, и узнать имя каждого участника происшествия. Такая ситуация порождала неприятности у тех из нас во дворце, кто думал, что мы полностью закопали историю про заговор против императора.
Пока я смотрел на него, он потерял интерес к своему шпионскому занятию и зашагал в сторону Остийской дороги. Мне нужно было узнать о нем побольше. Я помахал Лении, подарил Секунде такую улыбку, которая не должна была оставить ее равнодушной, и отправился в погоню.
Пекарь Кассий, сидевший у окна, бросил в мою сторону задумчивый взгляд.
IV
На главной улице я почти потерял его. Я мельком увидел, что моя мама рассматривает лук у овощной лавки. Под ее осуждающим взглядом луковицы, как большинство моих подружек, не соответствовали ее нормам. Мама убедила себя в том, что моя новая должность во дворце приносила хорошие деньги, заключалась в простой секретарской работе и оставляла мои туники чистыми. Мне не хотелось, чтобы она так быстро узнала, что это был все тот же старое ремесло слежки за негодяями, которые решают побродить по улицам, когда я хочу пообедать.
Чтобы убежать от матери и не потерять мужчину из виду, мне пришлось ловко поработать ногами. К счастью, зеленый плащ имел такой неприятный оттенок, который легко было заметить снова.
Я следил за ним до реки, которую он перешел по Свайному мосту; такая десятиминутная пешая прогулка от цивилизации к хибарам на правом берегу Тибра, где толпились городские продавцы, когда с наступлением темноты их выгоняли с форума. Четырнадцатый район являлся частью Рима со времен моего деда, но в нем было довольно много приезжих, отчего он казался чужим. После моего задания сегодня утром я не беспокоился, что ктонибудь из них всадит мне нож в спину.
Когда не беспокоишься, они никогда и не пытаются этого сделать.
Теперь мы шли в полной темноте по улицам, над которыми нависали тяжелые балконы. В канавах бегали худые собаки. Оборванные цыганские дети с клочьями вместо волос кричали на испуганных псов. Если я начинал задумываться об этом, то весь район пугал меня.
Зеленый плащ шел по улицам ровным шагом, как гражданин, идущий домой на обед. У него было обычное телосложение, узкие плечи и моложавая походка. Я все еще не видел его лица; он не снимал капюшон, несмотря на жару. Мужчина был слишком застенчивым, чтобы открыться, вот это точно.
Хотя ради профессионального этикета я и старался, чтобы между нами были водовозы и продавцы пирогов, в этом не было никакой надобности. Он не нагибался, не прятался, что было вполне разумно при таком близком соседстве. И он ни разу не обернулся.
А вот я оборачивался. Регулярно. Никто меня не преследовал.
У нас над головами развевались на ветру развешанные на веревках простыни, а внизу на других веревках висели корзины, медные изделия, дешевая одежда и тряпичные коврики. Африканцы, продававшие их, казалось, благосклонно отнеслись к человеку в зеленом плаще, но когда мимо них проходил я, резко закричали чтото друг другу; хотя, может, они просто восхищались мною как симпатичным парнем. Я уловил запах несвежего хлеба и отвратительных заграничных пирожных. За полуоткрытыми окнами старые женщины с ужасными голосами раздраженно кричали на ленивых мужей; иногда мужчины теряли терпение, так что, ускоряя шаг, я с сочувствием слышал, что там происходило. В этом районе продавались необычные маленькие медные ножи с написанными на лезвиях заклинаниями, вызывающие привыкание наркотики, полученные из восточных цветов, или похожие на херувимов мальчики и девочки, которые уже разлагались внутри изза своего порочного занятия. Вы могли бы купить обещание исполнения сокровенного желания или жалкую смерть — для когото другого или самого себя. Если слишком долго стоять на одном месте, то смерть или какаянибудь еще более страшная беда могла прийти к вам, даже если вы о ней не просили.
Я потерял мужчину из виду южнее Аврелиевой дороги, в зловеще тихой улочке, примерно за пять минут до конца Четырнадцатого района.
Он свернул в узкий переулок, все еще двигаясь ровным шагом, и к тому времени, как я дошел до угла, его уже и след простыл. В этом месте было много противных дверных проемов, ведущих к кривым серым стенам, хотя, возможно, они только казались такими мрачными.
Я задумался, что же делать. Там не было никаких колонн, за которыми можно было бы спрятаться, а отсутствие моего зеленого друга могло продлиться до вечера. Я понятия не имел, кто он такой и почему мы следим друг за другом. Да я и не уверен, что меня это волновало. Стояла самая сильная дневная жара, и я начал терять интерес. Если ктонибудь из района на правом берегу Тибра заподозрит, что я сыщик, то завтра меня найдут на мостовой с вырезанной на груди монограммой убийцы.
Я заметил вывеску винного погреба, вошел в прохладную темноту помещения и, когда показалось тело огромной неповоротливой хозяйки этого заведения с короткой, толстой шеей и большой грудью, заказал вина со специями. Больше там никого не было. Помещение казалось крошечным. Стоял лишь один столик. Стойка практически спряталась в темноте. Я проверил, не торчали ли из скамейки щепки, потом осторожно сел. Это было одно из таких заведений, где напитков приходилось ждать целую вечность, потому что даже для иностранцев хозяйка подавала их горячими и свежими. Такое естественное гостеприимство показалось мне неблагодарным и застало врасплох; оба эти чувства были слишком знакомы.
Женщина снова исчезла, так что я остался один на один со своим стаканом.
Я скрестил пальцы и задумался о жизни. Я слишком устал, чтобы размышлять о жизни в целом, так что сосредоточился на своей собственной. Я быстро пришел к выводу, что она не стоит и динария, который я заплатил за то, чтобы сидеть здесь в размышлениях над стаканом вина.
Я почувствовал себя глубоко подавленным. Моя работа была ужасна, а оплата еще хуже. И еще я готовился закончить роман с молодой женщиной, которую я едва знал и не хотел потерять. Ее звали Елена Юстина. Она была дочерью сенатора, так что встречаться со мной не считалось совсем противозаконным, однако случился бы порядочный скандал, если бы узнали ее друзья. Обычно ввязываешься в подобную интригу, зная, что все это наверняка безнадежно, а потом почти сразу же прекращаешь, потому что продолжение становится даже более болезненным, чем расставание.
Сейчас я не имел ни малейшего представления, что ей сказать. Елена была потрясающей девушкой. Ее вера в меня приводила меня в отчаяние. Однако она, возможно, видела, что я ускользаю от нее. Насколько я заметил, Елена уже понимала, что происходит, но это не помогало мне составить свою прощальную речь…
Стараясь забыться, я равнодушно глотал. Но, почувствовав небом горячую корицу, вспомнил про тот склад. Внезапно мой язык онемел. Я отставил стакан с вином, со звоном бросил на тарелку несколько монет и попрощался. Я уже выходил, когда голос сзади закричал: «Спасибо!» Обернувшись, я остановился.
— Не за что, милая! А где же та женщина, что я видел раньше?
— Я ее дочь! — засмеялась девушка.
Вы можете себе ее представить — хотя бы примерно. Через двадцать лет это роскошное маленькое тело, может быть, станет точно таким же непривлекательным, как у ее мамы — но за это время оно пройдет несколько очаровательных этапов. Сейчас девушке было около девятнадцати, и этот этап мне нравился. Дочка хозяйки винного погреба ростом была выше своей матери, за счет чего ее движения выглядели более изящными; у нее были огромные темные глаза и крошечные белые зубки, гладкая кожа, блестящие сережки и аура абсолютной невинности, которая являлась ужасным обманом.
— Я Туллия, — сказало это живое видение.
— Привет, Туллия, — воскликнул я.
Туллия улыбнулась мне. Она была аппетитной пышечкой, у которой сегодня не так много дел, в то время как я — мужчиной, кому необходимо было поднять настроение. Я ласково улыбнулся ей в ответ. Если я вынужден расстаться с чудесной девушкой, которую я хотел, то пусть безнравственные женщины покажут мне, на что они способны.
Личный осведомитель, который знает, что делает, быстро может превратить подавальщицу в своего друга. Я вовлек ее в это безобидное подшучивание, а потом сказал:
— Я коекого ищу; возможно, ты его видела — он всегда носит плащ довольно чудовищного зеленого цвета.
Я не удивился, когда прекрасная Туллия узнала моего человека; заметив Туллию, большинство мужчин этого района должны были немедленно стать клиентами ее матери.
— Он живет через переулок… — Она подошла к дверям и указала на маленькое квадратное окошко комнаты, которую он снимал. Все указывало на то, что парень в зеленом жил так же убого, как и я.
— Интересно, дома ли он сейчас…
— Могу посмотреть, — предложила Туллия.
— Как это?
Она глазами указала наверх. У них была обычная лестница наверх вдоль внутренней стены, ведущей на обшитый досками чердак, где жили и спали хозяева. Там обычно имелось одно длинное окно над входом в магазин, через который поступали свет и воздух. Энергичная молодая девушка, интересующаяся людьми, естественно, в свободное время наблюдала за мужчинами.
Туллия была готова любезно подняться наверх. Я мог бы пойти за ней, но подумал, что там скрывается ее мать, и это испортило все веселье.
— Спасибо! Не хочу сейчас его беспокоить. — Кем бы он ни был и чего бы он ни хотел, никто не собирался платить мне за то, что я оторву его от обеда. — Ты чтонибудь о нем знаешь?
Туллия с опаской посмотрела на меня, но я держался непринужденно, и мое любопытство выглядело вполне естественно; кроме того, я оставил ее матери приличные чаевые.
— Его зовут Барнаб. Он приехал сюда около недели назад… — Пока она рассказывала, я думал; имя Барнаб я совсем недавно гдето встречал. — Он заплатил за три месяца вперед — без всяких споров! — удивлялась девушка. — Когда я сказала ему, что он дурак, он лишь засмеялся и ответил, что скоро разбогатеет…
Я ухмыльнулся.
— Интересно, почему он тебе так сказал? — Нет сомнений в том, что для мужчины это обычный случай — пообещать женщине безумное богатство. — А чем занимается этот многообещающий предприниматель, Туллия?
— Сказал, что он хлеботорговец. Но…
— Но что?
— На это он тоже засмеялся.
— Да он просто комик! — То, что он назвал себя продавцом хлеба, больше не объединяло его с тем Барнабом, которого я имел в виду. Тот был получившим свободу рабом сенатора и не отличил бы пшеницу от деревянной стружки.
— Ты задаешь много вопросов! — в шутку упрекнула меня Туллия. — А к чему тебе все это? — Я ушел от вопроса проницательным взглядом, на который она ответила. — О, секреты! Хочешь выйти через черный ход?
Мне всегда нравилось разведывать место, куда, возможно, я захочу вернуться, так что вскоре я живо шагал через внутренний дворик за винным погребом. Туллии, казалось, было здесь уютно; нет сомнений, что счастливый съемщик помещения осознал ее способности. Она выпустила меня через незапертые ворота.
— Туллия, если Барнаб заглянет выпить, то можешь упомянуть, что я его ищу… — Желательно также заставить его понервничать. В моей профессии никогда не выиграть лавровый венок, если не быть таким же, как незнакомцы, которые провожают до дома. — Скажи ему, если он придет в дом на Квиринале — думаю, он поймет, что я имею в виду, — я смогу передать ему наследство. Он мне нужен, чтобы перед свидетелями установить его личность.
— Он поймет, кто ты?
— Просто опиши ему прекрасные черты моего классического носа! Назови меня Фалько. Сделаешь это для меня?
— Тогда попроси получше!
Эта улыбка и раньше обещала сделать одолжение сотне мужчин. Сто первый, должно быть, надеялся, что сможет превзойти остальных. Не обращая внимания на муки вины перед той дочерью сенатора, я попросил Туллию самым лучшим способом, который был мне известен; казалось, это сработало.
— Ты уже занимался этим раньше! — захихикала она, когда я отпустил ее.
— Наслаждаться поцелуями красивых женщин — это преимущество обладания классическим носом. Ты тоже это делала — а ты как объяснишься?
Подавальщицам редко нужны объяснения. Она снова хихикнула.
— Приходи поскорее; я буду ждать, Фалько!
— Будь уверена, принцесса, — убедил я ее, уходя. Возможно, это ложь. С обеих сторон. Но на правом берегу Тибра, который даже более жесток, чем Авентин, людям приходилось жить в надежде.
Солнце все еще светило, когда я с острова на Тибре попал в Рим. Я остановился на первом мосту, Цестиевом, где самое быстрое течение, и выбросил из кармана туники кольца трупа из хранилища.
Изумрудной камеи не было; должно быть, я выронил ее на улице.
Меня посетила мысль, что ее могла стащить девушка из винного погреба, но я решил, что она слишком красива для этого.
V
Я шел на север. Купил пирожок с начинкой из рубленой свинины и на ходу ел его. Сторожевой пес завилял передо мной хвостом. Я хорошо знал, что такое нужда, поэтому остановился и поделился с собакой пирожком.
Я направился в дом в районе Верхних аллей на Квиринальском холме. Его владельцем был молодой сенатор, замешанный в том же заговоре, что и человек, которого мы с Фронтином сбросили в канализацию. Этот мужчина тоже был мертв. Его арестовали для проведения допроса, а затем нашли задушенным в Мамертинской тюрьме. Его убил сообщник, чтобы удостовериться, что он не заговорит.
Теперь его дом освобождали от содержимого. Распродажа имущества была семейным делом Дидиев, так что, когда во дворце заговорили об этом деле, я вызвался добровольцем.
Кроме того, знатный владелец этого дома однажды был женат на моей особой подруге Елене Юстине, так что мне хотелось посмотреть, как они жили.
Я получил ответ, очень щедрый ответ. Увидеть это было большой ошибкой. Я подошел к их дому в тоскливом настроении.
Большинство римлян сходят с ума от своих соседей: мусор на лестницах и невынесенные баки с грязной водой; грубые продавцы со своими неаккуратными лавками на первом этаже и шумными шлюхами наверху. Но это не про его честь; его прекрасный участок занимал собственный отдельный дом. Вилла на два этажа возвышалась над Квиринальскими склонами. Через простую, но хорошо укрепленную дверь я с улицы зашел в тихий коридор с двумя небольшими помещениями для прислуги. Главный атрий находился под открытым небом, так что со вкусом подобранная внутренняя обшивка стен из глянцевой черепицы сверкала под лучами искрящегося солнца. Восхитительный фонтан во втором внутреннем дворике дополнял прохладную и яркую атмосферу, мерцая над экзотическими пальмами в бронзовых вазах высотой до плеча. Богато украшенные мраморные коридоры расходились в две стороны. Если хозяин уставал от залов для официальных приемов, то на верхнем этаже за тяжелыми узорчатыми шторами были спрятаны различные маленькие мужские укромные уголки.
Прежде чем приступить к своей официальной работе в этом доме, мне нужно было избавиться от беспокойства о том, что персонаж, который шел по моим следам сегодня утром, както связан с этой изысканной резиденцией.
Я снова подошел к привратнику.
— Напомните мне, как зовут того вольноотпущенника, которого так любил ваш хозяин?
— Вы имеете в виду Барнаба?
— Да. У Барнаба когданибудь был мерзкий зеленый плащ?
— А, этот! — брезгливо поморщился привратник.
Вольноотпущенник Барнаб исчез. Если рассматривать возможные варианты, то вряд ли стоит заявлять о нем как о беглеце, если он был пропавшим рабом. Не стоило этого делать, даже если он умел читать и писать на трех языках, играть на флейте и был шестнадцатилетним девственником с телосложением метателя диска с волевым характером и влажными темнокарими глазами. Его хозяин оставил после себя столько полученной сомнительным путем собственности, которую можно продать, что одна потеря не имела значения.
Я считал вполне удобным не принимать этого Барнаба во внимание. Император, в интересах своей репутации добродушного человека — репутации, которой у него никогда не было, но которую он так хотел заработать, — решил проявить уважение к небольшому личному завещанию этого покойного; я сам это организовывал. Маленьким прощальным подарком сенатора своему любимому вольноотпущеннику стали целых полмиллиона сестерциев. Я хранил их в своем денежном ящике на форуме и благодаря процентам от них уже приобрел розовый куст в керамическом горшке, который стоял у меня на балконе. До настоящего момента я считал, что, когда Барнабу понадобится его наследство, он сам придет ко мне.
События сегодняшнего дня резко привели меня в чувства. То, что он вынюхивал чтото на складе, показывает его нездоровый интерес к определенным событиям. А любой разумный вольноотпущенник предпочел бы прикинуться, что ничего о подобных событиях не знает. Нападение на меня было какойто дурацкой игрой. Я знал, что еще не могу дальше работать с ясной головой, так что снова принялся энергично расспрашивать тех бродяг, которых мы еще не отправили на рынок рабов.
— Кто знает Барнаба?
— А что нам за это будет?
— Отвлеките меня полезной информацией и, возможно, я забуду, что хотел вас побить…
Выжимать факты из этих олухов было тяжелым делом. Я сдался и разыскал Крисосто, левантийского секретаря, который продал бы все по высокой цене, если бы мы поручили ему устроить аукцион, однако на этот раз я использовал его, чтобы провести инвентаризацию.
Крисосто был хромым пустомелей с дряблой кожей и усталым затуманенным взглядом, потому что совал свой нос туда, куда нос лучше не совать. Он носил белую тунику, которая была так коротко подогнута, что ноги, которыми он так гордился, казались простыми бледными стебельками и заканчивались волосатыми холмиками на коленях и мятыми сандалиями. Его кривыми пальцами можно было заколачивать гвозди.
— Прекрати писать на минутку. Что необычного было в Барнабе?
— О, его величество и Барнаб росли на одной ферме.
Под моим пытливым взглядом Крисосто задвинул свои тощие ноги под стол. Вероятно, когдато у него был талант. Но написание писем для человека небольшого ума и раздражительного нрава быстро научило его не проявлять инициативу.
— На кого он похож?
— На грязнулю из Калабрии.
— Он тебе нравился?
— Не очень.
— Как ты считаешь, он знал, чем занимался твой хозяин?
— Барнаб считал, что он знает все.
Этот хорошо информированный калабриец стал свободным гражданином, так что теоретически если бы он захотел уйти из дома, то это его дело. Поскольку его хозяин был предателем, то я изначально благожелательно относился к тому, что он посчитал разумным удрать. Теперь мне стало интересно: может, он свалил, потому что был замешан в какомто скользком дельце.
— Есть какиенибудь соображения, Крисосто, почему он мог убежать? Он очень расстроился изза смерти своего хозяина?
— Возможно, но после этого его никто не видел. Он сидел в своей комнате за запертой дверью; еду мы оставляли ему снаружи. Никто из нас никогда с ним не ладил, так что никто не пытался вмешиваться в его жизнь. Даже когда он пошел в тюрьму, чтобы попросить тело, никто здесь об этом не знал. То, что он устроил похороны, выяснилось только тогда, когда за них принесли счет.
— Так при кремации вообще никто не присутствовал?
— Никто не знал. Но прах находится здесь, в семейном мавзолее; вчера я ходил, чтобы почтить память. Там новая урна, из гипса…
Вот так, будучи аристократом, молодой сенатор смог избежать участи быть сброшенным в канализацию. После того как он умер в тюрьме, его тело оставили для совершения дорогих похоронных обрядов, даже если они и были проведены вольноотпущенником, в одиночестве и в тайне.
— И еще коечто. Когда твой хозяин отпустил Барнаба на свободу, начал ли он какоенибудь дело — чтонибудь связанное с ввозом зерна, например?
— Насколько я знаю, нет. Если эти двое когданибудь о чемто говорили, то только о лошадях.
Вот теперь Барнаб действительно тревожил меня. Получив через Туллию мое сообщение, он, возможно, вернется сюда, если захочет получить деньги. На случай, если он даже не придет, я послал курьера, чтобы он написал и повесил на площади объявление, обещающее скромное вознаграждение за информацию о его местонахождении. Это могло бы соблазнить готовых помочь граждан сдать его караульному.
— Какую награду написать, Фалько?
— Попробуй три сестерция; этого хватит, чтобы вечером купить чтонибудь выпить, если не страдаешь от слишком сильной жажды…
Тут я вспомнил, что сам выпил бы чегонибудь.
VI
Чтобы найти выпивку, не было никакой необходимости выходить из дома. Человека, который здесь жил, звали Гней Атий Пертинакс, и после себя он оставил все для комфортной жизни: там было море напитков, а у меня был к ним доступ.
Поскольку Пертинакс стал предателем, его имущество конфисковали: его забрал наш новый величественный император. На несколько захудалых ферм в Калабрии (типа той, на которой вырос Барнаб) уже был наложен арест. Немногое, что принадлежало престарелому отцу Пертинакса, ему неохотно вернули: несколько прибыльных участков земли и пару красивых скаковых лошадей. Было также два судна, но император все еще спорил за то, чтобы оставить их государству. Между тем мы конфисковали эту виллу в Риме с очень приятным содержимым, которое насобирал Пертинакс, как всегда делают такие деятели: как личное наследство, через рискованные торговые сделки, в качестве подарков от друзей, взяток от коллег по работе и благодаря успехам на скачках, где он обладал исключительной интуицией. Виллу на Квиринале поручили троим представителям императора: Мому, Анакриту и мне.
Нам потребовалось почти две недели. Мы изо всех сил старались получать удовольствие от этой нудной работы. Каждый вечер мы приводили себя в чувство, лежа в банкетном зале, где все еще чувствовался легкий аромат сандалового дерева, на огромных диванах из резной слоновой кости с шерстяными матрацами и наслаждаясь оставшимся после покойного владельца албанским вином пятнадцатилетней выдержки. На одном из столов с тремя ножками мы поместили серебряный прибор для подогревания вина с отделением для горящих углей, подносом для золы и небольшим краном для наливания напитка, когда он дойдет до идеального состояния. В стройных подсвечниках с тройными львиными лапами масло разливало для нас по комнате свой чудесный аромат, пока мы пытались убедить себя, что нам следует ненавидеть жизнь в подобной роскоши.
Летняя столовая виллы была украшена фресками талантливого художника; напротив сада располагались захватывающие сцены, изображающие падение Трои, но даже сад оказался расписной лепной работой на внутренней двери, дополненной реалистичными павлинами, к которым подкрадывался полосатый кот.
— Вина нашего покойного хозяина, — заявил Анакрит, притворяясь самоуверенным ценителем (типа тех, кто делает много шума, хотя на самом деле ничего не знает), — почти так же прекрасны, как и убранство его дома!
Анакрит называл себя секретарем; он был шпионом. Этот человек имел небольшое крепкое тело и ласковое лицо с необыкновенными серыми глазами и такими тонкими бровями, что их было почти не видно.
— Тогда выпей! — грубо произнес Мом.
Мом был типичным надсмотрщиком над рабами: обритая голова, чтобы отпугивать вшей, пивное пузо, засаленный пояс, грязный подбородок, хриплый голос от профессиональных болезней, и он был тверд, словно старый гвоздь, застрявший в деревяшке. Мом улаживал дела со слугами. Он выпроводил всех вольноотпущенников с небольшими денежными вознаграждениями, чтобы они остались благодарными, и сейчас разбирался с рабами, которых мы нашли позади здания забившимися в бараки. Сенатор имел работников на все случаи жизни: один делал ему маникюр и завивал волосы, другие готовили выпечку и соусы, выгуливали собак и дрессировали птиц. У него были свои рабы в ванной и спальне, библиотекарь, три счетовода, арфисты и певцы, даже целый отряд шустрых молодых парней, чья работа заключалась только в том, чтобы сбегать и сделать за него ставки на скачках. Для моложавого мужчины без какихлибо семейных обязательств он прекрасно себя обеспечил.
— Дело продвигается, Фалько? — спросил Мом, воспользовавшись чашей для благоуханий как плевательницей. У нас с Момом были хорошие отношения; он бесчестный, подлый, неряшливый и хитрый — вот такой замечательный яркий тип.
— Составление списка движимого имущества сына консула может многому научить простого авентинского парня! — Я увидел улыбку Анакрита. Мои друзья предупредили меня, что он интересовался моим прошлым, пока, должно быть, не выяснил, с какого я этажа, из какого разваливающегося дома и куда выходили окна комнаты, где я родился тридцать лет назад, — на двор или улицу. Он, конечно, узнал, настолько ли я прост, насколько казался.
— Я спрашиваю себя, — пожаловался Мом, — почему людям с таким богатством обязательно рисковать всем этим, оскорбляя императора?
— Так вот что он сделал? — невинно спросил я. Мы втроем больше следили друг за другом, чем искали заговорщиков. Мом, который был преданным соглядатаем, неубедительно отправился спать.
Я был в курсе, что Анакрит следил за мной, но позволил ему продолжать в том же духе.
— Счастливый денек, Фалько?
— Всю дорогу мертвые мужики и сгорающие от желания женщины!
— Я полагаю, — поинтересовался он, — секретари во дворце держат тебя в неведении?
— Кажется, что так, — ответил я, будучи совсем не в восторге от этой мысли.
Анакрит помог мне компенсировать потерянное время албанским нектаром.
— Я пытаюсь определить твое место, Фалько. Какова твоя роль?
— О, я был сыном аукциониста, пока мой беззаботный папаша не ускакал из дома; так что сейчас я разгружаю произведения искусства и антиквариат этого мота в торговые палатки с модными товарами в Юлиевой септе… — Он все еще казался любопытным, так что я продолжил шутить. — Это как целовать женщину — если не быть грубым, то может привести к чемуто серьезному!
Анакрит искал личные документы покойного; я это знал. Такая работа мне бы и самому пришлась по душе. Он был скрытным, неуверенным в себе типом. В отличие от Мома, который мог по неосторожности продать восьмерых носильщиков паланкинов из Нумидии за два ножа для резки мяса, Анакрит — возничий из Ксанта и большой любитель потанцевать — осматривал кабинет так тщательно, словно аудитор, которого будет проверять еще один.
— Фалько, Мом прав, — забеспокоился он. — Зачем было так рисковать?
— Острые ощущения? — предположил я. — После смерти Нерона заговоры с целью сделать когото следующим Цезарем стали более захватывающими, чем игра в бабки. Наш парень получал удовольствие от азартной игры. И он должен был унаследовать целое состояние. Пока он его ждал, один дом на Квиринале мог показаться не таким уж особенным для стремительно сделавшего карьеру служащего, который хотел, чтобы Рим его заметил.
Анакрит поморщил губы. То же самое сделал и я. Мы огляделись по сторонам. Дорогая вилла Пертинакса казалась нам особенной.
— Ну, — продолжил я, — и что вы обнаружили в папирусных свитках его величества?
— Писал он довольно глупо! — пожаловался Анакрит. — Его друзья были любителями скачек, совсем не литературные типы. Но вот денежные книги безупречны; его казначей всегда держался на должном уровне. Пертинакс жил на наличные.
— Ты нашел какиенибудь имена? Подробности заговора? Доказательства?
— Только биографию; полдня, проведенные с документами цензора, позволили узнать о нем почти все. Атий Пертинакс родом из Тарента; у его настоящего отца было звание и друзья на юге, но ни денег, ни власти. В семнадцать лет Пертинакс это исправил, когда привлек внимание старого бывшего консула по имени Капрений Марцелл, который обладал высоким социальным статусом и кучей денег, но не имел наследника…
— И, — подбодрил я, — этот пожилой денежный мешок увез молодого Гнея с «пятки сапога» и усыновил его?
— В лучших традициях. Так что теперь у Пертинакса Капрения Марцелла были грандиозные замыслы и ежемесячное содержание, чтобы платить за них. Новый отец обожал его. Он служил трибуном в Македонии…
— Безопасной, теплой провинции! — снова перебил я, опьянев. Я сам был на службе в Британии, холодной, сырой, ветреной — и тогда, во время мятежа, ужасно опасной.
— Естественно! Парню с будущим приходится следить за собой! Вернувшись в Рим, в качестве первого шага в общественную жизнь он женится на серьезной дочери довольно тупого сенатора, затем его самого быстро избирают в сенат — с первой попытки; привилегия богатенького мальчика.
На этом я потянулся и налил себе еще вина. Анакрит молчал, смакуя свое, так что я решил углубиться в подробности, о которых, как я думал, он мог не знать.
— С виду надежная дочка сенатора была ошибкой; через четыре года их брака она ошарашила Пертинакса неожиданным разводом.
— Точно! — улыбнулся Анакрит в своей вкрадчивой манере. Такова часть его шпионского мастерства — знать о других людях больше, чем они сами знали о себе. Но даже в этом случае я знал о бывшей жене Атия Пертинакса больше него.
Одно я знал точно: две недели назад она соблазнила гражданина по имени Фалько — пусть против его рассудка, но совсем не против желания.
Я осушил свою чашу. Глядя на нее, промолвил:
— Я один раз видел Пертинакса.
— По работе? И как он выглядел?
— Я не смогу вежливо описать его, не выпив еще один бокал! — На этот раз мы оба налили сладкого янтарного напитка. Анакрит, которому нравилось казаться культурным, налил себе теплой воды. Я наблюдал, как он грациозно наклонял запястье, когда регулировал толщину струйки из украшенного драгоценными камнями кувшина, а затем взболтал чашу, чтобы перемешать. Моя вода была в том виде, как мне нравилось — в отдельной чашке.
Минуту я наслаждался вином, забыв про воду, затем сказал о Пертинаксе:
— Он злой. Настоящая акула! В то время, когда я на него наткнулся, он был эдилом… — Младшее должностное лицо, следящее за порядком, при поддержке районного магистрата. — Пертинакс под предлогом арестовал меня и зверски избил, а затем его дружелюбные подчиненные вломились в мою квартиру и разнесли всю мебель.
— Ты подавал жалобу?
— На сенатора? — усмехнулся я. — А потом судья окажется его дядей и упечет меня в тюрьму за оскорбление?
— Так эдил использовал против тебя свою дубинку и теперь в ответ, — предположил Анакрит, оглядываясь вокруг, — ты роешься в македонском антиквариате его величества!
— Жестокое правосудие, — улыбнулся я, изящно держа белую спиралевидную ножку моего бокала с вином.
— Удачно! — я увидел в его бледных глазах какието размышления. — Так, значит, ты виделся с Пертинаксом… — Я догадывался, что будет дальше. — По слухам, вы с его женой не совсем чужие люди?
— Я делал для нее коекакую работу. Вспыльчивый нрав и высокие принципы — не твой тип! — невозмутимо ответил я.
— А может, твой?
— Вряд ли! Она дочь сенатора. Я писаю в канавы, на людях чешу задницу и известен тем, что вылизываю свою тарелку.
— Ха! Она не вышла замуж второй раз. Я считаю, этот их развод был чемто вроде слепого…
— Тихо! — фыркнул я. — Пертинакса арестовали, потому что его бывшая жена донесла на него.
Анакрит казался сердитым.
— Никто не счел нужным предупредить меня об этом! Мне было поручено просто сходить и допросить эту женщину…
— Вот так повезло! — сухо сказал я.
— Зачем было его выдавать? Ради мести?
Справедливый вопрос; однако я возмутился.
— Политика. Ее семья поддерживает Веспасиана. Она никогда не понимала, что, если Пертинакса посадят в тюрьму, близкие друзья будут покрывать его, пока его не смогут допросить…
Шпион вздрогнул; он знал, как его коллеги из правоохранительных органов добывали информацию в тихом уединении тюремной камеры.
— Ну, Пертинакс Марцелл, — здравствуй и прощай! — закричал Анакрит, сделав шуточный реверанс.
Лично я предпочел бы перебраться через Стикс совсем без паспорта, чем быть переданным в Гадес с благословения главного императорского шпиона.
Анакриту пора было отчитываться перед императором. Мом спал, подняв кверху свои грязные ноги.
На меня смотрело невозмутимое циничное лицо Анакрита; я решил, что смогу с ним работать, поскольку я всегда оставался на один шаг впереди.
— Ты оцениваешь меня для Веспасиана, — предположил я, — пока Мом…
— Погружен в ночной отчет о нас обоих! — с презрением выдохнул Анакрит. Его светлые брови пренебрежительно поднялись. — Ну, Марк Дидий Фалько, так что ты теперь намерен делать?
— Только разбираться со старыми счетами Пертинакса!
Анакрит не мог заставить себя поверить мне; разумный парень. Само собой, я тоже ему не доверял.
Сегодня вечером, когда он встал, собираясь уйти, я развернул свою мятую тогу и последовал за ним. Мы вышли очень тихо, оставив Мома в глубоком сне.
VII
Теплая майская ночь в Риме. Мы остановились на крыльце и вдохнули воздух. Над двумя вершинами Капитолия висели тусклые брызги крошечных звезд. От аромата горячих колбас из фарша я вдруг безумно проголодался. Вдалеке звучала музыка, в то время как ночь оживала от смеха людей, которым не о чем было жалеть.
Мы с Анакритом бодро отправились по Длинной улице, чтобы распугать нежелательную ночную торговлю. Мы прошли форум с правой стороны и по взвозу Победы вошли в Палатинский дворец. Над нами весело светились комнаты служащих, хотя если император или его сыновья и развлекались, то их пирушки уже закончились; наша новая многострадальная династия поддерживала свое государство в состоянии, достойном уважения.
У Криптопортика, на входе в длинную галерею Нерона, кивнув, нас впустили преторианцы. Мы поднялись наверх. Первыми, кого мы встретили, и последними, кого я хотел видеть, были сенатор Камилл Вер и его дочь Елена.
Я сглотнул, поджав одну щеку; Анакрит понимающе улыбнулся (черт бы его побрал!) и поспешно вышел.
У сенатора был распушившийся, официальный, свежевыглаженный вид. Я ласково подмигнул его дочери, прямо перед ним; она ответила мне слабой, скорее беспокойной улыбкой. Сильная внешность и сильный характер: девушка, с которой ты можешь пойти куда угодно — при условии, что живущие там люди не возражают, когда им откровенно говорят, что в их жизни не так. Елена была в строгом сером одеянии, ее ноги задевали тяжелые оборки на подоле платья женщины, побывавшей замужем, а темноволосую голову венчала остроконечная диадема из чистого золота. Свиток, который нес Камилл, говорил о том, что они приходили сюда с целью ходатайствовать императору, и я мог угадать их просьбу: Камилл Вер — непреклонный сторонник Веспасиана; у него был брат, который таковым не являлся. Брат устроил заговор против новой династии Флавиев; был разоблачен, убит и оставлен лежать там, где и упал. Раньше мне было любопытно, сколько времени потребовалось сенатору, чтобы осознать свою ответственность за душу брата. Теперь я знал: одиннадцать дней. Он пришел, чтобы попросить у Веспасиана труп со склада.
— А вот и Фалько! — сказала Елена своему отцу. — Он для нас разузнает…
Жена сенатора была надежной опорой, но я понял, почему сегодня он взял с собой именно дочь. За маской тихого официального поведения Елена Юстина всегда знала свое дело. К счастью, она все еще была обеспокоена их разговором в тронном зале и почти никак не отреагировала на нашу встречу. Ее отец объяснил, почему они здесь; он сказал, что император был неуступчив (неудивительно); потом в разговор вступила Елена и попросила меня провести расследование.
— Это противоречит интересам моей работы во дворце…
— Когда тебя это останавливало? — весело набросился на меня сам Камилл. Я ухмыльнулся, но вернулся к разговору о предложенном ими поручении.
— Господин, если преторианцы в свободное от работы время запихали куданибудь тело вашего брата, то вам будет легче, если вы об этом узнаете?
Елена угрожающе молчала. Комуто это предвещало нечто недоброе; я предполагал, кому именно. Я старался не вспоминать омерзительные подробности кончины ее дяди, на всякий случай, если Елена вдруг умела читать по лицу.
Я указал в том направлении, куда пошел Анакрит, намекая на срочные дела в другом месте. Камилл попросил меня остаться с Еленой, пока он будет искать повозку, и умчался прочь.
Мы с ней стояли в одном из таких широких коридоров дворца, что они сами по себе были почти целыми комнатами, а мимо нас тудасюда проходили разные служащие. Я не собирался прекращать наши нежные отношения под безвкусной роскошью приемной Нерона, так что я вел себя грубо и ничего не говорил.
— Ты знаешь! — спокойно обвинила меня Елена, все еще глядя на своего отца, который находился за пределами слышимости.
— Даже если и знаю, то не имею права сказать.
Она посмотрела на меня таким взглядом, от которого у дикобраза отсохли бы иголки.
Пока эта тема медленно таяла между нами, я наслаждался тем, что рассматривал Елену. Громоздкие складки ее столы, какую обычно носили почтенные женщины, только подчеркивали нежные формы, которые они должны были скрывать и которые, как совершенно неожиданно оказалось двумя неделями ранее, принадлежали мне. Встреча с ней этим вечером окутала меня знакомым чувством, что мы оба знали друг друга лучше, чем когданибудь узнаем когото другого — хотя никто из нас пока не разгадал и половины всего…
— Такой ты мне нравишься, — поддразнил я. — Большие карие глаза и пылающее возмущение!
— Избавь меня от этого постыдного диалога! Я полагала, — напряженным голосом сообщила мне ее светлость, — что мы могли бы увидеться и раньше.
В общественных местах у Елены был прелестный осторожный взгляд, от которого мне всегда хотелось подойти поближе, чтобы защитить ее. Одним пальцем я очень нежно провел от мягкой ямочки на ее виске до прекрасного контура подбородка. Она с таким упрямством позволила мне это сделать, что говорило о ее полном безразличии, но под моим прикосновением ее щека побледнела.
— Я думал о тебе, Елена.
— Думал о том, чтобы бросить меня? — Мне потребовалось десять дней, чтобы принять решение больше с ней не встречаться — и десять секунд, чтобы решить не расставаться. — О, я знаю! — гневно продолжила она. — Сейчас май. Тогда был апрель. Я была девушкой последнего приключения месяца! Все, чего ты хотел…
— Ты чертовски хорошо знаешь, чего я хотел! — вмешался я. — Это еще одно, чего я не могу тебе сказать, — продолжил я чуть тише. — Но поверьте мне, госпожа, я был очень высокого мнения о вас.
— А теперь ты забыл, — резко отпарировала Елена. — Или, по крайней мере, хочешь, чтобы я забыла…
Как раз в тот момент, когда я собирался продемонстрировать, как хорошо я помню и как не хочу, чтобы ктонибудь из нас забыл, яркая фигура ее великого отца снова появилась в поле зрения.
— Я приду к тебе, — вполголоса пообещал я Елене. — Мне нужно кое о чем поговорить…
— О, есть вещи, которые ты можешь нам сказать? — Она намеренно дала своему отцу услышать это. Камилл, должно быть, видел, что мы ссорились, и к этому факту отнесся с нервной скромностью, и это противоречило его истинному характеру. Когда требовали обстоятельства, он был довольно волевым человеком.
Прежде чем Елена смогла опередить меня, я сказал ему:
— О душе вашего брата позаботились с должным почтением. Если подземное царство на самом деле существует, то он валяется на травке в Гадесе и бросает палки Церберу. Не спрашивайте, откуда я это знаю.
Он воспринял это легче, чем Елена. Я коротко попрощался с ними, дав понять, что мне нужно работать.
Я вновь присоединился к Анакриту, и мы стали ожидать своей очереди у дверей императорского зала с сильным напряжением, от которого почти никто не может избавиться перед посещением такой важной особы; его расположение к нам может легко измениться. Анакрит ковырялся ногтем между зубами. Я был подавлен. Я нравился Веспасиану. Обычно он выражал это тем, что давал мне невыполнимые задания, за которые я едва чтото получал.
Нас вызвали. Управляющие императорским двором шарахались от нас, словно мы были покрыты язвами от какойто восточной болезни.
Веспасиан был не одним из тех высоких аристократов с длинной шеей, а дородным бывшим военачальником. Его роскошная пурпурная туника сидела на нем так же просто, как коричневая деревенская шерстяная одежда. У него была репутация человека, который боролся за возможность давать закладные и кредиты, но он любил рисоваться в роли императора, берясь за работу с такой хваткой, которую не показывал ни один из его предшественников со времен Августа.
— Сюда приходил Камилл Вер! — воскликнул он, обращаясь ко мне. — И эта его дочь! — У императора был раздраженный тон. Он знал о моей связи с этой девушкой и не одобрял ее. — Я ответил, что мне нечего им сказать.
— И я тоже! — печально уверил я его.
Император уставился на меня так, словно я был виноват, что мы попали в это затруднительное положение, но потом успокоился.
— Что доложите?
Изысканное удовольствие приврать господину мира я оставил Анакриту.
— Дела продвигаются, император! — Он казался таким способным, что все мои внутренности протестовали.
— Уже нашли какиенибудь доказательства? — прогремел Веспасиан.
— На Пертинакса Марцелла донесла его бывшая жена…
Я был в ярости, слыша, как Анакрит раскрыл мою информацию о Елене, но император подскочил первым.
— Не вмешивай в это девочку Камилла! — Я не сказал Анакриту, что Веспасиан и отец Елены были в дружеских отношениях; он не спрашивал.
— Очень хорошо, император, — шпион заговорил более подходящим тоном. — После Нерона новые императоры менялись, словно игральные кости; мне кажется, эти заблудшие души недооценили вашу выдержку…
— Им нужен сноб с великими предками! — язвительно усмехнулся Веспасиан. Он славился своей приземленностью.
— И с несколькими приступами сумасшествия, — прошептал я, — чтобы завоевать доверие Сената! — Веспасиан сжал губы. Как большинство людей, он думал, что моя страсть к республике была признаком съехавших мозгов. Мы все какоето время неловко молчали.
В конце концов, император заметил:
— Чего я не прощу, так того факта, что эти предатели пытались соблазнить моего младшего сына! — Трудно было представить, как серьезные противники пытались превратить молодого Домициана в императорскую марионетку; однако Домициану, у которого был знаменитый и зрелый старший брат, узурпировать естественный порядок всегда казалось блестящей идеей. Ему было двадцать лет: это уже десятилетия потрясений.
Мы с Анакритом уставились в пол. Он был выполнен с хорошим вкусом: Александрийская мозаика — большой, рельефный, витой узор черного и кремового оттенков.
— Вы не можете обвинять меня за то, что я защищаю самого себя! — настаивал любящий отец.
Мы угрюмо покачали головами. Он знал, что мы оба считали Домициана отвратительным человеком. Старик сдерживался. Ни Веспасиан, ни его первый сын Тит никогда публично не критиковали Домициана, кроме как недовольным взглядом — хотя мне кажется, что за закрытыми дверями они откровенно задавали ему хорошую трепку.
Атий Пертинакс был заодно с драгоценным сыном императора, вот почему Анакрит доставал свои бумаги серебряными щипцами. Если мы найдем какоенибудь доказательство против его мальчика, Веспасиан захочет его уничтожить.
— Так! — воскликнул он, устав от размышлений. — Заговор раскрыт: забудьте о нем. — Тон разговора изменился. — Рим повязан со мной! Мой предшественник любезно ушел в отставку…
Это один взгляд на происходящее. Последний император Вителлий был убит толпой на форуме, легионы капитулировали. Его сын был еще младенцем, а дочь Веспасиан быстро выдал замуж с огромным приданым, что на много лет привязало к ней мужа, который будет благодарно подсчитывать богатство.
Веспасиан злобно оскалил зубы и продолжил:
— Изза этого фиаско у меня в Сенате осталось четыре пустых места. Правила ясны: сенаторы должны находиться в Риме! Фауст Ферентин уплыл распивать вино с какойто старой теткой в Ликию. Я послал ему разрешение, из уважения к тетушке… — Не нужно думать, что уважение к пожилым дамам говорило о мягкости Веспасиана; под отзывчивой внешностью угрожающе ворчала стальная воля. — Трое других клоунов скрываются за городом. Гордиан и его брат Лонгин ускакали к жрецам на побережье подальше отсюда, а Ауфидий Крисп греется на солнышке на судне в заливе Неаполя. Если ктонибудь желает отметить мое вступление в должность уходом со службы, — объявил Веспасиан, — то я не возражаю. Но сенаторы должны отвечать за себя! Курция Лонгина я попросил вернуться в Рим, чтобы дать мне объяснения, после чего, полагаю, я буду обязан сделать ему одолжение, которое он не сможет забыть… — Похоже на секретную дворцовую кодовую фразу, значения которой мне никогда не объясняли. — Он на ночь останется со жрецами в храме Геркулеса Гадитанского, а завтра его допросят. Анакрит, я хочу, чтобы ты был там…
Что я ненавидел в этой работе, так это то, что меня все время исключали из всего, что бы тут ни происходило. Нахмурившись, я стал водить каблуком своего ботинка по красивому Александрийскому полу; потом я решил сделать так, чтобы они почувствовали мое присутствие.
— У нас могут возникнуть проблемы, император.
Я рассказал императору, как на меня напали на складе, как я следил за Барнабом и о своих подозрениях, что его связь с домом Пертинакса может оказаться существенной.
Главный шпион повернулся.
— Ты не упоминал об этом, Фалько!
— Прости, вылетело из головы.
Я наслаждался зрелищем, когда Анакрит разрывался между своим раздражением на меня за то, что я взял на себя инициативу, и желанием казаться таким шпионом, который все равно должен был это выяснить.
— Да просто какойто чокнутый вольноотпущенник, который думает, что чемто обязан своему мертвому патрону, — таково было его мнение, которым он пытался оправдаться.
— Возможно, — согласился я, — но я хотел бы знать, есть ли в документах Пертинакса какоелибо указание на то, что Барнаб был связан с хлеботорговлей.
— Нет, — решительно ответил Анакрит. — И я не буду ставить дорогие ресурсы дворца на слово подавальщицы с правого берега Тибра!
— У тебя свои методы, у меня свои.
— И какие же?
— Я уверен, что харчевни и винные погребки — очень хорошие источники информации!
— Оба ваших метода действенны, — вмешался Веспасиан. — Вот почему я нанял вас двоих!
Во время нашей ссоры карие глаза императора стали необыкновенно спокойными. Анакрит казался растерянным, а я был зол. Вот так мы и стояли, обсуждая государственную измену, как будто торговлю с Киликией или цены на кельтское пиво, но Веспасиан знал, о чем я думаю и почему. Спустя шесть часов после того, как я трогал размякший труп, у меня в легких все еще стояла вонь от этого мертвеца. Казалось, что мои руки до сих пор пахли его кольцами. Каждый раз, когда я пытался расслабиться, у меня в памяти всплывало то мертвеннобледное лицо. Сегодня я сделал империи немалое одолжение, однако, по всей видимости, я подходил только для избавления от трупов — работы, которая была чересчур грязной для ухоженных рук.
— Если ты проводишь время в винных погребах, береги свою печень! — предупредил Веспасиан с сардонической ухмылкой.
— Незачем, — резко сказал я. — Я имею в виду, император, что незачем мне рисковать своим здоровьем и невинностью в местах, где околачиваются головорезы, добывая информацию, которой никто никогда не воспользуется!
— Какой невинностью? Терпение, Фалько. Для меня главное — примириться с сенатом, а ты не дипломат! — Я посмотрел на него, но сохранял спокойствие. Веспасиан слегка расслабился. — Мы сможем взять этого парня, Барнаба?
— Я назначил ему встречу в доме Пертинакса, но начинаю подозревать, что он может не прийти. Он отсиживается неподалеку от таверны под названием «Заходящее солнце» к югу от Аврелиевой дороги…
Управляющий ворвался в помещение так, словно в дешевую уборную после хорошего завтрака.
— Цезарь! Горит храм Геркулеса Гадитанского!
Анакрит уже приготовился бежать, но Веспасиан его остановил.
— Нет. Ты отправляйся через Тибр и задержи этого вольноотпущенника. Просто дай ему понять, что заговор раскрыт. Выясни, знает ли он чтонибудь, а потом желательно отпустить его — но убедись, что он понял: если продолжит и дальше мутить воду в пруду, то это не будет воспринято положительно. — Когда Веспасиан повернулся ко мне, я старался избавиться от всплывшего в воображении сатирического образа императора в виде огромной лягушки, сидящей на листе лилии. — За пожаром может присмотреть Фалько.
Поджог — это грязное дело; там не требуется дипломатия.
VIII
Я шел к храму в одиночестве. Активность и уединение были для меня словно глоток свежего воздуха.
В трудные моменты мне нужно было идти одному — и пешком. Я снашивал свои ботинки, но моя профессиональная целостность была невредима.
Каждый раз, когда я платил своему сапожнику, целостность беспокоила меня все меньше.
Храм Геркулеса находился в Авентинском квартале, в котором я и жил, так что я мог появиться там как любой местный зевака, заметивший пламя на пути домой из публичного дома и воспринявший это зрелище как второе развлечение за вечер. Храм был достоин сожаления. Его впихнули между сирийской булочной и будкой точильщика. У него были две потертые ступеньки, где ворковали голуби, спереди четыре колонны, перекошенный деревянный фронтон и разваливающаяся красная крыша, изобилующая доказательствами того, что именно туда перелетали голуби со ступенек.
Кажется, храмы всегда сгорают дотла. Правила их строительства, должно быть, не предусматривают спасательных ведер и противопожарных покрытий на полах, как будто посвящение богам служит своей страховкой. Но, повидимому, боги устали защищать алтари, на которых без присмотра оставляют вечный огонь.
Пожар был в самом разгаре. Собралась оживленная толпа. Я пробивался к зданию.
Авентинские стражники облокотились на портики неподалеку, а пламя освещало их лица пылающим красным светом. У всех были шрамы, хотя большинство имело любящих матерей и один или двое могли даже сказать, кто их отец. Среди них, задумчиво подперев подбородок, стоял мой старый друг Петроний Лонг — широкоплечий, спокойный человек с квадратным лбом и дубинкой за поясом. Он был из тех, кого можно затащить в уголок, чтобы поболтать о женщинах, о жизни и о том, где купить испанский окорок. Петроний командовал отрядом стражников, но никогда не позволял этому обстоятельству мешать нашей дружбе.
Я проталкивался вперед. Жар был настолько сильным, что мог растопить костный мозг. Мы оглядели толпу на тот случай, если там был поджигатель с безумными глазами, все еще наблюдавший за этой сценой.
— Дидий Фалько, — прошептал Петроний, — ты всегда первым возвращался в казармы и тушил пожары! — Мы оба отслужили в армии на суровом севере — пять лет во втором легионе Августа в Британии. Половину этого времени мы провели на границе. Вернувшись домой, мы оба думали, что никогда уже не согреемся. Петроний женился; он решил, что это поможет. Разные полные страсти молодые девушки пытались таким же образом помочь мне, но я их не подпускал. — Был у своей подружки?
— У которой? — усмехнулся я. Я знал, кого он имеет в виду. За последние, по крайней мере, две недели была всего одна. Я прогнал от себя живые воспоминания о том, как обидел ее сегодня вечером. — Петро, ведь здесь произошел несчастный случай, которого легко можно было избежать?
— Простая неудача. Служителей храма не было на месте, они играли в кости в харчевне в конце улицы; курильницу оставили тлеть…
— Есть пострадавшие?
— Сомневаюсь. Двери заперты… — Петроний Лонг взглянул на меня и по моему лицу увидел, что для этого вопроса есть повод, затем с тяжелым стоном повернулся к храму.
Мы были беспомощны. Даже если его люди выбьют эти двойные обитые двери с помощью стенобитного орудия, все внутри взорвется, превратившись в огненный шар. Языки пламени уже вспыхивали высоко на крыше. Черный дым и тревожный запах достигли реки. Снаружи на улице от пламени наши лица сверкали, как стекло. Внутри никто бы не выжил.
Двери все еще были на месте и заперты, когда сдались балки крыши.
Ктото, наконец, отыскал пожарных в одной забегаловке, и они начали ведрами заливать здание снаружи. Сначала стражникам пришлось найти работающий фонтан, что со стороны казалось обычными неловкими попытками. Петроний разогнал большую часть толпы, хотя несколько особ, которых дома ждали свирепые жены, остались здесь, чтобы насладиться покоем. Мы зацепили за одну из дверей абордажные крюки и с оглушительным скрежетом вырвали наружу несколько выжженных бревен; затвердевшее тело, предположительно человеческое, валялось внутри. Профессиональный жрец, который только что пришел, сказал нам, что расплавленный амулет, прилипший к костям груди, на вид не отличается от того, что всегда носил Курций Лонгин, заговорщик, о котором упоминал Веспасиан.
Лонгин гостил в его доме. Тем вечером служитель ужинал с этим человеком; жрец с удрученным видом отвернулся.
Петроний Лонг накинул на кусок обуглившейся плоти кожаную занавеску. Я дал ему начать расспросы, пока сам продолжал осматриваться по сторонам.
— Вы обычно запираете двери на ночь? — начал он, кашляя от дыма.
— Зачем нам запираться? — У служителя храма Геркулеса была здоровая черная борода; он, наверное, был лет на десять старше нас, но выглядел таким же крепким, как стена цитадели. В мяч с этим здоровяком лучше играть только в том случае, если он возьмет вас в свою команду. — Мы же не храм Юпитера, наполненный награбленным богатством, или сокровищница храма Сатурна. Некоторые святыни приходится закрывать, когда темнеет, чтобы туда не забирались бродяги, но не нашу!
Я видел почему. Несмотря на то, что неприветливый старик Геркулес Гадитанский, вероятно, любил бродяг, там все равно негде было удобно присесть и нечего воровать. Простой кирпичный чулан, не больше, чем хранилище на ферме.
Терракотовая статуя бога, теперь поваленная массой рухнувшей с крыши черепицы, имела незаконченный вид, который хорошо сочетался с наспех построенным зданием. Служитель был похож на изголодавшегося человека, работающего в бедном районе и целый день общающегося с кулачными бойцами, у которых отбиты все мозги. Под бородой у него скрывалось красивое восточное лицо, а огромные глаза были такими грустными, словно он знал, что его бог популярен, но его никто не воспринимал всерьез.
— Кто оставался за главного? — устало продолжал Петроний, все еще расстроенный находкой трупа. — Вы знали, что этот человек находился здесь?
— Я был за главного, — заявил служитель. — На завтра Курцию Лонгину была назначена встреча с императором. Он молился в храме, чтобы успокоиться…
— Встреча? По какому вопросу?
— Спросите императора! — фыркнул служитель.
— У кого хранятся ключи от храма? — вмешался я, осматривая, что осталось от святилища.
— Мы оставляем их на крючке на стене сразу за дверью.
— Больше не оставляете! — злобно поправил Петроний.
Крючок был на месте — пустой. Я шагнул, чтобы посмотреть.
Служитель храма беспомощно уставился на дымящиеся остатки разрушенного дома Геркулеса. Искры на внутренних стенах продолжали оставлять трещины на цементном покрытии. Он не хотел расстраиваться, подсчитывая ущерб, пока мы с Петро смотрели на него.
— Я должен написать его брату…
— Не делайте этого! — холодно приказал я ему. — Император сам уведомит Курция Гордиана.
Служитель собрался уходить, так что я приготовился последовать за ним. Я кивнул Петро, который дернул головой, раздраженный моим уходом. Я похлопал его по руке, а затем стал выбираться вслед за чернобородым типом.
Поднимаясь, мы прошли мимо нервной фигуры человека, который работал на Анакрита; он был так занят тем, чтобы дать о себе знать, что пропустил нас. Когда я оглянулся, этот мужчина доставал Петро. Петроний Лонг отставил свою большую ногу и просто слушал с отрешенным видом уставшего человека, которому очень нужно выпить. Шпион никуда не уходил. Спокойное пренебрежение — это особенность авентинской стражи.
Когда служитель направился в сторону дома, я тоже поспешил за ним.
— Курций Лонгин вернулся в Рим сегодня вечером?
Он молча кивнул. Сейчас у него был шок, и этот человек не хотел разговаривать. Его сознание было обеспокоено, но ноги автоматически шли большими сильными шагами; чтобы держаться, не теряя достоинства, требовались силы.
— Значит, у него не было возможности ни с кем встретиться?
Служитель покачал головой. Я ждал. Он чтото вспомнил.
— Во время ужина его позвали поговорить с какимто знакомым.
— Вы видели, кто это был?
— Нет. Он отлучился всего на минутку. Я предполагаю, — решил жрец, который так радовался своим способностям к дедукции, что ему даже удалось замедлить шаг, — Лонгин отложил их встречу до сегодняшнего вечера!
— Здесь, в вашем храме! Вполне вероятно. Откуда вы узнали, что тот таинственный человек был мужчиной?
— Мой служитель сказал Курцию Лонгину имя его гостя.
Я тихонько прошептал молитву благодарности Геркулесу.
— Помогите себе и вашему храму; скажите мне…
Мы остановились на углу у фонтана, который лился из интимных отверстий меланхоличного речного бога.
— Чем это может помочь? — раздраженно спросил служитель.
— Скоро наш великодушный новый император будет планировать свою гражданскую программу по реконструкции. Повторное освящение храмов сделает императору доброе имя!
— Насколько я понял, в казне катастрофически не хватает средств…
— Это ненадолго. Отец Веспасиана был сборщиком налогов; вымогательство у него в крови.
Жрец достал ключ от входной двери.
— Кажется, вы довольно легко говорите о неполученных доходах императора! — заметил он. — Кто вы?
— Меня зовут Дидий Фалько; я действую от имени дворца…
— Ха! — Он оживился, нападая на меня. — Почему же умный, добрый сын Рима связался с таким сомнительным дельцем?
— Именно об этом я себя и спрашиваю! Так скажите мне, — снова надавил я на него, — кем был тот знакомый Лонгина?
— Некто по имени Барнаб, — сказал служитель.
IX
Сейчас уже было темно, но я знал, что Веспасиан работает допоздна, и отправился в императорский дворец.
Я ждал, пока он выпроводит людей, которые отгоняли мух и подносили вино. Правда, они никогда даже и не надеялись остаться в комнате, если здесь происходило чтото интересное. Потом я ждал еще, пока надменные секретари также получат свой приказ маршировать отсюда.
Оставшись наедине, мы оба расслабились. Я растянулся на императорской кушетке для чтения и смотрел на сводчатый потолок на расстоянии двадцати футов надо мной.
Эта комната была отделана темнозелеными панелями из Брешии, разделенными пилястрами из известкового туфа кремового цвета. Подсвечники на стенах были позолочены, все в форме раковин, все зажженные. Я вырос в мрачных домах, где мои кудри задевали потолок; с тех пор я неловко чувствую себя в огромных пространствах с изысканными цветовыми гаммами. Я лежал на кушетке с таким чувством, будто беспокоился, что на ее шелковой обивке от моего тела останется некрасивое пятно.
Император облокотился на высокий подлокотник и с хрустом грыз яблоки. На его квадратном смуглом лице с морщинками вокруг глаз скалой выдавался нос и хорошенький вздернутый подбородок, какой можно увидеть на монетах. Что не передает среднестатистический динарий, так это то, что Веспасиан Август открыл во мне хороший источник легкого утешения.
— Ну, Фалько? — Он нахмурился, глядя на большой спелый фрукт, возможно, из его собственного сабинского имения. Веспасиан никогда не платил за то, что мог вырастить сам.
— Цезарь, я терпеть не могу, когда грязные дикари получают доброе имя, но по действительно сладким яблокам Британия — чемпион мира!
Веспасиан проходил в Британии военную службу, которая имела определенно выдающиеся последствия. Моя британская служба была двадцатью годами позже и совсем не выдающейся. Ктонибудь типа Анакрита обязательно должен был сказать ему об этом.
Старик замер на минутку, как будто мое упоминание маленьких хрустящих яблочек из Британии, которое вызвало на языке взрыв такой неожиданной сладости, сыграло на старых чувствах. Если бы я не ненавидел Британию так сильно, то сам, возможно, почувствовал бы приступ тоски по дому.
— Что произошло в храме?
— Боюсь, плохие новости, император. Курций Лонгин мертв. К счастью для него, кремация у нас сегодня в моде. — Веспасиан застонал и ударил по кушетке огромным кулаком. — Император, за имена ваших противников предполагается премия. Входит ли сюда поиск маньяка, который крошит их на мелкие кусочки?
— Нет, — сказал Веспасиан. Он знал, что для меня это серьезный удар.
— Вся империя обожает великодушие императора!
— Не надо сарказма, — грозно рявкнул он.
В какомто смысле мы с ним не подходили друг другу. Цезарь Веспасиан был высоким сенатором из низкой семьи, но аристократом не в одном поколении. Я был искренним общительным грубияном с авентинским акцентом и без всякого чувства уважения. Тот факт, что мы успешно могли работать вместе, был типичным римским парадоксом.
Пока он со злым хмурым видом обдумывал мои новости, я воспользовался этим временным затишьем, чтобы рассказать всю историю от начала до конца.
— Император, пропавший вольноотпущенник, о котором я вам говорил, слышал, что Лонгин находится в Риме. Я уверен, что они встретились. Выглядит так, будто вольноотпущенник устроил пожар. Анакриту удалось отыскать его на правом берегу Тибра?
— Нет. Вольноотпущенник упаковал свои вещи и отбыл. Когда он устроил тот пожар, то, должно быть, уже приготовился сменить место жительства. Это четкий план. Во что он играет, Фалько?
— Либо это сумасшедший акт мести за смерть своего патрона в тюрьме, либо чтото более опасное.
— Ты хочешь сказать, что либо Барнаб считает Лонгина виновным в убийстве Пертинакса, либо Лонгина пришлось заставить замолчать, прежде чем он встретится со мной завтра изза чегото, что он мог рассказать? Неужели Курций Лонгин стал причиной смерти Пертинакса?
— Нет, император. Возможно, это устроил человек, которого я по вашему приказу сбросил сегодня утром в канализацию.
— Тогда что же Лонгин мог мне сказать?
— Я не знаю. Вероятно, его брат сможет нас просветить.
Здоровяк с угрюмым видом задумался.
— Фалько, почему у меня сложилось впечатление, что в тот момент, когда мы закопали один заговор, на свет появляется новый?
— Я подозреваю, потому что он есть.
— Я не из тех, кто тратит свое время, бегая в страхе перед убийцами.
— Да, император.
Веспасиан недовольно заворчал.
— Ты мне нужен для коекакого дела, Фалько, — предложил он. — Это очень плохо отражается на моей власти — я хочу, чтобы люди знали, что я служу им верой и правдой! Небезопасно приглашать другого брата Курция в Рим, но лучше, если ктото быстро поедет туда, чтобы предупредить его. В этом деле замешано не так много людей. Передай ему мои соболезнования. Помни: он сенатор. Из старинного рода, с хорошей репутацией. Просто расскажи ему, что произошло, пусть его защищают охранники, потом попроси его написать мне…
— Мальчик на посылках! Цезарь, это вы попросили меня работать здесь! Однако мне приходится выжимать комиссионные, как капли из яловой коровы… — Выражение его лица остановило меня. — А что насчет того, чтобы предупредить владельца корабля Криспа в Неаполе?
— Мечтаешь прихватить его прямо на судне?
— Не оченьто; у меня морская болезнь, и я не умею плавать. Но я хочу выполнять настоящую работу.
— Извини, — пожал он плечами, раздражительно и бесцеремонно. — Анакрит ждет не дождется морского бриза, когда будет вручать эту повестку.
— Так, значит, Анакрит будет развлекаться вместе с богачами, пока я проделаю три сотни миль на спине резвого осла, а затем получу удар в челюсть, когда поведаю Гордиану о его потере. Цезарь, я хотя бы имею полномочия поговорить насчет его возвращения? Что вы называете «одолжением, которое он не сможет забыть»? А что, если он меня об этом спросит? Если он скажет, чего хочет?
— Он не скажет, Фалько. А если скажет, то прояви инициативу.
Я засмеялся.
— Вы имеете в виду, император, что у меня нет четкой власти; если я смогу завоевать его расположение, то какойнибудь снобуправляющий, возможно, поблагодарит меня, но если чтото пойдет не так, то я полностью сам по себе!
Веспасиан сухо кивнул.
— Это называется дипломатией!
— За дипломатию я беру дополнительно.
— Мы можем обсудить это, если твои попытки сработают! Задача состоит в том, — более спокойно объяснил он, — чтобы выяснить у Курция Гордиана, почему его брат Лонгин оказался убит.
Доедая свое последнее яблоко, император спросил:
— Ты сможешь уехать из Рима прямо сейчас? Как справляешься с имением Пертинакса?
— Распродажа имущества идет хорошо! Уже распределили все предметы роскоши; сейчас на блошиных рынках мы устраиваем распродажи со столов: всякие кувшины с болтающимися ручками и помятые горшочки для соусов. Даже в лучших домах обнаруживаются целые корзины тупых старых ножей, ни один из которых не подходит… — я остановился, потому что, судя по тому, что я слышал, это напоминало кухонные буфеты дома у семьи Веспасиана до того, как он стал императором.
— Хорошие цены назначаете? — быстро спросил он.
Я улыбнулся. Эта скупердяйская мысль императора насчет хороших цен была слишком уж неестественной.
— Вы не разочаруетесь, император. На меня работает аукционист по имени Гемин. Он относится ко мне как к собственному сыну.
— Анакрит думает, что ты и есть его сын! — выдал Веспасиан. Меня поразила хитрость Анакрита. Мой отец ушел из дома с рыжей вязальщицей шарфов, когда мне было семь лет. Я никогда его не простил, а моя мама смертельно обиделась бы, узнав, что у меня с ним сейчас какието дела. Если Гемин и был моим отцом, я бы предпочел этого не знать.
— Анакрит, — коротко сказал я Веспасиану, — живет в своем романтическом мире!
— Очень азартен в своей работе. А что ты думаешь о Моме?
— Так себе.
Веспасиан проворчал, что мне никто никогда не нравится; я согласился.
— Жалко Лонгина, — задумчиво произнес он, клоня к окончанию нашей беседы.
Я понял, что он хочет сказать. Любой император может казнить людей, которые с ним не согласны, но оставлять их на свободе, чтобы те снова на него нападали, — это особый стиль.
— Вы понимаете, — пожаловался я, — что брат Гордиан подумает, будто сегодняшний ад приказали устроить вы. Когда я появлюсь перед ним со счастливым лицом, он предположит, что я ваш личный истребитель — или так и есть? — подозрительно спросил я.
— Если бы мне нужен был дрессированный убийца, — отвечал Веспасиан, позволяя мне оскорблять его, как будто он получал удовольствие от этого нового занятия, — я бы нанял когонибудь, кто меньше высказывает свое мнение о нравственности…
Я поблагодарил его за комплимент, хотя Веспасиан сделал его ненамеренно, затем вышел из дворца, проклиная шанс получить премию, который я потерял изза пламенной кончины жреца Лонгина. Чтобы относиться к среднему классу, мне нужно было четыреста тысяч сестерциев. Веспасиан оплачивал мои расходы наличными плюс скудную суточную норму. Если бы я не зарабатывал немного дополнительно, это приносило бы мне жалкие девять сотен в год. Чтобы прожить, нужна, по крайней мере, тысяча.
X
Несмотря на все опасности ночных улиц, я снова пошел к дому Пертинакса. Мне удалось добраться до Квиринальского холма всего лишь с синяком на руке от пьяницы, который, абсолютно не чувствуя пространства, врезался прямо в меня. Однако пространство он чувствовал лучше, чем казалось; когда мы выделывали неистовые пируэты, бродяга свистнул мой кошелек — тот, в котором я ношу мелкие камешки для разбойников такого рода.
Я ускорял шаг на протяжении нескольких улиц, на случай, если он бросится за мной, чтобы извиниться.
До виллы я дошел без дальнейших несчастий.
Изза установленного в Риме комендантского часа мы смогли привезти колесное транспортное средство на Квиринал только с наступлением темноты; быть душеприказчиком — занятие для призраков. Теперь на улице стояли четыре повозки, а люди аукциониста грузили на них кушетки из атласного дерева и эмалированные египетские серванты, в которые втиснули светильники, чтобы уравновесить нагрузку. В доме я помогал носильщикам, подставив плечо к шкафу для одежды, который они двигали по коридору.
— Фалько!
Мастер Горний хотел мне чтото показать. Под сопровождение эха от наших шагов мы из пустого красного коридора спустились в спальню на первом этаже, где я еще не был. Мы вошли через обшитую панелями дверь, которая находилась между двумя базальтовыми скульптурами.
— О, очень мило!
Женская комната — роскошная и тихая. В пять раз больше любой из комнат, в которых я когдалибо жил, а потолки в два раза выше. Нижняя обшивка стен была расписана под нежносерый мрамор, а верхние панели небесноголубого цвета обрамляла лента пастельных тонов, завершаясь в центре медальонами. Напольная мозаика составляла замысловатый узор в оттенках серого, безусловно придуманный специально для этой комнаты, на котором даже выделялось пространство для кровати; там потолок был ниже, создавая уютную нишу для сна.
Кровати уже не было. Осталась всего одна вещь. Горний указал на небольшой сундук из резного восточного дерева, который стоял на четырех круглых расписных ножках.
— Привезен из Индии? Ключ есть?
Горний вручил мне кусочек холодного металла с тревожным взглядом, словно боялся, что мы сейчас найдем мумию какогонибудь ребенка. Я сдул пыль и открыл.
Ничего ценного. Старые письма и несколько ниточек янтарных бус, все неровной формы и неудачно сочетающихся цветов. Подобные вещи может хранить полная надежд девушка на тот случай, если у нее появится ребенок, который будет с ними играть. Бумажка на самом верху сундука вызывала аппетит: «Палтус под тминным соусом».
— Для Анакрита здесь ничего нет. Забирай ящик; я об этом позабочусь… — Горний поблагодарил меня, и двое носильщиков унесли сундук.
Я остался стоять один, посасывая нижнюю губу. Я понял, кто здесь когдато жил. Елена Юстина, бывшая жена заговорщика.
Мне нравилась эта комната. Ну, хорошо, мне нравилась она. Она мне настолько нравилась, что я пытался себя убедить, что мне лучше больше с ней не встречаться.
Сейчас какаято старая коробка, однажды принадлежавшая ей, заставила мое сердце биться, как у безнадежно влюбленного двенадцатилетнего мальчишки.
Все, что здесь осталось, это массивный канделябр на великолепном позолоченном рельефном украшении на потолке. Движение воздуха между его дорогими свечками создавало прыгающие тени, которые через раздвижные двери проводили меня в личный садик во дворе, где росли инжир и розмарин. Наверное, Елена любила сидеть здесь, утром за своим теплым чаем из трав или днем за письмами.
Я вернулся и просто стоял, представляя, как, должно быть, когдато выглядела эта прекрасная комната, заполненная ее личными вещами: высокая кровать и обязательно плетеные из прутьев кресла и скамеечки для ног; шкафы и полки; баночки для духов и флаконы с маслами, серебряные горшочки для косметики, шкатулки из сандалового дерева для украшений и ленточек, зеркальца и гребни, сундуки для одежды. Служанки и горничные ходят тудасюда. Арфист развлекает ее, когда ей грустно. На это была уйма времени: четыре несчастных года грусти.
Спальня Пертинакса находилась в отдельном крыле. Вот как живут богачи. Когда Пертинакс желал, чтобы его великолепная молодая жена выполнила перед ним свои супружеские обязанности, то раб приводил ее через два холодных коридора. Возможно, иногда она приходила к нему сама, но я в этом сомневался. Как и в том, что он когдато пытался ее здесь чемто удивить. Елена Юстина развелась с Пертинаксом изза того, что он не уделял ей никакого внимания. Я ненавидел его за это. Он купался в роскоши, хотя имел нелепые моральные ценности.
Я вернулся в атрий, чувствуя боль в груди, и случайно столкнулся с Гемином.
— Паршиво выглядишь!
— Собираю идеи по декорированию.
— Найди себе нормальную работу и зарабатывай приличные деньги!
Мы уже вынесли статуи, но пока болтали, обнаружилась еще одна. Гемин про себя оценил произведение искусства, затем открыто с вожделением посмотрел на девушку. Скульптура была великолепно высечена, затем отлита из бронзы, смотреть на нее было одно удовольствие: это оказалась сама Елена Юстина.
Я слегка присвистнул. Искусная работа. Меня поразило, как можно было в металле запечатлеть то чувство злого возмущения, которое всегда готово вотвот вырваться наружу, и намек на улыбку в уголках ее губ… Я стряхнул кучу мокриц с ее локтя, затем похлопал по изящной бронзовой попке.
Гемин был тем аукционистом, которого Анакрит выдал за моего родителя. Я видел, почему люди могут так думать. Точно так же, глядя на свою семью, я понимал, почему отец решил сбежать. Он был коренастым, скрытным, угрюмым человеком примерно шестидесяти лет с пышными кудрявыми седыми волосами. Гемин был довольно красивым — хотя менее красивым, чем он думал. Его профиль вырисовывался в одну строгую линию без выступа между глазами — настоящий этрусский нос. У него был нюх на скандалы и глаз на женщин, что сделало из него легенду даже в Юлиевой септе, где собираются торговцы антиквариатом. Если бы один из моих клиентов захотел продать какуюнибудь фамильную ценность, то я отправил бы ее ему. Если бы клиентом была женщина, а я оказался бы занят, то отправил бы и ее тоже.
Мы стояли и играли в искусствоведов. Скульптура Елены была без подписи, но выполнена хорошим греческим скульптором, с натуры. Изумительная, с позолотой на прическе и раскрашенных глазах. Она изображала Елену в возрасте приблизительно восемнадцати лет, с волосами, уложенными в старомодном стиле. Одета она была формально — с искусным намеком на то, как она выглядела под одеждой.
— Очень мило, — прокомментировал Гемин. — Очень симпатичное произведение!
— Где они прятали эту красавицу? — спросил я носильщиков.
— Запихали в укромное местечко, за кухней.
Я мог сам догадаться. Я не представлял себе, как Пертинакс задумчиво смотрит на нее в своей комнате. Все, что хранил этот идиот в своей спальне и кабинете, — это серебряные статуэтки его колесниц и картины с кораблями.
Мы с Гемином любовались ее пышными формами. Должно быть, он заметил мое выражение лица.
— Кастор и Поллукс! Ты бегаешь за ней, Марк?
— Нет, — сказал я.
— Лжец! — возразил он.
— Правда.
На самом деле, когда ее светлость захотела познакомиться поближе, она сама за мной бегала. Но это было не его дело.
С восемнадцати до двадцати трех женщины сильно меняются. Больно было видеть Елену, когда ее еще не коснулись все эти испытания с Пертинаксом, и мечтать о том, чтобы я первым познакомился с ней. Чтото в выражении ее лица, даже в том возрасте, заставило меня с тревогой осознать, что я слишком активно коегде флиртовал сегодня — и всю свою жизнь.
— Слишком покорная. Он не уловил ее нрав, — прошептал я. — В реальной жизни эта женщина смотрит так, будто откусит тебе нос, если ты подойдешь слишком близко…
Осматривая мой нос на предмет укусов, Гемин протянул руку, чтобы ущипнуть его, будто это был его собственный. Я вскинул руку, чтобы оттолкнуть его.
— И как близко ты обычно подходишь?
— Я встретил ее. В прошлом году в Британии. Вернувшись в Рим, она наняла меня в качестве телохранителя — видишь, все абсолютно просто и никакого скандала…
— Ты теряешь хватку? — издевался Гемин. — Немногие знатные молодые девушки могут проехать тысячу четыреста миль с симпатичным парнем и не позволить себе некоторого утешения за трудности в пути! — Он рассматривал ее. Я на мгновение почувствовал нерешительность, как будто только что познакомились два важных для меня человека.
Я все еще сжимал в руке ее рецепт.
— Что это?
— Как готовить палтус в тмине. Нет сомнений, что эта любимая обеденная закуска ее мужа… — мрачно вздохнул я. — Знаешь, как говорят: по цене трех лошадей можно купить приличного повара, а с тремя поварами ты, вероятно, сможешь приготовить палтуса — а у меня даже нет лошади!
Он дьявольским взглядом посмотрел на меня.
— Хочешь ее, Марк?
— Негде ее поселить.
— Эту статую? — спросил он с широкой улыбкой.
— Ах, статую! — ответил я, тоже печально улыбаясь.
Мы решили, что будет крайне неправильно продавать скульптуру известной женщины на общественном рынке. Веспасиан согласился бы с этим; он заставил бы ее семью выкупить статую обратно по какойнибудь непомерной цене. Гемин относился к императорам так же неодобрительно, как и я, поэтому мы изъяли Елену Юстину из императорского имущества.
Я отослал скульптуру ее отцу. Для перевозки я сам завернул ее в дорогостоящий египетский ковер, который также был исключен нами из списка. Аукционист присвоил его себе.
Поздно ночью в пустом доме воображение может играть с тобой в странные игры.
Горний со своими грузчиками уже уехал; Гемин ушел передо мной. Я вошел в гостиную, чтобы забрать свою мятую тогу. Выходя из комнаты, я потирал уставшие глаза. Свет был тусклым, но я краем глаза заметил когото в атрии — предположительно, одного из рабов.
Он смотрел на статую.
В тот момент, когда я отвернулся, чтобы закрыть за собой дверь в комнату, он исчез. Это был светловолосый худой мужчина примерно моего возраста, с острыми чертами лица, напомнившие мне человека, которого я однажды видел… Невозможно. На одно леденящее душу мгновение я подумал, что увидел призрака Атия Пертинакса.
Должно быть, я в последнее время слишком много думал; у меня было богатое воображение, и я устал. Целый день размышляя о мертвецах, я свихнулся. Я не верил, что улетевшие обиженные души когданибудь возвращаются и бродят в своих безмолвных домах.
Я направился в атрий. Открыл дверь, но никого там не нашел. Вернулся к бронзовой статуе и сам дерзко уставился на нее. Из ковра, который я сам ранее обернул вокруг нее, выглядывало только лицо.
— Так значит здесь ты, я и он, дорогая. Он призрак, ты статуя, а я, похоже, сумасшедший…
Серьезное лицо юной Елены смотрело на меня своими яркими, нарисованными глазами и неземной, милой и искренней улыбкой.
— Ты настоящая женщина, принцесса! — сказал я ей, еще раз игриво шлепнув по ее завернутому в ковер заду. — Совершенно ненадежная!
Призрак растворился в одной из мраморных стенных панелей, статуя взглянула на меня с презрением. Сумасшедший затрясся от страха, после чего поспешил к выходу, чтобы успеть догнать Гемина на пути домой.
XI
На мой взгляд, лучшие римские дома — это не те прекрасные закрытые ставнями виллы на Пинции, а характерные жилища вдоль берега Тибра в моем квартале, с их тихими лесенками, по которым можно спуститься к реке, и удивительными видами. Там жил Гемин. У него были деньги и вкус, и он родился на Авентине.
Чтобы подбодрить меня, он всегда говорил, что их затапливает река. Ну, у него было столько рабов, что они могли бы укротить Тибр. И если у аукциониста намокнет мебель, то он с легкостью достанет новую.
Гемин сегодня возвращался домой в своем обычном тихом стиле: барский паланкин с шестью здоровыми носильщиками, веселый отряд людей с факелами и два личных телохранителя. Я догнал носильщиков. Пока мы ехали, мне трудно было говорить, потому что всю дорогу Гемин ужасно мерзко посвистывал сквозь зубы. Он хмуро посмотрел на меня, остановившись за два грязных квартала от моего дома.
— Держись за свои корни, Марк; оставь знать для того, чтобы обирать, а не флиртовать! — Я был не в настроении спорить. Кроме того, этот человек был прав. — Расскажешь об этом?
— Нет.
— Ты хочешь оказаться…
— Пожалуйста, не говори мне, чего я хочу! — недовольно усмехнулся я и вылез.
Гемин наклонился ко мне и спросил:
— Деньги могли бы помочь?
— Нет.
— Ты хочешь сказать, не от меня…
— Ни от кого. — Я с упрямым видом стоял посреди улицы, когда паланкин Гемина тронулся дальше.
— Я никогда не понимал тебя! — проворчал он мне вслед.
— Хорошо! — сказал я.
Подходя к своему дому, я услышал зловещий хохот Смаракта, хозяина моей квартиры, который веселился от низкосортного вина и непристойностей Лении. Я был истощен. Казалось, что до шестого этажа целая миля. Я собирался заночевать в прачечной в какойнибудь корзине с грязными тогами, но самонадеянность Смаракта так меня взбесила, что я поспешил наверх, даже не раздумывая.
Внизу резко распахнулась дверь.
— Фалько?
Я бы не вынес еще одной ссоры изза моей неуплаты, поэтому прыгнул на следующую лестничную площадку и стал подниматься дальше.
Через шесть пролетов я уже почти успокоился.
В темноте открыв дверь, я услышал, как зашуршали хитрые тараканы, убегая прочь. Я резко бросился вперед и стал наобум убивать оставшихся. Затем присел на скамейку и дал уставшим глазам отдохнуть от сверкающего мрамора богачей, уставившись на серые дощатые стены дома.
Я сдержался от ругательства, потом перестал сдерживаться и разразился. Мой геккон в шоке скользнул на потолок. Я заметил железную сковородку, стоявшую на кухонном столе; в ней была еще половина вчерашней тушеной телячьей отбивной. Когда я подошел, чтобы заглянуть под перевернутое блюдо, которое использовал в качестве крышки, телятина показалась мне такой слипшейся, что мне не захотелось ее есть.
На столе мне оставили документ — папирус хорошего качества и печать Веспасиана. Его я тоже проигнорировал.
Что касается моего разговора с Гемином, то единственная статуя, для которой у меня найдется место, — это одна из тех трехдюймовых глиняных миниатюр, которые люди оставляют в храмах. Здесь не было места для девушки в полный рост, которой необходимо пространство, чтобы хранить свои платья и в уединении сердиться, когда она обидится на меня.
Борясь с усталостью, я, спотыкаясь, вышел на балкон и полил растения. Здесь наверху могло быть ветрено, однако мои заросли пыльного плюща и голубая сцилла в горшочках цвели лучше меня. Моя младшая сестра Майя, которая присматривала за ними в мое отсутствие, сказала, что этот сад должен произвести на женщин впечатление. Наша Майя была маленькой умной плюшечкой, но в этом она ошибалась; если женщина была готова забраться по ступенькам на шестой этаж, чтобы увидеть меня, то заранее знала, ради какого нищего героя она поднималась по этой лестнице.
Я медленно вдохнул ночной воздух, вспоминая последнюю девушку, которая побывала в моем гнезде, а потом ушла с цветком в брошке.
Я сильно по ней скучал. Казалось, никто другой не стоит такого беспокойства. Мне нужно было с ней поговорить. Каждый день без Елены казался какимто незаконченным. Я легко переносил суматоху, но вечерняя тишина напоминала мне о том, что я потерял.
Я ввалился в комнату, слишком уставший, чтобы поднимать ноги. Я хотел пить, однако сейчас письмо Веспасиана требовало моего внимания. Отдирая воск, я автоматически оценивал события сегодняшнего дня.
Участник раскрытого заговора умер, что было совершенно не нужно; вольноотпущенник, который не должен был играть никакой важной роли, внезапно стал ее играть. Этот идиот Барнаб ставил непреодолимые препятствия. Улыбаясь, я развернул документ.
а) «По приказу Веспасиана Августа; М. Лидий Фалько обязан доставить прах А. Курция Лонгина, сенатора (покойного), его брату А. Курцию Гордиану (жрецу), который, как нам известно, находится в Регии. Отправление: немедленно.
б) Документы для поездки прилагаются».
Звучало довольно твердо. Само собой, праха не было; и мне пришлось бы подписывать какуюто бумагу, чтобы забрать его. Вместо Регия читай Кротон. Писцы во дворце всегда невнимательны: имто не придется делать крюк в сорок миль по горным дорогам, если они неправильно напишут. Как обычно, они забыли приложить мой паспорт, и в бумаге ни слова не было об оплате.
Внушительная змея на полях рукой самого императора восклицала:
в) «Почему я должен восстанавливать храм Геркулеса? Не могу этого себе позволить. Объясни, пожалуйста!»
За половинкой кабачка я нашел чернильницу и на обратной стороне написал:
«Цезарь!
а) Жрец готов был помочь нам.
б) Всем хорошо известна щедрость императора.
в) Храм был не очень большим».
Затем я снова запечатал письмо и переадресовал, чтобы отправить обратно. Под кабачком, который, должно быть, оставила для меня мама, я обнаружил еще одно важное послание — от нее. Она мрачно заявила:
«Тебе нужны новые ложки».
Я почесал затылок. Непонятно, обещание это или угроза.
Император знал цену своим деньгам; я пошел спать. Обычная процедура была проста: я ставил стакан моего любимого вина на край ящика с постельным бельем, снимал тунику, забирался под ворсистое покрывало и выпивал вино в постели. Сегодня я просто упал на кровать прямо в одежде. Мне удалось думать о Елене довольно долго, чтобы отвлечься от остальных переживаний, но как только я понял, что может случиться потом, сразу почувствовал, что засыпаю. Даже если бы она сейчас была здесь, в моих объятиях, события, возможно, разворачивались бы по тому же сценарию…
Осведомитель — это скучная старая профессия. Оплата паршивая, работа еще хуже, и если ты когданибудь встречаешь женщину, которая заслуживает твоих усилий, то у тебя нет денег и времени, а если и есть, то просто не хватает энергии.
Я уже не помнил, как уходил из дома сегодня утром; вечером я вернулся слишком измученным, чтобы поужинать, и слишком расстроенным, чтобы наслаждаться выпивкой. Я прошел мимо своего лучшего друга не в состоянии поболтать с ним; забыл навестить маму и не позволил Елене узнать, каким отвратительным образом я связан с историей избавления от трупа ее родственника. Я поделился обедом со сторожевым псом, обменялся оскорблениями с императором и подумал, что видел дух убитого человека. Теперь у меня ныла шея, болели ноги, нужно было побриться, я жаждал принять ванну. Днем я хотел пойти на гонки на колесницах, вечер собирался провести в городе. Вместо этого я подписался на путешествие на триста миль, чтобы навестить человека, которого мне не разрешается расспросить и который, возможно, откажется встретиться со мной, когда я приеду.
Для личного осведомителя это был всего лишь обычный день.