Мне часто вспоминались дни, когда Иешуа впервые пришел к нам; как он поразил меня, как по-новому смотрел он на жизнь. В моей голове тут же возникли тысячи вопросов. До встречи с ним я как будто бы спала, но он разбудил мой ум и мое сердце. Во мне проснулась жизнь, о которой я раньше и не подозревала. Все, что я видела перед собой, до сей поры такое привычное, стало вдруг новым и поразительным, как будто я увидела все в первый раз. Но с течением времени единственный вопрос стал волновать меня: что за человек вошел в мою жизнь? Почему я всем желаниям на свете предпочла бы лишь одно — следовать за ним. Быть рядом с ним. Он имел много врагов, но даже они признавали его мощь и уступали ей, если только не обращались к грубой силе и предательству. Но если то, чему он учил, по их утверждению, было ерундой и шарлатанством, где отсутствовали смысл и логика, почему они старались перекричать его, а не предоставили времени расставить все на свои места? Ведь ложь всегда становится явной. Однако все, кто когда-либо слушал его и видел его, называли его либо сумасшедшим, либо святым с одинаково непоколебимой уверенностью. Но я, проведшая рядом с ним много дней, недель и месяцев, я, с кем он шел рядом по залитому лунным светом берегу, кого он утешал, обняв за плечи, не могла ответить на вопрос, кто он. Чем больше времени мы были вместе, тем больше я убеждалась в том, что не знаю его. Он как отсвет чего-то неведомого, что трудно объяснить словами. И едва только мне начинало казаться, что я могу понять его, он тут же ускользал от меня. Как та огромная птица из моего далекого детства, когда я блуждала в глухих чащах, пытаясь представить себе, как выглядит Бог.
Часть IIIМариам, его мать
Мое детство прошло в Иерусалиме, городе Ирода, которого называют Великим. Дела у моего отца шли довольно успешно: он состоял на службе в суде, на скромной, но хорошей должности. И со временем он стал обдумывать, как бы упрочить свои позиции с помощью моего удачного замужества.
Через канцелярию суда проходило множество самых разных людей: военные, чиновники из Сирии, из Кесарии, города построенного Иродом, и даже из самого Рима. Среди них был и один легат, ожидавший нового назначения в какую-то отдаленную провинцию. Отец мой благоволил к нему. Он познакомил меня с ним и, демонстрируя полное доверие, не раз оставлял нас наедине. Я была тогда очень юной и неопытной; легат от уговоров быстро перешел к угрозам и в конце концов сделал то, что хотел. Я так и не смогла забыть его запаха, запаха надушенного белья, заглушающего вонь прогорклого жира. После всего, что случилось, я перестала бояться чего бы то ни было: я знала, что самое худшее со мной уже произошло.
Легат не попросил у отца моей руки, на что тот очень рассчитывал, а исчез, как только получил назначение. Вскоре после этого обнаружилось, что я беременна, иначе говоря, обесчещена. Узнав об этом, отец избил меня, но я сказала ему, что именно он подтолкнул меня к легату, и отец прекратил побои. Чтобы спасти меня от публичного позора, он принялся подыскивать мне мужа, обращаясь к своим подчиненным. Но те, догадываясь о причине, поголовно отказывались от его предложения.
Как раз в то время для каких-то работ в храме нанялся каменщик по имени Иосиф, у него была в то время одна забота — поиск подходящей жены. Иосиф был намного старше меня, наверное в три раза. Он развелся с женой, так как убедился, что она бесплодна, и теперь очень боялся ошибиться в выборе. То, что я ждала ребенка, было ему на руку, так как доказывало, что я не страдаю бесплодием, к тому же мне было всего четырнадцать. Тем не менее он, со своей стороны, заявил, что берет женщину, беременную не его ребенком, и вынужден покрывать не только мой позор, но и свои расходы. Мой будущий муж не предложил никакого выкупа за невесту, а приданого запросил в несколько раз больше обычного, и выплатить его надо было в звонкой монете. Спасая семью от позора, мой отец поступился всеми своими сбережениями, которые ему удалось накопить, и не пожалел моей разбитой жизни.
Мы поженились быстро, в Бет Лееме, родном городе Иосифа. С моей стороны присутствовали только родители и братья и сестры, совсем маленькие. Они никак не могли понять, почему такое событие должно совершаться в такой спешке и так безрадостно. Когда они увидели Иосифа на церемонии, то решили, что он отец моего жениха. Действительно, Иосиф выглядел очень пожилым; я помню, как у меня самой в тот миг упало сердце, ведь до свадьбы я не виделась с ним. В нем была какая-то жесткость, к которой я так и не смогла привыкнуть; казалось, что он сам стал тем материалом, с которым работал всю жизнь. Однако набирающий силу молодой организм брал свое, и я уже начинала мечтать об этом жестком и крепком мужчине. Но в нашу первую брачную ночь, войдя ко мне, он сказал, что почитает меня нечистой, и не ляжет со мной, и не прикоснется ко мне до тех пор, пока я не рожу своего первенца. Я поблагодарила его.
В доме вместе с нами жили его братья. Хотя Иосиф был старшим из них, но у него единственного не было сыновей, поэтому ему выделили для жилья каменную пещерку, вытесанную в скале, к которой примыкал задний двор дома. В Иерусалиме наша семья жила недалеко от дворца; мы считали себя очень бедными, так как нас окружали дома богачей, роскошь которых трудно было себе даже представить. Но даже в нашем бедном доме был мощеный пол и оштукатуренные и расписанные стены. В доме Иосифа пол был земляной, а комната напоминала скорее хлев, чем человеческое жилье.
Мне не позволено было без особой надобности покидать наше жилище до того времени, пока не придет время рожать. Таким образом муж пытался скрыть то положение, в котором я находилась. И я целыми днями оставалась одна в сыром полумраке пещеры. Жены братьев Иосифа редко снисходили до того, чтобы заговорить со мной, и даже не подпускали ко мне детей. Иосиф не заступался за меня и не делал замечаний, хотя и не поощрял такого поведения, думая, что так будет справедливо для всех. Эта его правильность, наверное, больше всего раздражала меня в нем. Так, например, он отказывался тратить мое приданое до тех пор, пока я не разрешусь от бремени. Для того чтобы в случае чего вернуть меня семье и не остаться при этом им должным. В то же время мне ясно давалось понять, что я всего лишь рабыня, которую он нанял для производства наследника, и если только я не оправдаю ожиданий, то буду изгнана из его дома так, как это случилось с его первой женой. Иосиф никогда не спрашивал меня об отце ребенка — не из-за того, что боялся причинить мне боль, но, как я думаю, из опасения, что я каким-то образом смогу разжалобить его.
Так или иначе, я виделась со своим мужем лишь несколько раз за день, и то мельком. Вставал Иосиф засветло, чтобы успеть к началу работ добраться до храма, а возвращался затемно. Так как мне позволялось готовить только для самой себя, ужинал Иосиф вместе с братьями и возвращался ко мне для того лишь, чтобы лечь спать. Я помню, как однажды, вернувшись домой, он протянул мне несколько фиг, которые купил для меня по дороге. Эта неожиданная забота вдруг очень растрогала меня, и я принялась расспрашивать его о работе и о том, как продвигается постройка храма. Но все же я почти всегда была очень сдержанна с ним: наверное, во мне говорила гордость. Конечно, я понимала, что это замужество было спасением для меня, но мой спаситель оказался неотесанным скуповатым занудой. Мне тогда и в голову не могло прийти, что, может быть, он чувствует себя неловко рядом со мной, совсем еще ребенком. Да и какая власть была у этого ребенка над ним? Только не власть плоти. Иосиф строго придерживался данного им слова. Он действительно не прикасался ко мне. Даже те фиги он не положил мне в руку, а бросил на землю, чтобы я сама взяла их, так что я даже случайно не могла дотронуться до него. Он был — или казался мне тогда — человеком честным и порядочным, для которого каждая вещь имеет только одно значение.
Когда ребенок появился на свет, Иосиф, придя однажды домой, сказал мне, что нам нужно уходить из города. Он боялся, что правда вот-вот выйдет наружу, и братья его могут быть опозорены. На это я с достоинством ответила, что хоть и не знаю точно, что в таком случае предписывает Закон, но мальчик должен быть обрезан, как требуют наши традиции. Иосиф сказал, что я могу поступать, как считаю нужным. И я отправилась в Иерусалим, где над ребенком совершили священный обряд, а мой муж Иосиф был именован его отцом.
Затем Иосиф снова подступился ко мне, торопя покинуть наш дом, но я опять отказалась это сделать, прежде чем закончится тридцатитрехдневный срок и не будет принесена полагающаяся случаю жертва. Иосиф опять уступил мне, но выбрал для жертвоприношения пару молодых голубей, хотя я настаивала на ягненке, думая заплатить за него из моего приданого. Я не знала, почему так настаивала на выполнении всех обрядов, я не могла объяснить даже себе самой, почему это так важно для меня. Не знал этого и Иосиф. Иосифу, конечно, было на руку законное признание ребенка, так как оно свидетельствовало о том, что ребенок его. Но, насколько я успела к тому времени узнать своего мужа, ему были совершенно не свойственны какие бы то ни было уловки и хитрости. Значит, он пытался хоть каким-то образом пойти навстречу моим желаниям. Может быть, сам ребенок пробудил в нем нежные чувства — мальчик был очень спокойный и очень красивый. Мне кажется, Иосиф испытывал какой-то необъяснимый трепет перед этим ребенком, об отце которого он не знал ничего.
На следующее утро, еще до рассвета, мы покинули Бет Леем. Поклажа Иосифа была невелика: его старый плащ да ящик с инструментами. Я же должна была нести дорожную провизию для всей нашей семьи. О том, куда мы направляемся, Иосиф мне не сказал, а я не смела задавать ему лишние вопросы. Было непонятно, наше путешествие затянется надолго или мы доберемся до места через день-другой. Однако это и не имело особого значения, ведь все мое имущество, если не считать приданого, состояло из двух платьев, в одном из которых я выходила замуж. Единственное, что меня действительно беспокоило, это был ребенок. Как он перенесет жару в пути, волновалась я, ведь приближалось лето. К счастью, с самого начала наш путь шел вдоль кромки достаточно полноводного ручья, которому не страшен был полуденный зной, и я могла купать ребенка.