Главной задачей «conducteurs des secrets» было создание полной иллюзии чуда, демонстрируемого с подмостков. Зритель мог допустить любой легендарный сюжет, любую небылицу, лишь бы ему дали воочию убедиться, что совершающееся перед ним действие натурально. Легко возбуждаемое воображение толпы все же не могло витать в эмпиреях абстрактной христианской фантастики, оно требовало для себя какой-то материальной опоры, того чувственного свидетельства совершающегося факта, которое стало бы основанием для доверия ко всем чудесам религиозного сюжета. Поэтому мистическая по своему содержанию и условная по форме мистерия обладала большим количеством грубо натуралистических деталей. Убийства сопровождались потоками крови — бычьи пузыри с красной краской прятались под рубаху, удар ножа поражал пузырь, и человек «утопал в своей собственной крови». На сцену выносили «докрасна раскаленные щипцы», и всем было видно, как на теле грешников выжигали клейма. О том, какими разнообразными были чудеса мистерий, можно судить по описанию упомянутого выше представления в Валансьене. Мистерия тянулась 25 дней, «и в каждый из них были показаны вещи замечательные и достойные восхищения, — пишет современник. — Жезл Моисея, сначала сухой и бесплодный, внезапно зацветал цветами и покрывался плодами. Было показано, как вода превращается в вино, столь таинственно, что этому можно было поверить; и более ста лиц из числа зрителей захотели попробовать этого вина. Пять хлебов и две рыбы таким же образом размножались и были разделены среди более чем тысячи человек; несмотря на это, осталось еще более двенадцати корзин. Затмение, землетрясение, распадение камней на части и другие чудеса, совершившиеся в момент смерти спасителя, были представлены с превосходным искусством».
Многие секреты этих чудес остались неизвестными, по всей вероятности, они держались в строгой тайне, как и секреты всяких фокусов. Тут, наверно, применялись всевозможные хитроумные изобретения: металлические трубки, из которых вырывалось пламя горящего спирта, запрятывали в маски чертей или в жезлы ангелов, и получались чудеса — из ноздрей, пасти или глаз дьявола валил огонь, пылал ангельский жезл; в бассейны под водой клали доски, и по ним свободно ходили Христос или апостол Петр, изображая чудодейственное хождение по волнам. Устраивались ловкие подмены: начинали пытать человека, потом незаметно подменяли ею куклой, в живот которой для полной иллюзии были вшиты бараньи кишки, Рубили головы, руки и ноги, и так ловко, что экзекуция проходила прямо перед глазами зрителей. Святой Лаврентий лежал на костре и кротко просил своих палачей: «Теперь достаточно изжарили один бок моего тела, переверните меня скорей, а то второй бок останется нетронутым». Святой Дионисий после того, как ему отсекали голову, брал ее в руки и шел сам к могиле, обливаясь кровью. С большим искусством умили долить механических животных и гадов. Особенно хитро был устроен райский змий — он раскрывал пасть, двигал головой и туловищем, высовывал язык. В рождественских мистериях обычно фигурировали около ясель Христа бык и осел. Поэтому поводу в ремарке мистерии в Руане (1474) сказано: «Если нельзя найти мнимые (fains) туловища осла и быка, то пусть последующее будет выпущено. Но если они найдутся, то пусть они (т. е. механические животные) преклонят колена перед младенцем и дуют на него, чтобы согреть его».
Но бывали случаи, когда в мистерии выпускали живых животных: лошади участвовали в сцене пророком, осел во время въезда Христа в Иерусалим, а в эпизоде «Ноев ковчег» появлялись самые разнообразные представители животного и пернатого мира.
Зрелищная сторона мистерии — развилась к XV веку доста точно сильно; особенно ярко это проявлялось я костюмировке действующих персонажей. Каждый участник мистерии старался облачиться в самый дорогой и красивый костюм, и даже в тех случаях, когда приходилось играть роль нищего, актер наряжался в яркий кафтан и щеголял на подмостках в подобающем праздничным дням виде. Костюмы делались чаще всего за счет цеховых организаций, но иногда шились и самими исполнителями роли. Духовное одеяние обычно бралось напрокат у монастырей, за что не раз священники получали выговор от своего высшего начальства.
Костюмы площадных представлений обладали целым рядом отличительных признаков, помогавших зрителям о первого взгляда определить характер изображаемой фигуры. Праведники ходили в длинных белых рубашках, грешники и черных, предатель Иуда носил желтое платье, дева Мария голубое, евреи — белые одежды, разрисованные надписями из библии. Христос носил золоченый парик и бороду, от которых шло сияние, дающее эффект священного ореола. Адам и Ева фигурировали в трико, а после изгнания из ада стыдливо прикрывались листками. В костюмах, как и во всей мистерии в целом, совершенно не соблюдалось историческое правдоподобие. Пилат мог быть в кафтане немецкого бюргера или в фантастическом одеянии сарацина. Ирод ходил по сцене в турецком костюме с кривой саблей на боку. Еврейские священники облачались в христианские далматики, римские легионеры были одеты в современную солдатскую форму, а Мария Магдалина щеголяла последними модами и поражала ярмарку эффектностью своих платьев. Особенно живописными были костюмы чертей, которые носили яркокрасные трико, мохнатые бараньи шкуры, фантастические одеяния с огромной маской на животе и с множеством рожиц на всем теле. Подробное описание дьявольского костюма дал в своем романе Рабле, не раз видевший мистериальных чертей. Характер ряжения чертей указывает на связь с народным языческим маскарадом, во всем же остальном мистериальные костюмы были совершенно реалистическими. Герои религиозных пьес выступали в обыденных житейских одеждах, и тут бытовая сторона представления подчинила себе мистическую.
Противоречие между мистическим и бытовым началом проявлялось не только в литературном тексте и внешнем облике мистерии. С еще большей резкостью оно сказывалось во внутреннем сценическом самочувствии исполнителей и в общем стиле актерской игры. Патетическое и карикатурное парадоксально сочеталось в средневековом театре, не допускавшем, как и всякий площадный театр, умеренных красок бытового правдоподобия.
Пафосные монологи, сцены чудес, назидательные беседы, все то, что приходилось делать божественному семейству, пророкам и христианским праведникам, было пронизано глубоким воодушевлением: исполнители сами страстно верили в то, что они говорили. Их личный восторг становился главным нервом игры, торжественной и страстной, близкой по своей религиозной выспренности фанатическим церковным проповедям.
В резком контрасте с патетическим выступало карикатурное. Если в первой манере были преувеличения в сторону восторженности, то вторая была результатом преувеличений сатирического типа. Из насмешек и иронии над обыденной жизнью рождался карикатурный буффонный стиль игры, при котором высмеивались и святые, и черти, и купцы, и крестьяне. Буффонный стиль органически развивал старинную маскарадную традицию народных игр и вбирал в себя опыт профессионалов-гистрионов.
Но эти столь противоположные манеры исполнения — патетическая и буффонная — внутренне объединялись своей гиперболичностью, стремлением выявить главное и существенное, главную идею темы и существенную черту характера. Сценическое искусство было слишком молодо и могло выделять основное содержание только способом преувеличения, только посредством усиления интонаций и укрупнения жестов. Внутреннее раскрытие характера было совершенно недоступно исполнителям мистерии; даже самые острые драматические коллизии не получали сколько-нибудь осмысленной психологической мотивированности.
Характерна в этом отношении сцена между рыцарем и Марией Магдалиной. Рыцарь видит Марию и сразу начинает добиваться ее любви. Мария возмущена: «Как, вы принимаете меня за дурную женщину?» — «О, нет, — торопится успокоить ее кавалер. — Но вы так красивы. Если б мы вместе потанцевали, если б выпили чего-нибудь прохладительного...» Марии доказательства истинной любви вполне достаточно, она чистосердечно говорит: «Я начинаю вас любить... Я ваша на всю жизнь». Естественно, что интерес подобной сцены был не и раскрытии душевного состояния героев, а в смене ситуаций.
Театр в раннюю стадию развития обнажал свою действенную природу с особой рельефностью: события, а не характер были основой представления. Этим объясняется и то обстоятельство, что мистерия игнорировала психологическую оправданность сценического времени и пространства. Для стремительного развития действия было необходимо, чтоб века в одно мгновение сменяли друг друга, а страны располагались одна от другой на расстоянии двух шагов. Никто не удивлялся тому, что Ной, закрыв при начале потопа ставни своего ковчега, через мгновение их открывал, объявляя, что страшные сорок дней и ночей уже миновали. Вполне нормальным казалось и путешествие из Рима в Назарет или из французского королевства в Вавилон в течение трех минут. Всего этого требовало действие, и поэтому все сценические условности получали у зрителей внутреннее оправдание. Патетическое и буффонное в исполнении мистерии объединялось не только принципом гиперболизации, но и той внутренней увлеченностью страстями образов, которая была свойственна в одинаковой мере исполнителям героических и исполнителям бытовых ролей. Участники мистерии целиком отдавались стихии благородных и низменных страстей, они играли самозабвенно, и игра превращалась для них в некое подобие реального существования, хотя и фантастического по своему содержанию.
Современник, потрясенный игрой своих сограждан, восхищенно писал, что «лев в своем логове или убийца в лесу не были никогда более гордыми и более уверенными, чем они, пока они играли». О том, до чего доводила эта львиная сила и разбойная смелость исполнения, можно судить хотя бы по ироническому замечанию Гамлета, который говорил, что актеры «горланили свои монологи, конкурируя с ярмарочными разносчиками, пилили руками воздух, энергичной жестикуляцией выражая свое возмущение, рвали страсти в лохмотья и старались перещеголять самых злобных богов и готовы были даже Ирода переиродить».