Я вошел в его прихожую; офицеры, лакеи, охотники были удивлены при виде меня. Я прошу адъютанта, чтобы объявили обо мне, если монсеньор доступен. Он ничего не отвечает, вздыхает и заходит. Минуту спустя он выходит, велит открыть обе двери и говорит мне войти.
Браницкий был в комнатной одежде с золотым тиснением, лежа на кровати, опираясь спиной о подушки с лентами розового цвета. Бледный как труп, он снял свой колпак.
– Я явился, монсеньор, просить у вас прощения за то, что не смог пропустить тот пустяк, на который, будь я поумней, не должен был бы обращать внимания. Я явился сказать вам, что вы меня намного больше обязали, чем обидели, и я прошу у вас на будущее вашей защиты против ваших друзей, которые, не понимая вашей души, полагают своим долгом стать моими врагами.
– Я признаю, – ответил он, – что оскорбил вас, но согласитесь также, что я хорошо поплатился за это. Что же касается моих друзей, я объявляю своим врагом всякого, кто не отнесется к вам с уважением. Бассинского изгнали и лишили звания, и хорошо сделали. Что касается моей протекции, вы в ней не нуждаетесь, Король вас ценит, также, как и я и как все, кому знакомы понятия права и чести. Садитесь, и на будущее станем добрыми друзьями. Кто-нибудь, подайте чашку шоколаду месье. Вы, значит, вылечились?
– Полностью, за исключением подвижности руки, которая восстановится лишь в течение года.
– Вы хорошо сражались против хирургов, и вы вправе сказать кому-нибудь, что эти дураки хотели мне услужить, сделав вас одноруким. Они судят о благородстве других по себе. Я поздравляю вас с тем, что вы их сокрушили и сохранили свою руку; но я никак не мог понять, как моя пуля попала вам в руку, ранив вас сначала в живот.
Мне принесли в этот момент шоколаду и вошел князь Главный камергер, глядя на меня с веселым видом. В течение пяти или шести минут комната заполнилась дамами и синьорами, которые, узнав, что я у Ловчего и интересуясь нашим диалогом, пришли при этом поприсутствовать. Я видел, что они не ожидали увидеть нас в таком согласии и что они этому рады. Браницкий повторил вопрос, который остался без ответа.
– Как моя пуля могла попасть в вашу руку?
– Позвольте, я встану в то же положение.
– Прошу вас.
Я поднимаюсь, и когда я показываю, как я стоял, он все понимает.
– Вы должны были, – говорит мне одна из дам, – держать руку позади.
– Вы хотели убить моего брата, так как вы целились ему в голову.
– Боже сохрани, мадам; моей целью было оставить его живым, чтобы он мог защитить меня, как он и сделал, от тех, кто его сопровождал.
– Но вы ему сказали, что выстрелите ему в голову.
– Это то, что говорят всегда; но разумный человек стреляет в центр. Голова – на краю прицела. Это так же верно, как, поднимая ствол пистолета, я останавливаю его, не переходя выше линии прицела.
– Это правильно, – сказал Браницкий, – ваша тактика оказалась лучше моей, вы преподали мне урок.
– То, что В.С. явили мне пример героизма и хладнокровия, значительно более заслуживает уважения.
– Видно, – повторила свое его сестра Сапега, – что вы, должно быть, много упражнялись с пистолетом.
– Никогда в жизни. Это был мой первый несчастный опыт; но у меня всегда было здравое представление о правильном поведении, верный глаз и твердая рука.
– Это все, что нужно, – сказал Браницкий; у меня все это есть, и я рад, что не стрелял так хорошо, как обычно.
– Ваша пуля, монсеньор, раздробила мне первую фалангу. Вот она, расплющившаяся о мою кость, позвольте, я вам ее верну.
– Сожалею, что не могу вернуть вам вашу.
– Ваша рана уже лучше, как мне сказали.
– Моя рана заживает с большим трудом. Если бы я вел себя в тот день, как вы, дуэль стоила бы мне жизни. Вы, как мне сказали, очень хорошо пообедали.
– Это было из-за страха, что этот обед будет моим последним.
– Если бы я пообедал, ваша пуля пробила бы мне кишечник, вместо того, чтобы, поскольку он был пуст, пройти мимо.
Что я знаю наверняка, это что Браницкий, когда он уверился, что будет биться в три часа, пошел к мессе, исповедался и причастился. Исповедник вынужден был отпустить ему грех, когда он сказал, что честь обязывает его идти драться. Это школа былого дворянства. Что до меня, христианина, более или менее, как и Браницкий, я сказал Богу только эти слова: «Боже, если мой враг меня убьет, я буду осужден; охрани же меня от смерти». После многих высказываний, веселых и интересных, я раскланялся с героем, чтобы направиться к Великому коронному маршалу Белинскому (графиня де Салмур была его сестра), девяностолетнему старику, который в Польше, в силу своей должности, единственный распорядитель правосудия. Я с ним никогда не говорил, он защитил меня от улан Браницкого, я был обязан ему жизнью, я должен был пойти поцеловать ему руку.
Я прошу доложить обо мне, я вхожу, он меня спрашивает, чего я хочу от него.
– Я пришел поцеловать руку, которая проявила ко мне милость, Монсеньор, и пообещать В.П. быть более разумным в будущем.
– Я вам это советую. Но что касается милости к вам, поблагодарите короля, потому что если бы он не заступился за вас, я велел бы лишить вас головы.
– Несмотря на обстоятельства, монсеньор?
– Какие обстоятельства? Правда или нет, что вы провели дуэль?
– Это не так, потому что я дрался, будучи вынужден защищаться. Можно было бы назвать то, что я сделал, дуэлью, если бы граф Браницкий отвез меня за пределы Старости, как сказано было в моем первом картеле к нему, и как мы договорились. Итак, я верю, что В.П., будучи хорошо информированным, не велит отрубить мне голову.
– Я не знаю, что бы я стал делать. Король захотел, чтобы я проявил к вам милость; это то, чего вы, по его мнению, заслуживаете, и я вас с этим поздравляю. Если хотите прийти ко мне завтра обедать, вы доставите мне удовольствие.
– Сочту своим долгом, монсеньор.
Этот старик был образован и обладал большим умом. Он был большим другом знаменитого Понятовского, отца короля. На следующий день за столом он много о нем говорил.
– Какое сожаление, – сказал я ему, – для достойного друга В.П., что он не жил достаточно долго, чтобы увидеть корону на голове своего сына!
– Он бы не захотел этого.
Сила, с которой он произнес этот ответ, позволила мне заглянуть в его душу. Он был из саксонской партии. В другой день я обедал у князя Палатина, который сказал мне, что политические соображения помешали ему прийти повидать меня в монастыре, но я не должен из-за этого усомниться в его дружбе, потому что он думал обо мне.
– Я вам велю, – сказал он, – приготовить апартаменты у меня. Моей жене нравится ваше общество; но это будет готово только через шесть недель.
– Я использую это время, монсеньор, чтобы сделать визит к палатину Киёвии, который оказал мне честь пригласить к нему приехать.
– Кто вас пригласил от его имени?
– Староста граф де Брюль, который находится в Дрездене; его жена – дочь палатина.
– Вы хорошо сделаете, отправившись сейчас в это маленькое путешествие, потому что эта дуэль доставила вам толпу врагов, которые воспользуются любой возможностью, чтобы затеять с вами ссору, и небо вас охрани драться еще раз. Берегитесь и не ходите нигде пешком, особенно ночью.
Я провел пятнадцать дней, приглашаемый все время на обеды и ужины, где всюду хотели услышать мой рассказ об истории дуэли в самых подробных деталях. Король бывал там часто, делая вид, что меня не слушает; но он не мог удержаться и не спросить меня однажды, что было бы, если, находясь у себя на родине, в Венеции, и получив оскорбление, я вызвал бы на дуэль обидчика, если предположить, что это был знатный венецианец.
– Этого бы не произошло, сир, так как я должен был бы догадаться, что он не придет.
– Что бы вы тогда делали?
– Я должен был бы кусать локти. Но если тот же знатный венецианец посмел оскорбить меня в другой стране, он бы мне ответил.
Направляясь с визитом к графу Моссинскому, я встретил там ла Бинетти, которая при моем появлении ушла.
– Что она имеет против меня? – спросил я у Моссинского.
– Она причина дуэли, а вы – причина того, что она потеряла любовника, потому что Браницкий не хочет больше слышать о ней. Она надеялась, что он обойдется с вами, как с Томатисом, а вы чуть не убили ее храбреца. Она осудила его за то, что он принял ваш вызов; но он теперь ее не хочет видеть.
Этот граф Моссинский был до предела любезен; он был весьма умен, но, щедрый до расточительства, он разорился при дворе из-за любви делать подарки. Его раны начали заживать. Больше всех должен был мне быть обязан Томатис; и наоборот, он больше не встречался со мной с тем же удовольствием, как до моей дуэли. Он видел во мне человека, который являлся ему молчаливым упреком его малодушию и предпочтению, которое он оказал деньгам по сравнению с честью. Ему, может быть, больше бы понравилось, если бы Браницкий меня убил, потому что тогда автор его позора стал бы самым ужасным персонажем Польши, и тогда ему, быть может, стала бы более извинительна легкость, с которой он продолжал появляться в знатных домах с пятном, которое делало его достойным презрения, несмотря на прекрасную компанию, которая его принимала, и где он был завсегдатаем; потому что было очевидно, что все милости, которыми он пользуется, происходят из-за фанатизма поклонников Катэ, проявляемого ими более из-за ее красоты и нежных манер, чем из-за ее таланта.
Решив нанести визит недовольным, которые признали нового короля только через силу, и тем, которые совершенно не хотели его признавать, я выехал вместе с Кампиони, чтобы иметь в своей компании человека, который меня любил и был достаточно храбр, и со слугой. У меня в кошельке имелось двести цехинов, из которых сотня была мне дана палатином Дебюсси с глазу на глаз и настолько достойным образом, что я счел неприемлемым их отклонить. Я получил вторую сотню, поставив в партии в пятнадцать, которую граф Клари играл против старосты Снятинского, который разорялся в Варшаве в весельи сердца. Граф Клари, который в игре тет-а-тет никогда не проигрывал, выиграл у него в этот день две тысячи дукатов, которые молодой человек выплатил на следующий день. Принц Карл Курляндский выехал в Венецию, где я его рекомендовал моим могущественным друзьям, чему он имел основания быть весьма довольным. Английский посол, который рекомендовал меня князю Адаму, прибыл тогда в Варшаву из Петербурга. Я обедал с ним у самого князя, и дю Буа, который его знал, захотел там быть. Говорили, между прочим, о м-м Жоффрэн, старой подруге дю Буа, которая только прибыла в Варшаву, приглашенная и субсидированная самим дю Буа, который, несмотря на все неприятности, которые все время чинили ему его враги, был все время душой всех компаний, которые осчастливливал своим присутствием. Он мне однажды сказал, когда я застал его грустным и задумчивым, что корона Польши – это корона мучеников. Этот Буа, которому я, однако, полностью отдаю справедливость, имел слабость позволять клевете вмешиваться в мою судьбу. Я имел счастье убедить его в том, что он ошибается. Я поговорю о нем, между прочим, в недалеком будущем.