Три офицера, очень приятных, с которыми я познакомился в кафе, подошли ко мне, и я прошелся с ними два или три круга по променаде. Они сказали, что у них встреча с девицами, и заверили меня, что если я хочу к ним присоединиться, я доставлю им удовольствие. Я сказал, что не говорю по-немецки, и мне будет скучно, но они ответили, что девушки, с которыми они встречаются, итальянки, и уговорили меня.
На закате мы вошли в город и поднялись на третий этаж дома скверного вида, где я увидел в неприглядной комнате двух так называемых племянниц Почини и, секунду спустя, самого Почини, который стал с отменной наглостью меня обнимать, называя своим лучшим другом. Ласки, которыми осыпали меня девицы, должны были доказывать давнее знакомство, и все это принудило меня замкнуться.
Офицеры начали развлекаться, я не последовал за ними, но это их не стеснило. Я спохватился, слишком поздно, в том попустительстве, которое себе позволил, пойдя туда с незнакомыми, но дело было сделано. Все, что случилось со мной дурного в Штутгарте, произошло из-за моего непродуманного поведения.
Подали суп из харчевни, я не ел, но, чтобы не сойти за невежливого, выпил два-три стакана венгерского. Принесли карты, офицер организовал банк, я понтировал, голова у меня замутилась, я проиграл пятьдесят или шестьдесят луи, что у меня были. Мне не хотелось больше играть, но доблестные офицеры не захотели, чтобы я уходил, пренебрегши ужином с ними. Они уговорили меня составить банк в сотню луи и дали мне их в марках. Я их проиграл, снова составил банк и проиграл его, затем поставил больше, все увеличивал и увеличивал, и наконец в полночь мне сказали: пожалуй, достаточно. Пересчитали марки, и получилось, что я проиграл четыре тысячи луи или около того. Голова у меня кружилась так сильно, что пришлось послать за портшезом, чтобы отвезти меня в гостиницу. Мой слуга сказал, раздевая меня, что при мне не было ни моих часов, ни золотой табакерки. Я не забыл предупредить его, чтобы разбудил меня в четыре часа, и провалился в сон.
Слуга не подвел. Я удивился, найдя в кармане сотню луи; я хорошо помнил, однако, о моем крупном проигрыше на слово, но решил, что подумаю об этом позже, как и о моих часах и табакерке. Я взял другую и пошел к Тоскани, мы направились в Луисбург, мне все показали, мы хорошо пообедали и вернулись в Штутгарт. У меня было такое хорошее настроение, что в компании никто не мог и вообразить себе то несчастье, что приключилось со мной накануне.
Первое, что сказал мне мой испанец, было то, что в доме, где я ужинал, никто ничего не знает ни о моих часах, ни о табакерке, и второе – что три офицера приходили ко мне в восемь часов утра с визитом и сказали ему, что завтра придут ко мне завтракать. И они не обманули.
– Господа, – сказал я им, – я проиграл сумму, которую не могу оплатить, и которую, разумеется, никогда не проиграл бы, если бы не яд, который вы мне подлили в венгерское вино. В борделе, куда вы меня завели, меня обокрали на сумму в три сотни луи, но я никого не обвиняю. Если бы я вел себя разумно, ничего бы не случилось.
Они начали шуметь. Они говорили мне о чувстве чести, которое заставляет их играть, но все их рассуждения были напрасны, потому что я решил ничего не платить. В разгар нашего спора пришли Баллетти, Тоскани-мать и танцор Бинетти, которые выслушали все, и у них возникли вопросы. Они ушли после завтрака, и один из офицеров предложил мне проект урегулирования.
Они получают по их действительной стоимости все вещи, что у меня были – золотые украшения и бриллианты, – и если их стоимость не покрывает сумму моего долга, они примут расписку, по которой я обязуюсь выплатить остаток в определенное время.
Я ответил, что не могу платить им никоим образом, и начались упреки с его стороны. Я сказал ему еще с большим хладнокровием, что для того, чтобы заставить меня платить, у них есть два способа. Первый – предъявить мне судебный иск, и при этом я найду адвоката, и он меня защитит. Второй, который я предложил им с самым скромным видом, – принудить меня платить, самым честным образом, в полной секретности, каждому из них, со шпагой в руке. Они ответили, разумеется, как и следовало ожидать, что окажут мне честь меня убить после того, как я с ними расплачусь. Они ушли, ругаясь и заверяя меня, что я об этом пожалею.
Я вышел, чтобы идти к Тоскани, где провел весело весь день, что, при положении, в котором я находился, казалось безумием, но такова была сила чар ее дочери, а душа моя просила веселья.
Между тем Тоскани, которая была свидетельницей ярости трех отчаянных игроков, сказала мне, что я должен первым напасть на них в суде, потому что если я позволю им выступить первыми, они получат большое преимущество; она послала найти адвоката, который, выслушав все, сказал, что я должен немедленно идти к суверену. Они привели меня в притон, дали выпить подмешанного вина, которое лишило меня здравого рассудка, они играли, и игра была запрещенная, они выиграли непомерную сумму, и в этом дурном месте у меня украли мои вещи, что я, будучи пьяным, осознал только по возвращении в гостиницу. Дело было вопиющее. К суверену, к суверену, к суверену!
Я решился на это на другой день и, последовав общему совету, решил не писать, а явиться ко двору, чтобы рассказать лично. В двадцати шагах от дверей дворца я встретил двоих из этих месье, которые подступили ко мне и сказали, что я должен подумать о том, чтобы им заплатить; я хотел продолжить свой путь, не отвечая; я почувствовал, что меня хватают за левую руку, естественным движением я выхватываю шпагу, подбегает офицер стражи, я кричу, что мне хотят помешать пройти к суверену, чтобы принести справедливую жалобу. Офицер слушает часового и всех окружающих, заявивших о том, что я вытащил шпагу, чтобы защититься, и решает, что никто не может помешать мне войти.
Я вхожу, меня пропускают вплоть до последней прихожей, я прошу аудиенции, мне говорят, что я получу ее, офицер, который хватал меня за руку, входит тоже, он излагает дело по-немецки, так, как он хочет, офицеру, который исполняет функции камергера и который, очевидно, с ними заодно, и проходит час, а я не получаю аудиенции. Тот же офицер, который заверил меня, что суверен меня выслушает, говорит мне, что суверен уже все знает, что я могу возвращаться к себе, успокоиться и ожидать, что справедливость восторжествует. Я выхожу из дворца, чтобы вернуться к себе в гостиницу, но встречаю танцора Бинетти, который, зная обо всем, убеждает меня идти обедать к нему, где венский посланник возьмет меня под свою защиту, чтобы гарантировать от насилия, которое могут учинить мне жулики, вопреки тому, что сказал тот другой офицер в приемной герцога. Я пошел туда; Бинетти взялся с жаром за мое дело, пошел информировать о нем посланника, который, выслушав меня самого, сказал, что герцог, может быть, ничего не знает, и что я должен описать вкратце мое дело и передать записку ему. Я уверился в правильности этой идеи.
Я быстро написал записку об этой грустной истории, и посланник убедил меня, что не позже чем через час она попадет в руки принца. Ла Бинетти во время обеда заверила меня самым положительным образом, что венский посланник будет моим защитником, и мы провели день довольно весело, но к вечеру пришел мой испанец сказать, что если я вернусь в гостиницу, я буду арестован, потому что офицер пришел в мою комнату, где, не найдя меня, встал у дверей гостиницы и оставался там в течение двух часов, имея в своем распоряжении двух солдат. Ла Бинетти не захотела, чтобы я возвращался в гостиницу; она требовала, чтобы я остался у нее, мой слуга ушел и вернулся со всем необходимым, чтобы мне раздеться и поселиться у моей доброй подруги, где я могу не опасаться насилия. Посланник пришел в полночь, он не рассердился, что ла Бинетти дала мне убежище, и сказал, что моя записка, без всякого сомнения, была прочитана сувереном. Я пошел спать, достаточно спокойный, и прошло три дня без того, что я бы заметил какие-то результаты моей записки, и чтобы я услышал, чтобы кто-то говорил о моем деле. Ла Бинетти не хотела, чтобы я куда-либо выходил. На четвертый день, когда я советовался со всем домом, что я должен предпринять, г-н посланник получил письмо от Государственного министра, в котором тот его просил от имени суверена отказать мне от своего дома, поскольку я участвую в судебной тяжбе с офицерами Его Светлости, и, поскольку я нахожусь в его доме, процесс не может протекать свободно ни в пользу одной ни в пользу другой из сторон ввиду необходимости проведения допросов. В этом письме, которое я прочел, министр заверял посланника, что дело будет рассмотрено с полнейшей справедливостью. Таким образом, мне следует вернуться в мою гостиницу. Ла Бинетти от этого пришла в полнейшее негодование, наговорила посланнику упреков, которые он высмеял, сказав, что не может меня защитить вопреки распоряжению герцога. После обеда, когда я хотел идти к моему адвокату, судебный пристав принес мне вызов в суд, который мне перевел мой хозяин. Я должен был явиться в течение часа к какому-то нотариусу, который должен получить и записать мои показания. Я явился туда вместе с посыльным и провел два часа с этим человеком, который записал по-немецки все то, что я продиктовал ему на латыни. Он сказал мне подписать, но я ответил, что не могу подписать то, чего не понимаю, и мы имели долгий диспут, в котором я стоял неколебимо. Он впал в гнев, говоря, что я не могу ставить под сомнение правоту нотариуса, я отвечал ем, что он может обойтись без моей подписи, и выйдя от него, я велел отвести меня к моему адвокату, который сказал, что я был прав, отказываясь подписывать, что он придет ко мне завтра, чтобы получить от меня доверенность, и что таким образом мое дело станет его делом. Успокоенный этим человеком, который показался мне порядочным, я пошел ужинать и спать к себе, вполне спокойным, но на следующий день мой слуга вошел ко мне вместе с офицером, который довольно вежливо сказал мне на хорошем французском, что я не должен удивляться, если буду арестован в моей комнате, с часовым у двери, поскольку, так как я иностранец, противная партия хочет увериться, что я не ускользну во время процесса. Он попросил у меня мою шпагу, которую я был вынужден ему отдать с большим моим сожалением. Она была хорошей стали и стоила пятьдесят луи; это был подарок от м-м д’Юрфе. Я известил о своем аресте моего адвоката, который заверил меня, что этот арест продлится лишь несколько дней. Будучи поставлен перед необходимостью оставаться у себя, я начал получать визиты от танцоров и танцовщиц, которые оказались самыми порядочными людьми из всех, кого я вс