Когда Дюбуа нас покинула, она сказала мне без уверток, что прибыла просить меня выделить ей две комнаты на три-четыре недели. Очень удивленный ее наглостью, я отвечаю, что не могу доставить ей это удовольствие.
– Вы мне его доставите, потому что весь город знает, что я приехала просить вас о нем.
– Я нуждаюсь в одиночестве и в полной свободе; любая компания меня раздражает.
– Я вас не буду раздражать, и лишь от вас зависит, чтобы никто не узнал, что я у вас. Я не сочту дурным, если вы не будете даже справляться о моем здоровье, так же, как я о вашем, даже когда вы заболеете. Я попрошу готовить мне еду мою служанку на маленькой кухне и не пойду гулять в ваш сад, когда буду знать, что вы там. Помещение, которое я у вас прошу, это две задние комнаты на первом этаже, куда я могу входить и выходить по маленькой лестнице, никого не видя и оставаясь невидимой. Скажите теперь, чисто из вежливости, можете ли вы отказать мне в этом удовольствии.
– Если вы знакомы просто с правилами вежливости, вы их не нарушите, и вы не станете проявлять упорство, выслушав, что я вам отказываю.
Она мне не отвечает, и я прохаживаюсь по комнате, вдоль и поперек, как одержимый. Я думаю о том, чтобы выставить ее за дверь. Мне кажется, что я имею право счесть ее сумасшедшей, затем я размышляю о том, что у нее должны быть родственники, и что она сама, если с ней обойтись без церемоний, станет моим врагом и прибегнет, возможно, к какой-то ужасной мести. Я думаю, наконец, что М-м М… поплатится за любое насильственное решение, которое я предприму, чтобы избавиться от этой гадюки.
– Ну что ж, мадам, – говорю я, у вас будут апартаменты, и через час после того, как вы туда войдете, я возвращаюсь в Золотурн.
– Я согласна на апартаменты, и я туда вселюсь послезавтра, и я не думаю, что вы сделаете глупость вернуться после этого в Золотурн. Вы заставите смеяться весь город.
Сказав это, она встала и вышла. Я предоставил ей идти, не пошевельнувшись; но секунду спустя раскаялся, что отступил, потому что ее демарш и ее наглость были невиданны и беспрецедентны. Я почувствовал себя дураком, трусом и скотиной. Я не должен был принимать дело всерьез, но посмеяться, высмеять ее, сказать ей ясно, что она сошла с ума, и заставить уйти, призвав в качестве свидетелей всю семью консьержа и моих слуг. Когда я рассказал о случившемся Дюбуа, я видел, что она удивлена. Она сказала, что поступок такого рода невероятен, и что мое намерение прибегнуть к подобному насилию допустимо, лишь если у меня есть серьезные мотивы, способные меня оправдать.
Видя, что она рассуждает правильно, и не желая ни о чем ее информировать, я принял решение больше ничего ей не говорить. Я пошел прогуляться до часа ужина и оставался с ней за столом до полуночи, находя ее все более милой, полной ума и очень забавной во всех историйках, что она мне рассказывала, и которые ее занимали. У нее был очень свободный ум, но она считала, что, не придерживаясь максим, которые считаются свойственными уму и порядочности, она будет несчастна. Она была, таким образом, мудра скорее в силу своей системы, чем добродетели; но если бы она не имела добродетельных представлений, она не смогла бы придерживаться своей системы.
Я счел свое приключение с Ф. настолько экстраординарным, что не смог запретить себе пойти назавтра с утра попотчевать этой историей г-на де Шавиньи. Я сказал своей бонне, что она может обедать, не дожидаясь меня, если я не вернусь к обычному часу.
Посол уже знал, что Ф. приходила ко мне, но разразился смехом, когда я рассказал, каким образом она меня победила.
– Ваше превосходительство находит это смешным; я – нет.
– Я это вижу, но поверьте мне, что вы должны над этим тоже посмеяться. Отнеситесь ко всему этому, как если бы вы не знали, кто к вам явился, и она будет наказана. Скажут, что она влюблена в вас, и что вы ее отвергаете. Я советую пойти рассказать всю эту историю М. и остаться с ним обедать без всяких околичностей. Я говорил о вашей прекрасной горничной с Лебелем. Он не слышал о ней ничего порочащего. Она приехала из Лозанны час спустя после того, как я поручил ему найти для вас приличную горничную, он это вспомнил, предложил Дюбуа, и все было сделано. Это находка для вас, потому что когда вы влюбитесь, она не заставит вас томиться.
– Не знаю, потому что у нее есть принципы.
– Я уверен, что вы не наделаете глупостей. Я приеду завтра к вам обедать, и с удовольствием с ней поболтаю.
– Ваше Превосходительство доставит мне искреннее удовольствие.
М. проявил по отношению ко мне настоящее радушие и поздравил с прекрасным достижением, которое должно обеспечить мне счастливое загородное житье. Его жена, хотя и знала об истинном положении вещей, тоже выдала мне комплимент, но я увидел, что они оба были поражены, когда я рассказал им в деталях всю историю. М. сказал, что если эта женщина действительно мне станет в тягость, лишь от меня будет зависеть получить правительственное распоряжение, чтобы ее ноги у меня не было. Я сказал, что не хочу прибегнуть к такому средству, потому что, помимо того, что оно ее опозорит, оно и меня представит слабым, потому что все должны знать, что я волен поступать, как хочу, и что она никогда не сможет вселиться ко мне без моего согласия. Его супруга сказала мне серьезно, что я хорошо сделал, что предоставил той апартаменты, и что она нанесет той визит, потому что та сама сказала, что снимет завтра у меня помещение. Я больше об этом не говорил, был приглашен поесть у них супу и чем бог послал, и остался. Мои отношения с Мадам… были в пределах общей вежливости, и у ее мужа не могло возникнуть ни малейшего подозрения относительно нашего поведения. Она улучила момент, чтобы сказать мне, что я хорошо сделал, согласившись предоставить помещение этой злой особе, и что я смогу пригласить ее мужа провести два-три дня у себя, после того, как г-н де Шовелен, которого они ждут, уедет. Она сказала мне также, что консьержка моего дома – ее кормилица, и что она сможет писать мне через нее, когда понадобится.
Проделав визит к двум итальянским иезуитам, которые были в это время проездом в Золотурне, и пригласив их обедать назавтра, я вернулся домой. Моя бонна развлекала меня до полуночи философскими разговорами. Она любила Локка. Она говорила, что способность мыслить не является доказательством нематериальности нашей души, потому что Бог мог придать способность мыслить и материи. Я много смеялся, когда она сказала, что есть разница между понятиями мыслить и рассуждать.
– Я думаю, – сказал я ей, – что вы рассудите здраво, убедив себя лечь со мной, и весьма разумно – не согласившись с этим.
– Поверьте мне, – ответила она, – что между рассуждениями мужчины и женщины такое же различие, как между двумя полами.
На следующий день мы пили свой шоколад в девять часов, когда прибыла м-м Ф. Я только подошел к окну. Она отослала свою коляску и направилась в свои апартаменты вместе со своей горничной. Отправив Ледюка в Золотурн за моими письмами, я попросил бонну меня причесать, сказав, что к обеду мы ждем посла и двух итальянских иезуитов. Я заказал повару приготовить хороший обед, постное и скоромное, поскольку была пятница. Я видел, что бонна была весьма обрадована, и отлично меня причесала. Побрившись, я отдал ей мои подарки, и она приняла их с большим изяществом и благодарностью, уклонившись, однако, от меня своим прелестным ротиком. В первый раз я поцеловал ее в щеки. Это был тот тон, который мы выработали совместно. Мы были влюблены и целомудренны, но она должна была страдать меньше, чем я, по причине свойственного ее полу кокетства, зачатую более могущественного, чем любовь. Г-н де Шаввиньи прибыл в одиннадцать часов. Я пригласил к обеду иезуитов, предупредив его об этом, и отправил за ними свою коляску; в ожидании мы пошли пройтись. Он пригласил мою бонну присоединиться к нам, после того, как она распорядится обо всем по хозяйству. Этот человек был одним из тех, кого Франция, когда она была монархией,[19] берегла, чтобы отправлять, по случаю и в зависимости от обстоятельств, туда, где ей появлялась нужда привлечь к себе силы и возможности, которые она использовала в своих интересах. Таков был г-н де л’Опиталь, который мог привлечь к себе двор Елизаветы Петровны,[20] герцог де Нивернуа, который делал в 1762 году с кабинетом на Сент-Джеймс что хотел, и многие другие, которых я знал. Маркиз де Шавиньи, прогуливаясь в моем саду, нашел в характере моей бонны все то, что могло бы сделать мужчину счастливым; и она окончательно его очаровала за столом, где загнала двух иезуитов разговорами, исполненными доброй шутки… Проведя весь день с наибольшим удовольствием, он удалился в Золотурн, попросив меня приехать обедать к нему, когда он известит меня, что г-н де Шовелен прибыл.
Этот любезный господин, с которым я познакомился у герцога де Шуазейля в Версале, прибыл два дня спустя. Он меня сразу узнал и представил своей очаровательной супруге, с которой я не был знаком. Случайно получилось, что я оказался за столом рядом с Мадам М…, мной овладело веселое настроение, и я рассказывал забавные вещи. Г-н де Шовелен сказал, что знает весьма забавные истории, которые мне понравятся.
– Но вы не знаете, – сказал ему г-н де Шавиньи, – цюрихскую историйку; и рассказал ее.
Г-н де Шовелен сказал М-м М…, что для того, чтобы иметь честь ей послужить, он готов быть ее кучером, но М. ему ответил, что мой вкус намного более тонкий, потому что та, что меня поразила, живет у меня в моем загородном доме.
– Давайте нанесем вам визит. – сказал мне г-н де Шовелен.
– Да, – подхватил г-н де Шавиньи, – поедем все вместе.
И тут же попросил у меня предоставить ему мой прекрасный зал, чтобы дать бал не позднее чем в ближайшее воскресенье.
Таким образом, старый придворный помешал мне самому вызваться устроить бал. Это была фанфаронада, которая меня огорчила. Я бы восставал против права, по которому лишь посол мог принимать знатных иностранцев в течение тех пяти-шести дней, что они намеревались провести в Золотурне, правда, я оказался бы при этом втянут в очень разорительную глупость.