– Я знаю, – сказал мне он, – что мой племянник обязан вам своей удачей, тем, что он сразу произведен в генералы, и вся моя семья, как и я, счастлива с вами познакомиться. Я предлагаю вам свои услуги, прошу сегодня к нам обедать, и приходите всегда, когда у вас не будет ничего лучше; но в то же время я вас прошу никому не говорить о той ошибке, которую он совершил, став католиком, потому что эта ошибка, в соответствии с образом мыслей, принятым в этой стране, его бесчестит, и такое бесчестье рикошетом падет на всех родственников.
Я обещал не касаться этого обстоятельства его жизни, в разговорах о нем, и прийти к нему есть суп по-семейному. Я нашел всех адресатов моих писем порядочными, благородными, очень вежливыми и полными талантов. М-м де Жантиль Лангалери показалась мне самой обаятельной из всех дам, но у меня не было времени оказать особые знаки внимания той или другой из них. Обеды, ужины, балы каждый день, когда вежливость не допускала пропустить хотя бы один, измучили меня до крайности. Я провел две недели в этом маленьком городе, не будучи полностью свободным ни одного дня, стремясь при этом к свободе. Я смог провести с моей бонной лишь одну ночь; мне не терпелось уехать с ней в Женеву, куда все хотели передать со мной письма для г-на де Вольтера, которого, однако, здесь ненавидят из-за его желчного нрава.
– Как, мадам, разве г-н де Вольтер не душка, не любезен, весел и приветлив с вами, любезно соглашающимися играть вместе с ним в его театральных пьесах?
– Нет, месье. Когда он репетирует с нами наши роли, он на нас ругается; мы никогда не можем сказать что-нибудь так, как он хочет, мы не произносим правильно ни одного слова; он находит дурным наш голос, наш тон, и еще хуже, когда мы играем его пьесу. Какой крик поднимается из-за забытого или добавленного слога, который портит один из его стихов! Он нас пугает. Одна не к месту засмеялась, другая, в «Альзере», плохо изобразила плач.
– Не хочет ли он, чтобы вы плакали всерьез?
– Да, всерьез; он хочет, чтобы лились настоящие слезы; Он утверждает, что актер может заставить рыдать зрителя, только если заплачет реально сам.
– В этом, полагаю, он прав; но разумный и сдержанный автор не проявляет такую строгость по отношению к любителям. Можно требовать таких вещей лишь от настоящих комедиантов; но такова ошибка любого автора. Нужно лишь требовать от актера, чтобы он выразил в своих словах силу, необходимую для прояснения их собственного смысла.
– Я сказала ему однажды, утомленная его криками, что не моя ошибка, если эти слова не имеют той силы, какую должны бы были иметь.
– Я уверен, что он только рассмеялся.
– Рассмеялся? Скажите – расхохотался. Он наглый, грубый, невыносимый, в конце концов.
– Но вы прощаете ему все его недостатки, я уверен.
– Не будьте так уверены. Мы его прогнали.
– Прогнали?
– Да, прогнали; он внезапно покинул дома, которые снимал, отправился жить там, где вы его найдете, и больше к нам не приходит, даже по приглашению, потому что мы, в конце концов, ценим его большой талант, и мы его вывели из себя только для того, чтобы отомстить и дать ему жизненный урок. Заставьте его заговорить о Лозанне, и вы услышите, что он говорит о нас, хотя и смеясь, так как это его манера.
Я несколько раз бывал с лордом Росбюри, который безуспешно ухаживал за моей бонной. Это был красивый молодой человек, неразговорчивей которого я не встречал. Мне говорили, что у него есть ум, что он образован и что он не грустен; в обществе, на ассамблеях, на балах, обедах его вежливость выражалась только в реверансах; когда с ним говорили, он отвечал очень лаконично и на хорошем французском, но с нерешительностью, демонстрировавшей, что любые расспросы его гнетут. Обедая у него, я спрашивал что-то, касающееся его страны и требующее ответа в шесть-семь фраз, и он отвечал мне очень хорошо, но при этом краснел. Знаменитый Фокс, который был тоже на обеде, и которому было тогда двадцать лет, вызывал у него смех, но говоря при этом по-английски. Я увидел этого герцога в Турине через восемь месяцев спустя, влюбленного в м-м Мартин, жену банкира, которая обладала талантом развязывать ему язык.
Я увидел там девочку одиннадцати-двенадцати лет, чья красота меня поразила. Она была дочерью м-м де Саконэ, которую я знал по Берну. Я не знаю, какова была судьба этой девочки, которая оставила во мне самое сильное впечатление.
Ничто не производило никогда на меня такое сильное впечатление, как прекрасное женское лицо, даже ребенка. Говорят, красота обладает таким свойством. Согласен, потому что то, что меня привлекает, кажется мне несомненно красивым, но красиво ли оно на самом деле?. Я должен усомниться в этом, потому что то, что кажется мне красивым, по преимуществу, не кажется таковым всем. Совершенной красоты не существует, либо она не несет в себе такой силы. Все, кто говорил о красоте, лукавили; они должны были придерживаться того имени, которое дали ей греки и латиняне: – Форма. Красота – не что иное как форма [1843] по преимуществу. То, что не красиво, не имеет формы; и это искажение формы есть противоположность тому, что называется pulcrum или formosum. Мы правы, изыскивая определения вещей, но когда это содержится в их имени, какая нужда искать дальше? Если слово Форма, Forma – латинское, посмотрим латинское значение, а не французское, где, однако, говорят бесформенный вместо некрасивый, не замечая, что противоположностью этому должно быть слово, обозначающее наличие формы, которая есть не что иное как красота. Заметим, что informe на французском так же хорошо, как и на латыни, означает отсутствие лица. Это тело, у которого нет видимости чего бы то ни было.
То, что имело всегда надо мною абсолютную власть, это одушевленная красота женщины, но красота, выражающаяся в ее лице. Отсюда черпает свою силу очарование, и также верно, что сфинксы, которых мы видим в Риме и в Версале, заставляют нас почти влюбиться в их тело, хотя и деформированное, в полном смысле этого слова. Созерцая их лицо, мы приходим к тому, что находим прекрасной их деформированность. Но что есть эта красота? Мы не знаем, и когда мы хотим облечь ее в законы, или определить эти самые законы, мы лукавим, как Сократ. Все, что я знаю, это что эта поверхность, которая меня очаровывает, приводит в восторг, делает меня влюбленным есть то, что называют красотой. Это объект моего видения, я говорю о нем. Если бы мое видение могло говорить, оно говорило бы об этом с большим знанием дела, чем я.
Ни один художник не превзошел Рафаэля в изображении красоты лиц, вышедших из-под его кисти; Но если бы спросили у Рафаэля, что есть эта красота, законы которой он столь постиг, он бы ответил, что он этого не знает, что он понимает это сердцем и что он знает, как ее воспроизвести, когда видит ее перед глазами. Это лицо мне нравится, – должен был бы он ответить, – стало быть, оно красиво. Он должен был бы возблагодарить Бога, что родился с превосходным вкусом к красоте. Но omne pulcrum difficile[34]. Только избранные художники разбираются в красоте; число их невелико. Если мы захотим освободить художника от обязанности давать в своих творениях характерные черты красоты, каждый человек сможет стать художником, потому что нет ничего легче, чем изображать некрасивое. Художник, ставший таковым не по велению божьему, творит такое в силу обстоятельств. Отметим, насколько редок хороший художник среди тех, кто наделен талантом создавать портреты. Этот жанр наиболее материален в их искусстве. В нем есть три разновидности. Те, что делают похожим и уродуют; они заслуживают, по моему мнению, за свою работу ударов палкой, потому что дерзки и никогда не признают, что изобразили человека более уродливым или менее красивым. Вторые, которым нельзя отказать в достоинстве, изображают человека совершенно похоже, и даже до удивления, потому что лицо представляется говорящим.
Но редки, и весьма редки, те, кто изображает с совершенным сходством, и в то же время добавляют в лицо на картине неуловимые черты красоты. Эти художники благословенны судьбой. Таков был Натье, парижанин, которого я знал в его восемьдесят лет, в пятидесятые годы этого века. Он рисовал портрет некрасивой женщины; она очень походила лицом на написанный на полотне портрет, и, несмотря на это, все находили, что на картине она прекрасна. Рассматривали картину, и не могли найти отличие образа от натуры. То, что было добавлено или убрано художником, было неуловимо.
– Откуда эта магия? – спросил я как-то у художника, который нарисовал некрасивых Дам Франции[35] прекрасными как звезды.
– Это доказывает божественную природу красоты, перед которой все преклоняются, но никто не знает, в чем она содержится, и это также заставляет понять, насколько неуловимо различие между красотой и некрасивостью лица, которое, однако, кажется таким большим для тех, кто не имеет никакого представления о нашем искусстве.
Греческим художникам нравилось изображать Венеру, богиню красоты, косоглазой. Комментаторы изощрялись в объяснениях. Они все ошибались. Пара косых глаз может быть прекрасной, но если они косые, меня это поражает, и я нахожу их менее красивыми.
На девятый день моего пребывания в Лозанне я ужинал и провел ночь с моей бонной, и утром, выпив кофе с ней и ее матерью, сказал им, что настал момент принять решение. Мать мне сказала, что, исходя из чувства порядочности, я должен раскрыться перед Лебелем до своего отъезда, и показала мне письмо этого человека, которое получила накануне. Он просил ее объяснить мне, что если я не могу решиться отдать ему ее дочь до того, как покину Лозанну, мне еще труднее будет на это пойти, когда я буду далеко, и когда она, быть может, подарит мне живой залог своей любви, который увеличит мою привязанность к ней как матери. Он говорил, что он не собирается, разумеется, забрать обратно свое слово, но был бы еще более счастлив, если бы мог сказать, что получил свою жену из рук ее матери.