р спрашивал его в театре, как зовут его жену. Смешки Терезы, сопровождаемые моими, не повредили этому римлянину, который показался мне ревнивым лишь по форме.
Тереза мне сказала, что в десять часов у нее будет репетиция всех арий новой оперы, что я могу здесь остаться и обедать потом вместе с ней, и провести здесь весь день, если у меня нет в планах ничего лучше. Я ответил, что покину ее только после ужина, когда она отправится спать со своим счастливым мужем. На эти слова г-н Палези обнял меня по-мужски, с видом, говорящим, что он благодарен мне за то, что я не выдвигаю ему препятствий к исполнению его прав.
Ему было не более двадцати-двадцати двух лет, он был блондин, и слишком красив для мужчины, поскольку в таком, как он, человечество отразилось своими обоими полами. Я должен был извинить Терезу за то, что она влюбилась в его красивую внешность, потому что слишком хорошо знал силу красивых лиц, но осудил за то, что она сделала его своим мужем, потому что муж приобретает права хозяина.
Молодая горничная Терезы пришла сказать, что моя коляска стоит у дверей.
– Разрешите, – обратился я к Терезе, – чтобы мой местный лакей сюда зашел. Кто вам приказал, – спросил я у этого мерзавца, – приехать сюда с моей коляской?
– Никто; но я знаю свои обязанности.
– Кто вам сказал, что я здесь?
– Я догадался об этом.
– Идите вызовите Ледюка и придите сюда вместе с ним.
Я приказал Ледюку оплатить ему три дня, забрать у него ливрею и спросить у доктора Ванини другого лакея того же роста, который не будет ни о чем догадываться. Чудак обратился к Терезе, которая сказала мне, что я прав.
Я увидел, как в десять часов пришли все актеры и актрисы и некоторое количество любителей, которые все явились поцеловать руку Терезе, и как она их всех мило приняла. Эта репетиция, которая длилась три часа, меня порядком утомила. Я провел время, разговаривая с Палези, который мне понравился, потому что ни разу не спросил меня, ни где, ни когда, ни как я познакомился с его женой.
По окончании репетиции молодая пармезанка по имени Редегонда, игравшая мужскую роль и хорошо певшая, осталась обедать с Терезой, а минуту спустя пришла также молодая приглашенная фигурантка из Болоньи по имени Кортичелли, и поцеловала ей руку. Юное очарование этой девочки меня поразило, но в тот момент, целиком поглощенный Терезой, я не обратил на нее внимания. В следующий момент я увидел старого аббата, очень полного, который вошел размеренным шагом, с ласковым и смеющимся видом, который смотрел только на Терезу, а она подошла и поцеловала ему руку, склонив голову до земли по португальской моде. Тереза, изящная и смеющаяся, усадила его справа от себя, – я сел от нее слева. Я сразу узнал аббата Гама, которого оставил у кардинала Аквавива в Риме семнадцать лет назад, но по нему этого не было заметно. Он был весьма стар, но это был он. Галантный старик, обращаясь только к Терезе, говорил ей пошлые комплименты и больше ни на кого не смотрел. Надеясь, что он меня не вспомнит, я на него не смотрел и говорил всякие пустяки Кортичелли. Тереза призвала меня к порядку, сказав, что г-н аббат хочет знать, узнал ли я его. Я, наконец, взглянул на него, изобразил удивление, поднялся и спросил, имею ли я удовольствие видеть г-на аббата Гаму.
– Его самого, – говорит мне он, поднимаясь и беря меня за голову, чтобы поцеловать в ответ, как он и должен был сделать по своему характеру, будучи, как я знал, тонким политиком и человеком очень любопытным, как я описал читателю в первом томе этих Мемуаров.
После этого начала можно себе представить, что у нас пошли бесконечные разговоры. Он говорил со мной о Барбарукчиа, о маркизе Г., кардинале С.К. и рассказывал, как он перешел со службы Испании на службу Португалии, где сейчас и находится; но тут неожиданно – появление, которое заняло и всколыхнуло все стороны моей души. Молодой человек, на вид пятнадцати-шестнадцати лет, сформировавшийся, как это свойственно итальянцу его возраста, входит и делает реверанс всей компании. Поскольку я был единственный, кто его не знал, бесстрашная Тереза мне его отрекомендовала, говоря: – это мой брат.
Я узнал его, как и должно, но растерявшись и не имея достаточно времени, чтобы взять себя в руки. Этот так называемый брат Терезы был мой портрет, за исключением того, что был менее темноволосый; я сразу увидел, что это мой сын; природа никогда не бывала столь нескромна; это был тот сюрприз, о котором Тереза мне говорила и который удержала при себе, чтобы иметь удовольствие увидеть удивление, нарисованное на моем лице. В своих первых письмах из Неаполя она мне ничего не писала о том, что беременна, и у меня никогда не было мысли о возможности этого. Мне казалось, что Тереза должна была бы избегать этой встречи, потому что у всех были глаза, и их было достаточно, чтобы понять, что этот мальчик должен быть либо моим сыном, либо братом. Я обратился к ней взглядом, но она уклонилась; молодой человек смотрел на меня столь рассеяно, что не придал никакого значения тому, что говорит его сестра. Другие только переводили взгляд с его лица на мое и, считая его моим сыном, не могли подумать ничего иного, кроме как, что я был интимным другом матери Терезы, если верно то, что она его сестра, потому что возраст, который она себе приписывала, не позволял думать, что она сама была его матерью. Тем более нельзя было представить, что я мог бы быть отцом Терезы, потому что я выглядел почти таким же молодым, как она.
Между тем, мне стало очень нравиться прекрасное поведение этого мальчика и ум, который он демонстрировал, говоря на неаполитанском диалекте, на котором он изъяснялся очень точно. Тереза посадила меня за стол между ним и собой. Я нашел его начитанным и воспитанным, с манерами, которые в неаполитанском образовании не были распространены. Тереза сказала ему, что он должен начать говорить на тосканском.
– Всего шесть месяцев, – сказала она мне, – как он вышел из рук того, кто его воспитывал и кто преподал ему все, что он знает, и в частности музыку, которая является его страстью. Вы услышите его за клавесином. Мне на восемь лет больше, чем ему.
То ли из-за веления природы, то ли из-за пристрастия, любви к себе, или из-за чего угодно, я встал из-за стола настолько очарованный этим сыном Терезы, что обнял его с таким волнением, что вся компания зааплодировала. Я пригласил Терезу обедать к себе вместе со всей компанией на завтра.
– Меня тоже? – спросила Кортичелли.
– И вас тоже.
Аббат Гама после обеда мне сказал, что предпочитает позавтракать завтра либо у меня, либо у него, потому что умирает от желания провести со мной пару часов тет-а-тет. Я пригласил его прийти ко мне.
Когда вся компания разошлась, дон Цезарино, так звали красивого мальчика, спросил, не хочу ли я прогуляться вместе с ним. Я ответил, обняв его, что он может прогуляться в моей коляске вместе со своим шурином, потому что я не должен оставлять его сестру одну. Палези был этим доволен.
Когда мы остались одни, я сделал ей комплимент относительно Цезарино.
– Это, – ответила она, – счастливый плод нашей любви. Счастливый, потому что у него есть все. Тот, кто его воспитал, это тот самый герцог, с которым я уехала из Римини, которого сделала хранителем моего секрета, когда узнала, что беременна. Я родила так, что никто об этом не знал, и он отправил его кормилице в Сорренто и крестил его под именем Цезарь Филипп Ланти. Он оставил его там до девяти лет, потом поместил в пансион ученого человека, который его обучил прекрасным и полезным наукам и преподал ему музыку. Он всегда знал меня как свою сестру, с самого раннего детства, и ты не можешь себе представить радость моей души, когда я видела, что чем он становился взрослее, тем больше он напоминал тебя. Я всегда его воспринимала, как настоящий залог нашего союза, который возобновится при нашем первом же свидании, потому что каждый раз, когда я на него смотрела, мне казалось невозможным, чтобы он не произвел в твоей душе такой же эффект, какой производит в моей. Я была уверена, что ты не сможешь отказать этому очаровательному созданию в признании его твоим законным сыном, женившись на его нежной матери.
По смерти герцога я уехала из Неаполя, оставив его в том же пансионе еще на четыре года, под покровительством принца де ла Риччиа, который всегда считал его моим братом. Твой сын – обладатель капитала в двадцать тысяч дукатов де реньо, с которых мне идет рента, и о которых он не знает; но я ему ни в чем не отказываю. Мое сердце кровоточит, что я не могу ему сказать, что я его мать, потому что мне кажется, что он любил бы меня еще больше. Не можешь вообразить себе удовольствие, которое я испытала сегодня, видя твое удовольствие и наблюдая затем ту быстроту, с которой ты его полюбил.
– А это сходство?
– Оно доставляет мне удовольствие. Разве можно поверить во что-то другое, чем в то, что ты был влюблен в мою мать? Ладно. Мой муж верит, что отсюда происходит дружба, что нас связывает, которая могла бы внушить ему подозрение этим утром, когда он увидел наш порыв. Он сказал мне вчера вечером, что Цезарино может быть моим братом по матери, но не по отцу, потому что он видел его отца в партере, и тот никак не может быть моим. Если у меня будут дети от Палези, все мое добро после моей смерти будет принадлежать им, а если их не будет, то все принадлежит Цезарино. Мое состояние в надежных руках, даже если принц де Риччиа умрет.
Потом она отвела меня в свою спальню, где открыла шкатулку, в которой лежали все ее камни, помимо пятидесяти тысяч дукатов в надежных бумагах. Кроме того, у нее было много кружев и ее талант, который обеспечивал ей первые роли во всех театрах Италии.
Я спросил у нее, любил ли уже наш сын.
– Я так не думаю, – ответила мне она, – но полагаю, что моя горничная в него влюблена. Я буду остерегаться.
– Дай его мне. Я научу его понимать свет.
– Проси у меня все, что хочешь, но оставь мне твоего сына. Знай, что я его никогда не целую, опасаясь, что сойду с ума. Если бы ты знал, как он благороден и как он меня любит, потому что я потакаю ему во всем. Что скажут в Венеции, когда увидят через четыре месяца Казанову, который, убежав из Пьомби, стал на двадцать лет моложе?