К концу бала человек в маске венецианского гондольера был атакован очень милой маской – баутой, в черном плаще, совершенно по-венециански. Она бросила вызов гондольеру, заявив, что если он венецианец, пусть станцует с ней фурлану. Гондольер согласился, заказали оркестру фурлану, но гондольер, который, очевидно, был миланец, был ошикан. Красивая маска, наоборот, танцевала превосходно. Этот танец относился к числу моих страстишек, я пригласил незнакомку станцевать со мной, и весь кружок нам зааплодировал; мы станцевали во второй раз, и на этом бы дело кончилось, если бы молодая девушка в маске на лице, одетая пастушкой, хорошенькая как сердечко, не пригласила меня станцевать с ней в третий раз. Она танцевала превосходно. Она проделала трижды, с двойным повтором, большой круг, скользя настолько хорошо, что, казалось, не касалась земли. Она заставила меня запыхаться. Она сказала мне на ухо мое имя, я спросил у нее ее, и она ответила, что я узнаю его, если приду повидать ее в «Три Короля» в такой-то комнате.
– Вы одни?
– Я с моими отцом и матерью, вашими старыми друзьями.
– Вы увидите меня в понедельник.
Сколько приключений! Наконец, не имея больше дел, я отправился домой, но мне дали поспать только три часа. Меня разбудили и заставили торопиться. Графиня, граф и маркиз, вполне готовые к свадьбе Зенобии, сказали мне, что нехорошо заставлять ждать новобрачных. Они все трое поздравили меня с лихостью, с которой я переиграл фортуну. Я сказал маркизу, что это его деньги принесли мне счастье; я не мог более скрываться. Он мне сказал, что знает, куда пошли его деньги.
Эта нескромность графини или графа меня удивила, так как она казалась мне противной первым правилам интриг такого сорта. Маркиз сказал, что Каркано не знал способа открыть мою табакерку, и что он ждет нас на обед.
– Он хочет, – сказал он мне, – проиграть с вами все свои деньги.
– Скажите ему, что у меня такое же желание.
Мы все отправились в «Яблочный казен», где нашли восемнадцать-двадцать буржуа, которые нас ожидали, и новобрачных, которые изощрялись в комплиментах. Мы не затруднились взять на себя всю эту компанию, которая с нашим прибытием пришла в замешательство. Мы сели за стол. Молодую усадили между мужем и мной. Нас было двадцать четыре, и я увидел очень хорошеньких цыпочек, но был слишком занят. Этот обед, который длился три часа, был столь изобилен, и иностранные вина столь изысканны, что я почувствовал уверенность, что двадцати четырех цехинов не должно было хватить на оплату расходов. Нас заставили посмеяться тосты. Каждый свыдавал во вновь сочиненных по случаю стихах редкостные поздравления, и каждый считал своим долгом спеть. Мы смеялись, но мы также заставили их смеяться нашим экспромтам и нашим песням, в которых мы неплохо подпускали разных глупостей, которые ни в чем не уступали всем тем, что выходили из уст этих добрых людей.
По выходе из-за стола были всеобщие объятия; но графиня не могла помешать взрыву хохота, когда должна была обнять портного. Этот смех показался ей странным отличием. Зазвучал очень неплохой оркестр, начался танец. В соответствии с этикетом танец начался с менуэта новобрачного и новобрачной. Зенобия танцевала неплохо, но портной заставил графиню так смеяться, что мы думали, что ей станет плохо; однако она должна была танцевать с ним, в то время, как новобрачная танцевала со мной. Менее чем в час менуэты кончились и начались контрдансы, которые длились вплоть до окончания бала, в то время, как приносили пять или шесть раз всем кофе и конфеты. Это были драже разных сортов, которые превосходно делают в этой стране.
После того, как я высказал свои поздравления молодожену, сочтено было правильным и приличным, когда я подал руку его жене, попросив ее оказать мне честь проводить ее домой. Сказав кучеру, куда он должен ехать, я задернул занавески и не раздвигал их вплоть до ее дома. Зенобия спустилась первой, но, заметив, что явный и обширный знак общей нашей вины пребывает на видимой части моих велюровых серых штанов, и пятно весьма заметно, я сказал Зенобии заходить самой, пообещав, что скоро приду. Я направился к себе, где быстро переоделся в черные штаны. Я вернулся к Зенобии, когда ее муж еще не прибыл. Я увидел большую кровать в одной комнате, большой стол портного в другой, и кухню.
– Я рад, дорогая кума, что ты хорошо устроилась.
– Вы ездили сменить штаны.
– Да. Большое пятно, причиненное нашими стараниями, выглядело скандально.
– Ты правильно сделал.
Прибыл портной со своей сестрой. Он поблагодарил меня, назвав кумом, и спросил, как я успел сменить штаны.
– Отправившись к себе и оставив вашу жену в одиночестве, за что прошу у вас прощения.
– Ты разве не видел, – спросила его она, – что месье опрокинул чашку кофе?
– Ты должна была, – отвечал он, – поехать за компанию с ним.
Затем он засмеялся своей сальности.
– Понравилась ли вам, – спросил он, – свадьба?
– Очень понравилась, но я должен вам оплатить, дорогой кум, то, что она вам стоила сверх намеченного.
– Немного, немного, я вам отправлю счет через Зенобию.
Я вернулся к себе, раздосадованный тем, что не подумал, что заметят смену штанов. Попрощавшись с графом, графиней и маркизом, который поблагодарил меня за прекрасный фарс, что я им устроил, я отправился спать. На следующее утро я вышел из дому пешком, чтобы посмотреть эту девушку, что так хорошо танцевала фурлану и сказала, что она живет в «Трех Королях» вместе со своими отцом и матерью, моими старыми друзьями. Я пришел в эту гостиницу и, ни с кем не говоря, поднялся в комнату, которую красивая девочка мне точно описала. Я захожу и с удивлением вижу графиню Ринальди, с которой познакомил меня Завойский в локанде Кастеллетто шестнадцать лет назад. Читатель может вспомнить, каким образом г-н де Брагаден заплатил ее мужу сумму, которую тот у меня выиграл. М-м Ринальди постарела, но я ее мгновенно узнал. Поскольку я испытывал к ней лишь преходящий интерес, я не остановился на воспоминаниях, которые не доставляли нам никакой чести. Я сказал, что рад ее снова видеть, и спросил, живет ли она еще со своим мужем.
– Вы увидите его через полчаса.
Мадам, я пойду, так как у нас есть старые претензии, которые мне не хочется вспоминать.
– Нет, нет, садитесь.
– Вы меня увольте.
– Ирен, верни месье.
Хорошенькая Ирен на этот приказ становится в дверях, не как сторожевой пес, который, скаля зубы, грозит смертью тому, кто вздумает противиться его ярости, но как ангел, который с обольстительной улыбкой успокаивает и предвещает счастье тому, кого останавливает. Она оставляет меня неподвижным.
– Позвольте мне пройти, – говорю я ей, – мы сможем увидеться в другой раз, позвольте пройти.
– Ах, прошу вас, дождитесь папа.
Говоря так, она смотрит на меня столь нежным образом, что ее губы касаются моих. Ирен побеждает; я сажусь на стул, где, гордая своей победой, она усаживается на меня, я дарю ей ласки, которые она возвращает мне с живостью. Я спрашиваю у мадам, где она родилась, и та мне отвечает:
– В Мантуе, три месяца спустя после моего отъезда из Венеции.
– Когда вы уехали из Венеции?
– Шесть месяцев спустя после того, как с вами познакомилась.
– Это забавно. Если бы у меня была с вами нежная связь, вы могли бы сказать, что я ее отец; и я бы поверил, приняв за голос крови страсть, которую она мне внушает.
– Я удивлена, что вы так легко забываете некоторые вещи.
– Ох-ох! Я отвечу вам, что не забываю этих вещей; но я все вижу. Вы хотите, чтобы я отбросил чувства, что она мне внушает, и это будет сделано; но она от этого потеряет.
Ирен, которую этот короткий диалог заставил умолкнуть, набралась снова смелости мгновение спустя и сказала мне, что она на меня похожа.
– Останьтесь, – говорит она, – обедать с нами.
– Нет, так как я могу влюбиться в вас, а божественный закон мне это запрещает, на что намекает ваша мать.
– Я шучу, – отвечает мать. Вы можете любить Ирен со спокойной совестью.
– Я этому верю.
Ирен выходит, и я говорю этой матери тет-а-тет, что ее дочь мне нравится, что я не хочу ни томиться, ни валять дурака.
– Поговорите об этом с моим мужем. Мы находимся в нужде, и нас ждут в Кремоне.
– Но у вашей дочери любовник, и она к нему привязана.
– Всего только ради баловства.
– Мне кажется, это невозможно.
– Между тем, это верно.
Но вот и граф Ринальди, который входит вместе с дочерью. Он так постарел, что я его не узнал. Он обнял меня и попросил не касаться прошлого.
– Только вы, – сказал он, – можете выручить меня, дав мне средств уехать в Кремону. Я совсем запутался, у меня долги, и настал момент отправиться мне в тюрьму. Ко мне приходят только нищие, которые хотят лишь моей дочери, а она – единственное реальное сокровище, которым я владею. Вот часы Пинчбека (английский мастер), что я пошел продавать; они вполне стоят шести цехинов, и за них мне дают только два.
Я беру часы, даю ему шесть цехинов и передаю их в подарок Ирен. Она говорит, смеясь, что не может меня благодарить, так как это ее часы, и она могла бы их потребовать, если бы отец их продал.
– Но если так, – говорит она ему без смеха, вы сможете продать их еще раз.
Хорошо посмеявшись над этим перемещением, я дал г-ну Ринальди десять цехинов, сказав, что я тороплюсь, и что я увижусь с ним через три-четыре дня.
Ирен, появившаяся, чтобы проводить меня до низу, и поведавшая мне с самой полной покорностью, что ее прекрасный цветок еще никем не сорван, получила десять других цехинов. Я сказал ей, что в первый же раз, когда она пойдет со мной на бал совсем одна, я дам ей сотню. Она ответила, что скажет об этом папа. Вернувшись домой и будучи уверен, что этот бедный человек продаст мне первины своей дочери перед первым балом, и что я не знаю, куда ее привести, чтобы находиться в полной свободе, я вижу объявление о сдаче комнаты на двери кондитера. Дорога была уединенная, это мне понравилось, я решаю снять комнату. Я говорю с кондитером, он говорит, что дом принадлежит ему, и его жена, держа грудного ребенка, говорит мне подняться с ней, чтобы выбрать помещение. Она ведет меня на третий этаж, где я вижу лишь бедные вещи. Я этого не хочу. Она говорит, что на перв