мелось множество знаков отличия с темным смыслом, имелись также причудливые ассоциации, касающиеся охотников, академиков, музыкантов, священников, любовников, о которых было даже опасно спрашивать, потому что они могли оказаться из числа заговорщиков. Что касается женщин, здравый смысл советовал для любого мыслящего мужчины воздерживаться от вопросов, что это за прикрытый медальон, либо эгрет, расположенный необычным образом, либо портрет на браслете или в кольце. Следовало их любить и не проявлять любопытства к их тайнам, тем более, что зачастую это были лишь безделушки, украшения, которые носились лишь для привлечения внимания и возбуждения любопытства.
В свете принято, если хочешь оставаться в границах вежливости, не спрашивать у кого-то названия его отечества, потому что если он окажется из Нормандии или Калабрии, он должен будет, если вам это скажет, попросить у вас прощения, или, если он из края Во, сказать вам, что он швейцарец. Тем более вы не спросите у сеньора, каков его герб, потому что, если он не владеет жаргоном геральдики, вы приведете его в замешательство. Следует воздерживаться от того, чтобы делать комплимент мужчине по поводу его красивых волос, потому что, если это окажется парик, он сможет подумать, что вы издеваетесь, не следует также хвалить мужчине или женщине их красивые зубы, потому что они могут оказаться искусственные. Меня сочли во Франции невежливым, пятьдесят лет назад, потому что я спрашивал у графинь и маркиз их крестильное имя. Они его не знали. И щеголь, имевший несчастье зваться в крещении Жаном, мог удовлетворить мое любопытство, однако добавив к этому удар шпаги.
Верхом невежливости в Лондоне является спросить у кого-то, какой веры он придерживается, в Германии – то же, потому что если он гермутер или анабаптист, ему будет неприятно вам в этом признаться. Самое правильное, в конце концов, если хочешь кому-то понравиться, это не расспрашивать никого ни о чем, по крайней мере, если он располагает хоть одной монетой в луи.
Клементина отвечала за столом на все мои замечания очень тонко, но никто не мог бы ее за это осудить. Ум в некоторых обществах часто подлаживается под глупость.
Поскольку Клементина слишком часто подливала мне напитков, я сделал ей упрек, который послужил темой короткого диалога, который послужил для меня последним ударом. Я поднялся из-за стола смертельно влюбленным. Вот этот диалог:
– Вы неправы, – сказала мне она, – что жалуетесь, потому что обязанность Гебы – держать все время стакан своего повелителя наполненным.
– Но вы знаете, что Юпитер ее прогнал.
– Да, но я знаю, из-за чего. Я никогда не паду столь несчастным образом. Никогда не будет так, чтобы из-за этого Ганимед занял мое место.
– Это очень разумно. Юпитер глубоко ошибся, и я отныне принимаю имя Геркулеса. Довольны ли вы, прекрасная Геба?
– Нет, так как он женится на мне лишь после своей смерти.
– Это опять правда. Мне остается стать только Иолаем, потому что…
– Замолчите. Иолай был старый.
– Это правда: я был таким вчера, но больше им не являюсь; Вы дали мне молодость.
– Я рада этому, дорогой Иолай; но помните о том, что я сделала ему, когда он меня покинул.
– Ради бога, что вы хотите сделать? Я этого не помню.
– Я этому, однако, не верю.
– Поверьте.
– Я лишила его дара, который дала.
При этих последних словах пламя вспыхнуло на очаровательном лице девушки; я побоялся, что обожгу руку, если осмелюсь приложить ее к ее лбу; но искры пламени, что явно вылетали из ее глаз, поразили мое сердце и в то же время заморозили меня. Не сердитесь, современные физики, что меня читаете, потому что не вам я излагаю это чудо; да, они меня заморозили. Великая любовь, что приподнимает мужчину над его существом, – это мощное пламя, которое проистекает от холода такой же силы в их равном противостоянии, таком, как я ощутил в тот момент, и которое довело бы меня до смерти, если бы продлилось более минуты. В высшей степени остроумное употребление мифа о Гебе не только продемонстрировало мне Клементину как знатока мифологии, но и дало образчик ее ума, тонкого и глубокого. Она сделала даже больше: она показала, что я ее интересую, что она думала обо мне, что она хотела меня поразить и мне понравиться. Всем этим мыслям достаточно было мгновения, чтобы проникнуть в уже подготовленную душу мужчины. Они были воспламеняющие. Я ощутил, что сомнения меня покинули. Клементина, по сути, сказала, что любит меня, и уверила меня в этом. Мы будем счастливы.
Удалившись, она дала мне время выйти из моей летаргии.
– Скажите мне, мадам, – обратился я к графине, – где и у кого училась эта очаровательная девушка?
– В деревне, присутствуя постоянно на уроках, что давал моему брату Сардини, который, однако, занимался исключительно ею. Это Клементина извлекала из них пользу, мой брат отлынивал. Она заставляла смеяться нашу мать и удивляла старого наставника.
– Есть стихи Сардини, которые никто не читает из-за их чрезмерной эрудиции в области мифологии.
– Прекрасно. Знаете, у нее есть его манускрипт, который содержит большое количество языческих мифов. Попросите ее показать вам ее книги и стихи, что она написала, которые она никому не дает читать.
Я был вне себя. Она вернулась, я осыпал ее комплиментами; я сказал ей, что люблю поэзию и беллетристику, и что она доставит мне удовольствие, показав свои книги и особенно свои стихи.
– Мне стыдно. Я должна была кончить учебу два года назад, когда наша сестра вышла замуж, мы должны были переехать сюда, где мы общаемся лишь с порядочными людьми, которые озабочены только сбором урожая, интересуясь только дождем и ясной погодой. Вы первый, кто, назвав меня Гебой, дали мне понять, что любите литературу. Если бы Сардини приехал сюда, я бы продолжила учебу, и он бы приехал, но моя сестра не прилагает к этому усилий.
– Но, дорогая Клементина, – ответила ей сестра, – для чего, прошу тебя, может пригодиться моему мужу восьмидесятилетний старик, который умеет только складывать стихи и портить воздух?
– Добро бы, – сказал граф Амбруаз, – если бы он мог быть использован в хозяйстве; но это благородный старик, который не хочет разыгрывать из себя мошенника. Это человек ученый, но глупый.
– Небеса! – Воскликнула Клементина, – Сардини глупый! Это правда, что его легко провести; но его было бы не провести, если бы у него было меньше порядочности и ума. Мне нравятся люди, которых легко провести по этой причине. Но говорят, что я сумасшедшая.
– Нет, дорогая сестра, – сказала ей графиня. Все, что ты говоришь, наоборот, свидетельствует о твоей мудрости; но это находится вне сферы твоих интересов, потому что изящная литература и философия – это не то, что способствует управлению домашним хозяйством, и если представится случай тебе выйти замуж, твоя склонность к наукам станет, может быть, препятствием к нахождению хорошей партии.
– Я этого ожидала, и я чувствую себя склонной умереть в девушках; но это не служит к украшению мужского рода.
Какое смятение страстей в лучшей части моей души при этом жестоком диалоге! Я чувствовал себя несчастным. Если бы я был знатен и богат, я немедленно выдал бы ей сотню тысяч экю и женился бы на ней еще до того, как выйти из-за стола. Она сказала мне, что Сардини находится в Милане, немощный от старости, и когда я спросил у нее, посещала ли она его, она ответила, что никогда не видела Милана, ни она, ни какая-либо из ее сестер. Между тем, в коляске, на хорошем ходу, туда можно доехать за два часа.
Я уговорил ее, чтобы после кофе она отвела меня в кабинет рядом со своей комнатой, чтобы показать все свои книги. Их у нее было около тридцати, все хорошие, но не похожи на литературу молодого человека, окончившего курс риторики. Эти книги не могли научить моего ангела ни истории, ни какому-либо из разделов физики, что могло бы ей действительно помочь выйти из невежества и дать ей усладу жизни.
– Вы понимаете, дорогая Геба, каких книг вам не хватает?
– Сомневаюсь, дорогой Иолай.
– Доверьтесь мне, и будьте уверены.
Проведя час за просмотром творений Сардини, я попросил ее показать мне свои.
– Нет, в них слишком много ошибок.
– Я этого ждал; но то, что в них найду хорошего, важнее. Я извиню язык, стиль, абсурдные мысли, недостаток метода и даже недостатки ваших стихов.
– Это немного слишком, так как мне не нужна столь полная индульгенция. Держите, месье. Вот все мои каракули.
В восхищении от достигнутого этой хитростью, я стал при ней читать анакреотическую песню, очень медленно, выделяя тоном все ее красоты и наслаждаясь той радостью, что источала ее душа и что блистала в ее глазах и во всем ее лице при звуках этого прекрасного чтения. Когда я читал ей стих, который я сделал более трогательным за счет изменения нескольких слогов, она это заметила, поскольку следила за мной глазами, но, отнюдь не оскорбленная поправкой, признала мою правоту. Она сочла, что мои удары кистью не помешали тому, чтобы полотно осталось принадлежащим ей, и была исполнена радости, чувствуя, что мое удовольствие от чтения намного больше той радости, что она испытывала в этот момент. Наше взаимное наслаждение продолжалось три часа, радость наших душ, уже влюбленных, невозможно было представить себе ни более чистой, ни более сладостной. Счастливые, и еще более счастливые, если бы мы смогли остаться в этом положении; но амур – предатель и обманщик, и смеется над теми, кто полагает, что может играть с ним, не попадая в его сети.
Лишь графиня Амбруаз пришла сказать нам, что надо оставить литературу, чтобы пойти немного побыть в обществе. Клементина тут же вернулась на свое место, поблагодарив меня и являя в качестве гарантии своей благодарности кровь, которая пламенем окрасила ее красивое лицо. Когда она появилась в ассамблее, сопровождаемая мною и графиней, у нее спросили, не явилась ли она с битвы.
Был разложен стол для фараона; однако, прежде, чем сесть, я подозвал Клермона и приказал ему проследить, чтобы завтра на рассвете в мою коляску были запряжены четыре лошади для поездки в Лоди, с тем, чтобы вернуться к обеду.