Графиня Элеонора решила, что то, что для нее, превосходит по вкусу прочие. Мы оставили их одних.
Я вышел из комнаты вместе с обоими графами и каноником, которые были в задумчивости. Они должны были иметь представление о расточительности игроков, для которых деньги ничего не стоят, но я видел, что они, тем не менее, удивлены, и вызывать удивление – это моя страсть. Неудержимое чувство самолюбия возвышало меня над окружающими, мне было достаточно в это верить. Я презирал бы того, кто осмелился бы мне сказать, что я смешон, и однако, возможно, он был бы прав.
Удовлетворенный произведенным эффектом, я сообщал свою веселость остальным сотрапезникам. Я сердечно обнимал графа Амбруаза, прося у него прощения за подарки, что я сделал его семье, и тысячу раз благодарил его брата, что предоставил мне это знакомство.
Прекрасные графини явились, сверкая как звезды, говоря все трое разом, что уверены, что я снял, уж они не знают как, их размеры. Графиня отметила, что я велел сделать ее платье таким, что его можно будет расширить, когда она будет беременна, и она восхищалась гарнитурой, которая должна была стоить вчетверо дороже, чем само платье. Клементина не могла оторваться от зеркала; она догадалась, что цветами зеленым и розовым я хотел придать ей атрибуты Гебы. Что касается графини Элеоноры, то она продолжала считать, что ее платье самое красивое.
Очарованные удовлетворением наших красавиц, мы сели за стол, ощущая все сильный аппетит. Нам предложили на этом обеде все, что можно себе вообразить самого тонкого из постного и скоромного, и устрицы из венецианского Арсенала, которые пирожник умудрился выманить у метрдотеля герцога Моденского, составили украшение нашего стола. Мы съели их три сотни и опустошили двадцать бутылок шампанского. Мы оставались за столом три часа, выпивая и распевая песни, обслуживаемые очаровательными девицами, чьи прелести спорили с прелестями тех, что ими любовались.
К концу обеда вошла жена пирожника, держа у груди малыша графини. Это было новое театральное зрелище; радость дорогой мамочки, которая испустила крик ликования при виде их, и пирожницы, которая, казалось, торжествовала, занимая место графини целых четыре часа.
Мы провели еще час, выпивая пунш и смеясь, после чего графини пошли переодеваться. Зенобия позаботилась поместить три платья в корзине в мой экипаж, и когда я предложил ехать, я увидел, что они взгрустнули. Покинутая Кроче улучила момент мне сказать, что очень довольна Зенобией, и спросить у меня, когда мы уедем. Я пообещал ей, что она будет в Марселе не позднее чем через две недели после Пасхи.
Зенобия, которую я потихоньку расспросил, сказала, что эта девушка с превосходным характером, очень умная, и что ей будет очень грустно, когда та уедет. Будучи довольным прекрасными платьями, что она купила, я подарил ей двенадцать цехинов. Она сказала, что я получу квитанции от продавца у служащего г-на Греппи. Довольный всем, я заплатил бравому пирожнику все, что он запросил. Я любил, был любим, я чувствовал себя хорошо, у меня было много денег и я их тратил, я был счастлив и говорил себе это, смеясь над дураками-моралистами, говорящими, что нет истинного счастья на земле. Это словцо «на земле» вызывало у меня смех, как будто можно искать его где-то еще. Mors ultima linea rerum est[12]. Есть счастье совершенное и реальное, пока оно длится; это счастье проходит, но его конец не противоречит тому, что оно действительно существовало, и чтобы тому, кто его пережил, об этом свидетельствовать. Люди, его не заслуживающие – это те, кто в этом не признается, либо те, кто, обладая возможностями его пережить, пренебрегают ими. Carpe diem quam minimum credula postero, и в другом месте: Prudens futuri temporis exitum caliginosa nocte premlt Deus rldelque si mortalis ultra fas trépidât. Quod adest mémento componere sequus: ceetera fluminis ritu feruntur[13]
Мы выехали из дома пирожника в семь часов и прибыли в С.-А. к полуночи, и сразу пошли спать, но я покинул Клементину лишь после тех часов, что делают мужчину счастливым, и повторяются, чтобы сделать его таковым всякий раз, когда он, здоровый телом и духом, призывает их снова.
– Понимаешь ли ты, – сказала мне она, – что после твоего отъезда я не смогу жить счастливо?
– Первые дни мы оба будем несчастны; но мало помалу наше пламя под слоем золы философии утихомирится.
– Но признайся, что ты легко утешишься со своими девицами; но не думай, что я ревную, потому что я пришла бы в ужас, если бы узнала про себя, что способна на такие переживания по поводу твоего поведения.
– Прошу тебя, не воображай себе такое. Девицы, которых ты видела, не способны тебя заменить и не могут меня увлечь. Та, что побольше – это жена портного, а другая – это приличная девушка, которую я должен сопроводить в Марсель, ее родину, откуда ее похитил один несчастный, предварительно соблазнив. На будущее и до самой моей смерти ты будешь единственной, которая царит в моей душе, и если случится мне, поддавшись обману чувств, сжать в своих объятиях соблазнивший меня объект, воспоследует, моя дорогая, жестокое раскаяние, чтобы отомстить за тебя и сделать меня несчастным.
– Я уверена, что поэтому я никогда не окажусь несчастна. Но я не понимаю, как, любя меня, как ты меня любишь, и держа меня в своих объятиях, ты можешь думать о возможности оказаться мне неверным.
– Я и не думаю, но я допускаю.
– Мне кажется, это все равно.
Что ответить? Она права, хотя и ошибается; но то, что ее заставляет ошибаться, это – любовь; моя не использует силу, равную той, что мешает ей предвидеть. Я рассуждаю правильней лишь оттого, что меньше люблю. Мужчина, убежденный в том, что любит, находясь в объятиях возлюбленной, может отвечать на такое лишь поцелуями и слезами.
– Увези меня с собой, – говорит она, – я готова. Я буду счастлива. Ты должен, если ты меня любишь, думать лишь о своем собственном счастье. Будем счастливы вместе, дорогой друг.
– Я не могу опозорить твою семью.
– Ты считаешь меня недостойной стать твоей женой?
– Ты достойна монарха. Это я недостоин владеть такой девушкой, как ты. Знай, что у меня во всем мире нет ничего, кроме фортуны, которая может покинуть меня хоть завтра. Будучи один, я не боюсь ее поворотов, но я убью себя, если увижу тебя участницей моих несчастий.
– Почему мне кажется, что ты никогда не можешь стать несчастным, и почему я чувствую, что ты можешь быть счастлив только со мной? Твоя любовь не похожа на мою, если ты не оказываешь ей доверия, такого же, как я.
– У меня больше, чем у тебя, жестокого опыта, который, заставляя дрожать перед будущим, тревожит любовь. Любовь очарованная уступает в силе разуму.
– Жестокий разум! Значит, мы должны расписаться в расставании?
– Мое сердце останется с тобой; я уезжаю, обожая тебя, и если фортуна будет благоприятна мне в Англии, ты увидишь меня здесь в следующем году. Я куплю землю, где ты захочешь, и подарю ее тебе, уверенный, что ты принесешь мне ее в приданое, и наши дети украсят наше счастье.
– Ах! Замечательное будущее. Это мечта. Почему я не могу уснуть и проспать до самой смерти! Но что мне делать, если ты оставил меня беременной?
– Ах, моя божественная Геба! Этого не будет. Разве ты не поняла, что я обращался с тобой бережно?
– Бережно? Я ничего этого не знаю, но я догадываюсь. Я знаю, что ты меня бережешь. Увы! Ты не рожден, чтобы причинить мне горе. Нет. Никогда я не буду раскаиваться, что предалась любви в твоих объятиях. Вся здешняя семья говорит, что ты счастливец, и что ты достоин им быть. Какие хвалы! Дорогой друг, ты не поверишь, как бьется от радости мое сердце, когда я слышу, как говорят такое в твое отсутствие. Когда мне говорят, что я тебя люблю, я отвечаю, что обожаю тебя, и ты знаешь, что я не лгу.
Такими диалогами мы заполняли интервалы между нашими любовными объятиями в течение пяти или шести последних ночей, что мы провели вместе. Ее сестра, лежащая возле нас, спала, или притворялась спящей. Когда я уходил к себе, я ложился спать, вставал поздно, затем проводил весь день с нею одной или в семейном кругу.
Какая жизнь! Возможно ли, чтобы мужчина, хозяин самому себе, мог бы решиться ее покинуть? Благодаря везению я выигрывал у каноника деньги, которые позволял выигрывать у себя остальной семье, за чьей игрой я совершенно не следил. Одна Клементина не желала пользоваться моей невнимательностью; но два последних дня я заставил ее принять на себя половину моего банка, и, поскольку канонику, как всегда не везло, она выиграла сотню цехинов. Этот бравый монах потерял тысячу цехинов, из которых семь сотен остались в доме.
Последняя ночь, которую я провел всю с моим ангелом, была очень грустной; мы бы умерли от страдания, если бы не любовь, которая приходила время от времени нам на помощь.
Когда мы появились в семье, в последние полчаса, чтобы вместе позавтракать, у нас был, у Клементины и у меня, вид, как будто мы при смерти, но к нам проявили уважение. Я был невесел, и у меня не спрашивали о причине. Я обещал им дать о себе знать и возвратиться к ним в будущем году; и я им писал, но прекратил писать, когда несчастья, что навалились на меня в Лондоне, заставили меня потерять надежду их снова увидеть. Я их больше не увидел, но я не смог никогда забыть Клементину. Шесть лет спустя, при моем возвращении из Испании, я узнал, и я заплакал от удовольствия, что она живет счастливо, маркизой де… в городе …, замужем уже три года и матерью двух детей, мальчиков, из которых младший, которому сейчас двадцать семь лет, теперь капитан в австрийской армии. Как я был бы рад его увидеть! Когда я узнал, по возвращении из Испании, о прекрасном положении Клементины, я был несчастен. Я отправлялся искать счастья в Ливорно, после того, как пересек Ломбардию. Я оказался в четырех милях от места, где она могла находиться вместе с мужем, но у меня не хватило смелости отправиться ее повидать. Возможно, я хорошо сделал.