– Где Марколина?
– Ты меня смешишь. Я не собираюсь давать тебе отчета. Скорее. Выбирай.
– Я еду в Рим.
– Очень хорошо. Это путешествие для одного человека стоит двадцать луи; но я дам тебе двадцать пять.
– Где они?
– Сейчас. Бумагу, перо, чернила.
– Что вы собираетесь писать?
– Платежные поручения в Лион, в Турин, в Геную, во Флоренцию и в Рим, и, чтобы ты уезжал в Лион завтра, ты оплатишь место в дилижансе. Ты получишь пять луи в Лионе, другие пять в Турине, пять – во Флоренции и пять – в Риме, а здесь, в Париже, ни одного су от меня. Прощай, сестра. Я живу в Отеле Монморанси. Прощай, Чекко.
– Я отправлю тебе завтра утром чемодан этого нашего братца.
– Очень хорошо. Если меня не будет, передай его моему слуге. Я сделаю все остальное.
– Я отправлю его в восемь часов.
Назавтра прибыл чемодан, и аббат вместе с ним. Я снял ему комнату и сказал метрдотелю, что отвечаю за жилье и питание аббата три дня и не больше. Он хотел со мной поговорить, и я перенес разговор на завтра. Я предупредил моего слугу, чтобы не пускал его в мою комнату, и что я иду к м-м дю Рюмэн.
– Все спят, – сказал мне там швейцар, – но кто вы, поскольку у меня есть приказ.
– Я такой-то.
– Зайдите ко мне и подождите пока у моей племянницы… Я сейчас выйду.
Он вышел и отвел меня к горничной, которая проснулась, проклиная все на свете.
– Что у вас? Вы должны были прийти в полдень. Мадам пришла в три часа утра. Еще нет и девяти, но она меня будет ругать. Я пойду ее разбудить.
Я вхожу, и мадам благодарит меня за то, что я ее разбудил, в то время, как я прошу у нее прощения.
– Ратон, дайте нам все, что нужно для письма, и уходите. Войдете только, когда я позову. Я сплю для всего света.
– Я тоже пойду спать.
– Месье, отчего оракул нас обманул? Г-н дю Рюмэн еще жив, он должен был умереть еще полгода назад; правда, он себя чувствует нехорошо: но мы спросим об этом потом. Неотложное дело сейчас другое. Вы знаете, что музыка – моя главная страсть, и что у меня выдающийся голос, и по силе и по диапазону. Я потеряла его, дорогой друг; вот уже три месяца, как я не могу больше петь. Г-н Эрешуан выдал мне все фармацевтические снадобья, и ничто мне не помогает; я в отчаянии, мне только двадцать девять лет, я несчастна, это единственное, что я ценю в жизни. Спросите, прошу вас, у оракула средство, чтобы вернуть мне голос, как можно быстрее. Как я была бы счастлива, если бы могла петь, например, завтра: у меня здесь будет большая компания, и все будут удивлены. Если оракул захочет, я уверена, что это можно будет сделать, потому что моя грудь здорова. Вот, держите, я сделала запрос. Он длинный, но тем лучше. Ответ будет также длинным, а я люблю длинные ответы.
Я тоже иногда любил длинные ответы, так как при составлении пирамиды они давали мне время подумать над тем, что я мог бы ответить. Сейчас речь шла о средстве борьбы с легким недомоганием, но я не знал такого, а честь оракула требовала, чтобы я его нашел. Я был уверен, что хороший режим жизни вернет ее горло в первоначальное состояние, но оракул нужен не для того, чтобы повторять то, что знает любой плохой лекарь. Раздумывая об этом, я решил предписать ей поклонение Солнцу в тот час, когда ей придется соблюдать режим, способствующий излечению, без того, чтобы мне нужно было ей об этом специально говорить.
Таким образом, оракул сказал ей, что она вернет себе свой голос в двадцать один день, начиная с завтрашнего дня новолуния, творя каждый день поклонение нарождающемуся Солнцу, в комнате, где есть хотя бы одно окно на восток. Чтобы творить это поклонение, второй оракул предписал, что она должна спать по семь часов, и что перед тем, как ложиться в кровать, она должна делать при луне ванну, погружая свои ноги в горячую воду по колена. В качестве литургии для этих поклонений я назвал ей те псалмы, которые она должна читать во время купаний, чтобы обратить на себя благосклонность Луны, и те, что надо читать перед закрытым окном в момент рассвета Солнца. Особенно понравилось мадам указание оракула на то, что окно должно быть закрыто, так как иначе сквозняк мог ее простудить. Божественность этого магического средства вызвала ее восторг, она пообещала мне в точности выполнить все предписания оракула, если я возьму на себя труд достать ей все необходимые составляющие для курений.
Я ей все обещал и, как знак своего особого усердия, сказал ей, что в первый день я произведу ей окуривание сам, чтобы она его освоила на практике, потому что природа этих двух поклонений такова, что при них не должна присутствовать ни одна посторонняя женщина. Чувствительность, с которой она встретила мое предложение, была замечательна. Начинать следовало завтра, в день новолуния, и я пришел к ней в девять часов, для того, чтобы спать семь часов перед тем, как творить поклонение зарождающемуся Солнцу, она должна была лечь в кровать до десяти. Я был уверен, что вернуть ей ее голос должен новый режим, и я был прав. Я был в Лондоне, когда она известила меня письмом, идущим от самого сердца. Эта дама, чья дочь вышла замуж за г-на де Полиньяка, любила развлечения и, устраивая большие ужины, не могла все время наслаждаться полным здоровьем. Она потеряла свой красивый голос. Вернув его себе с помощью магической операции, она теперь смеялась над людьми, которые говорили, что магия – наука химерическая.
У м-м д’Юрфэ я получил письмо от Терезы, матери маленького д’Аранда. Она писала, что должна будет приехать забрать сама своего сына, если я его не привезу, и что она ждет определенного ответа. Я сказал малышу, что его мать будет в Аббевиле через восемь дней, и что она хочет его видеть.
– Следует предоставить ей, – сказал я, – эту возможность; вы поедете со мной.
– С удовольствием; но если вы едете в Лондон вместе с ней, с кем я вернусь в Париж?
– Один, – заявила м-м д’Юрфэ, – в сопровождении почтальона.
– Верхом. Ах! Как это здорово!
– Но вы будете проезжать не более восьми-десяти постов в день, так как вам не следует рисковать жизнью во время езды ночью.
– Я оденусь курьером.
– Да, я закажу вам прекрасную куртку, замшевые штаны и дам вам замечательную подорожную грамоту, с гербами Франции.
– Меня примут за правительственного курьера, и я скажу, что я еду из Лондона.
Я сделал вид, что не соглашаюсь, говоря, что лошадь может засбоить и он свернет себе шею. Упорствуя в своем сопротивлении, я уверился, что он поедет, так как м-м д’Юрфэ, сделав свое предложение, становилась, естественно, той, к кому он должен был обращаться, чтобы обрести благодарность. Я заставил себя уговаривать в течение трех дней, прежде чем согласился, при условии, что он не будет ехать верхом, пока едет со мной… Уверенный, что вернется в Париж, он решил не брать с собой более двух-трех рубах; но я, уверенный также, что, когда я привезу его в Аббевиль, он больше от меня не сбежит, я отправил чемодан со всеми его пожитками в Кале, где мы его получим по прибытии. В ожидании, м-м д’Юрфэ заказала ему все одеяние курьера, включая ботфорты, которые были ему необходимы для защиты ног в случае падения. Так это дело, которое казалось трудным, было легко решено благодаря случаю.
Я провел послеобеденное время у банкиров Туртона и Бауэра, чтобы распределить мои деньги в Лондоне между несколькими банкирами, к которым меня адресовали, согласно моему желанию, с отдельными рекомендациями. Я хотел сделать несколько знакомств.
Выходя с площали Виктуар, я подумал о Ла Кортичелли, и, движимый любопытством, направился к ней. Она жила в меблированных комнатах на улице Гренель в Сен-Оноре. Она была весьма удивлена при виде меня. После долгого молчания, видя, что я ничего не говорю, она заплакала, затем сказала:
– Я бы не стала несчастна, если бы никогда не знала тебя.
– Ты была бы несчастна, но на другой манер, потому что твои несчастья происходят из твоего дурного поведения. Но каковы твои несчасья?
– Не имея возможности более оставаться в Турине, после того, как ты меня опозорил…
– Если ты будешь продолжать в том же стиле, я уйду, потому что пришел сюда не для того, чтобы оправдываться, а, скорее, для того, чтобы услышать голос твоего раскаяния.
– Ну, я и раскаиваюсь, но, тем не менее…
– Прощай.
– Ладно, я расскажу, и не буду говорить, что я думаю. Садись. Я убежала из Турина вместе с Дроги; это был фигурант, я не знаю, знаешь ли ты его; он приехал к Пасьенс; он меня любил; я допустила, чтобы он сделал мне ребенка. По твоем приезде в Турин, я была беременна. Дроги был вынужден принять решение, не имея денег и не желая, чтобы кто-то об этом узнал; я отдала моему любовнику для продажи одни из моих часов и кольцо, и мы уехали. Мы прибыли сюда, но оставались здесь только неделю. Мы встретили на променаде в Пале-Рояль Сантини, который направлялся в Лондон вместе с д’Обервалем, чтобы танцевать в Опере Хаймаркет; ему нужна была пара; он сделал нам выгодное предложение, не зная, чего мы стоим, и мы поехали. В Лондоне нас не захотели, и если бы мы собрались судиться, мы бы проиграли, потому что видно было, что я беременна, а про Сантини было известно, что он картежник, который не может сделать ни одного па. Я отдала ему для продажи все украшения, что у меня были, и мы вернулись сюда. За два месяца, что мы были в Лондоне, мы задолжали двадцать гиней, живя как нищие, и эти варвары даже не удосужились дать мне хотя бы один сбор.
У Сантини был в Версале родственник, дворцовый слуга, и он рассказал ему о затруднении, в котором мы находимся, с тем, чтобы устроить мне роды с какими-то удобствами, и он сдал нам помещение; мы согласились, и я направилась рожать в Версаль; родился мертвый младенец, и я сама оказалась на краю могилы. Я вернулась сюда, имея только одно платье. Коллальто, «Панталоне», увидел меня, влюбился, стал обо мне заботиться, и однажды, разозлившись на Сантини, который хотел вести себя как хозяин, побил его и прогнал. Он был прав, потому что тот должен был его уважать. Сантини ушел, не знаю, куда, и Коллалто добился, чтобы меня приняли в Итальянскую Комедию, и оставил меня. У меня сменились за небольшое время пять или шесть содержателей, один за другим, которые все меня покинули по странным соображениям, потому что, в конце концов, я не была их женой. Сам Коллальто меня покинул, разозленный тем, что счел себя заболевшим той же болезнью, что была у меня. Он должен был бы меня простить и предоставить мне лекарства, но мужчины все такие же, как ты, безжалостные. Я снова продала все, что у меня было, и подписала заемное письмо на четыреста франков, срок которого истек, и, поскольку у меня не имелось возможности платить, оно было опротестовано, и явились наложить арест на мою мебель, потому что решили, что она мне принадлежит. Арест длился только двадцать четыре часа, потому что владелец был оповещен и заставил уважать свои права; однако он пообещал ее забрать, если я не оплачу ему авансом за один месяц, как я обычно делаю. У меня н