оей жилице. Это было в воскресенье; я попросил отвести меня к мессе у баварского посланника. Я думал застать там Паулину, но ее не увидел. Она зашла, как она мне потом сказала, в такое место, где ее было не видно. Церковь была полна народа, и Мартинелли показал мне лордов и леди, которые были католики и не прятались.
Когда я вошел, лакей Корнелис передал мне записку. Она мне писала, что может выходить, ничего не боясь, во все дни праздников, и что она хочет прийти ко мне обедать. Я сказал, что жду ее. Я зашел к Паулине, чтобы узнать, хочет ли она обедать вместе с Корнелис, и та ответила, что ничего не имеет против, если с той не будет мужчин. Поэтому я написал, чтобы та приходила без мужчин. Она пришла с Софи, которая без всякого указания бросилась в мои объятия. Корнелис, смущаясь присутствием Паулины, отозвала меня в сторонку, чтобы сказать, что она растрогана до слез, и рассказать о некоторых химерических идеях, что крутятся у нее в голове и направлены на то, чтобы разбогатеть в скором времени. Софи была душой нашего обеда. Я не смог удержаться и не сказать Корнелис, что Паулина – иностранная дама, которой я сдаю апартаменты.
– Значит, это не ваша жена? – спросила Софи.
– Нет, я не настолько счастлив, – пошутил я.
– В таком случае, я хочу спать с ней.
– Когда?
– Когда мать мне позволит.
– Надо узнать, хочет ли этого мадам, – сказала ее мать.
– Она в этом уверена, – сказала Паулина, обнимая ее.
– Ну что ж, мадам, я ее вам оставлю; я отправлю Рокур забрать ее завтра утром.
– Можно, – говорю я, – завтра в три часа. Она пообедает с нами.
Софи бросилась целовать мать. Эта женщина не знакома была со счастьем быть любимой.
После ухода Корнелис я спросил Паулину, не хочет ли она немного прогуляться с малышкой и со мной в окрестностях Лондона, где нас никто не увидит, но она ответила, что должна соблюдать осторожность и не выходить в компании кого бы то ни было, так что мы провели весь день у себя, при этом совершенно не соскучившись. Софи пела арии, итальянские, французские и английские, которым она аккомпанировала бы, если бы был клавесин. Она пела английские дуэты вместе с Паулиной, которые доставляли мне наивысшее удовольствие. Мы поужинали столь же весело, и ближе к полуночи я отвел их на четвертый этаж, сказав Софи, что поднимусь, чтобы позавтракать с ней, при условии, что она дождется меня в постели, потому что мне хочется увидеть, так ли она красива в постели, как одетая, и она пообещала меня дождаться. Я не осмелился просить Паулину доставить мне такое же удовольствие. Так что я застал ее в восемь часов утра уже вставшей, хотя и в большом неглиже.
Софи, смеясь, закуталась в одеяло, когда увидела меня входящим, но когда я бросился на кровать рядом с ней и принялся ее щекотать, она высунула наружу свое личико, которое я покрыл поцелуями и воспользовался правами отца, чтобы полностью увидеть, как она сложена, и поаплодировать тому, что увидел, хотя она была еще очень юна. Она была очень мала, но сложена на удивленье. Паулина видела мои ласки, не выказывая и тени насмешки, но тут она ошибалась. Если бы ее там не было, прелестная Софи должна была бы ощутить в той или иной степени огонь, который ее маленькие прелести разожгли в ее папе.
Очень ею довольный, я сказал ей подниматься, и мы позавтракали, очень весело. Я провел, таким образом, все утро с этими созданиями, милыми моему сердцу, и после обеда, когда пришла Рокур забрать малышку, я остался с большой Паулиной, которая начала меня серьезно волновать. Я ее еще даже не поцеловал, но тем не менее уже брал за руки. Сев с ней рядом после ухода моей дочери, я попросил у нее руку, приклеившись к ней губами, и спросил, замужем ли она. Она сказала, что да.
– Знакома ли вам материнская любовь?
– Нет, но я представляю ее себе достаточно хорошо. У меня есть муж, который со мной еще не спал.
– Он в Лондоне?
– Нет, он очень далеко отсюда. Прошу вас, не будем об этом говорить.
– Скажите мне только, если я вас потеряю, это будет для того, чтобы вам с ним встретиться?
– Да. Я вас уверяю, что, если вы со мной сами не попрощаетесь, я уеду от вас лишь затем, чтобы уехать из Англии, и я покину этот счастливый остров только затем, чтобы стать счастливой на моей родине с мужем, которого я выбрала.
– Моя очаровательная Паулина, я останусь здесь несчастным, потому что я вас люблю и боюсь вам не понравиться, выдавая вам самые нежные этого доказательства.
– Увы! Я прошу вас воздерживаться, потому что я не вольна, ни чтобы предаться любви, ни чтобы противиться ей, если вы меня не побережете.
– Я повинуюсь вам, но я изнемогаю. Как же я могу быть несчастен, имея счастье вам нравиться?
– У меня есть долг, мой дорогой друг, который я не могу нарушить, не становясь достойной презрения.
– Я сочту себя самым большим предателем, самым ужасным из людей, самым недостойным любви женщины, достойнейшей этого, потому что она составляет мое счастье, если смогу лишиться ее уважения, склонив ее уступить желанию, которое я сам ей внушил.
– Хорошо. Я, тем более, не верю, что вы на это способны; но будем сдержанны, понимая, что может так статься, что мы можем оказаться вынуждены расстаться завтра. Согласитесь, что наше расставание при этом будет более горестным. Если вы с этим не согласны, значит, ваша любовь отличается по природе от моей.
– Какова же природа любви, которую я имею счастье вам внушить?
– Она такова, что наслаждение – лишь один из ее атрибутов.
– Каков же главный?
– Жить вместе в самом полном согласии.
– Это счастье, которое мне доступно, и вам тоже. Мы пользуемся им оба с утра до вечера. Почему не можем мы также проявить снисхождение к атрибуту, который займет у нас лишь несколько мгновений, который принесет в наши влюбленные души мир и спокойствие, которые нам необходимы? Согласитесь также, что этот атрибут питает общее счастливое состояние.
– Я согласна, но согласитесь также, что это питание для него часто оказывается смертоносно.
– В это нельзя поверить, дорогая, когда истинно любят; а для меня это тот самый случай. Можете ли вы поверить тому, что, имея меня в своих объятиях нежного и влюбленного, вы затем меньше станете меня любить?
– Нет, я этому не верю, и как раз из-за этого я страшусь отчаяния, которое наступит в момент расставания.
– Я должен отступить перед вашей диалектической мощью, моя дорогая Паулина. Хотел бы я увидеть, с кем вы питали ваш изысканный ум. Хотелось бы увидеть ваши книги. Не хотите ли подняться? Я не ухожу.
– С удовольствием, но вы будете разочарованы.
– В каком смысле?
– Пойдем.
Мы поднимаемся, я подхожу к ее книгам и вижу, что все они написаны по-португальски, за исключением Мильтона по-английски, Ариосто по-итальянски и «Характеров» Де Лабрюйера по-французски.
– Все это, дорогая Паулина, дает мне о вас благоприятное представление; но почему это предпочтение Камоэнсу и прочим португальцам?
– Потому что я португалка.
– Вы португалка? Я полагал, что вы итальянка. В вашем возрасте вы знаете пять языков, потому что должны знать и испанский.
– Само собой разумеется.
– Какое образование!
– Мне двадцать два года, но я знаю языки с восемнадцати.
– Скажите мне, кто вы. Скажите все.
– Все и сейчас, доверившись вам без опасения, потому что если вы меня любите, вы можете сделать мне только добро.
– И что это за рукописные тетради?
– Моя история, которую я здесь написала. Сядем.
Глава IX
История Паулины. Мое счастье. Ее отъезд.
«Я единственная дочь несчастного графа де Кс-о, которого Карвальо Ойрас уморил в тюрьме после покушения на жизнь короля, которое приписывают иезуитам. Я не знаю, виновен ли мой отец, или нет, но знаю, что министр-тиран не осмелился ни провести его процесс, ни конфисковать его имущество, которого я являюсь наследницей, но которым я могу воспользоваться, лишь вернувшись на родину.
Моя мать воспитала меня в монастыре под руководством своей сестры, которая была там аббатисой и которая предоставила мне там всевозможных учителей, среди них итальянца, уроженца Ливорно, человека ученого, который в шесть лет обучил меня всему, что счел возможным мне преподать. Я нахожу, что он был скуп на ответы на мои вопросы лишь в отношении религии, но я понимала его сдержанность. Его осмотрительность была далеко не столь сдержанна, чтобы мне не нравиться, и я могу вас заверить, что оценила ее впоследствии, потому что она позволила мне, и даже заставила, искать предметы для размышления.
После смерти моего отца, мне было восемнадцать лет, когда мой дед вывел меня из монастыря, хотя я и заявляла, что с удовольствием останусь там до того момента, как представится случай выйти замуж. Я чувствовала нежную привязанность к моей тете, которая после смерти моей матери делала все, от нее зависящее, чтобы сделать меня менее чувствительной к понесенной мною потере. Мой выход из монастыря стал событием, которое определило всю мою судьбу; если мое желание здесь не замешано, вы видите, что мне не следует ни в чем раскаиваться.
Мой дед поместил меня к маркизе де Кс-о, своей свояченице, которая уступила мне половину своего дворца. Мне дали гувернантку, которой я должна была подчиняться, помощницу гувернантки, знатную девицу в компаньонки, горничных и пажей, которые находились в моем распоряжении, но которые от этого не менее зависели и от моей главной гувернантки. Правда, это была весьма порядочная женщина.
Спустя год после моего появления в свете ко мне явился с визитом мой дед, который сказал, в присутствии гувернантки, что граф Ф-и просит моей руки для своего сына, который должен в этот день прибыть из Мадрида.
– Что вы ответили ему, дорогой папа?
– Что этот брак может только понравиться всей знати и получить самое полное одобрение короля и всей королевской фамилии.
– Все уверены, что я понравлюсь моему будущему супругу, и что он мне понравится?