После этой небесной ночи я решил больше не выходить из дома, пока Полина остается в Лондоне. Мое решение ей понравилось. Она не покидала меня, кроме праздников, когда ходила к мессе. Я закрыл свои двери для всех и даже для хирурга, потому что мое растяжение прошло само по себе. Я известил достопочтенную мисс Шёдлей, которая перестала посылать по два раза в день лакея справляться о моем здоровье.
Полина, поднявшаяся к себе в комнату после нашего любовного сражения, показалась мне воплощенным ангелом, когда я увидел ее снова в полдень. Ее цвет лица, который годовое воздержание сделало слишком бледным, стал напоминать лилии и розы, и на ее лице отразилось чувство удовлетворения и довольства, которыми мои глаза не переставали любоваться.
Захотев получить ее портрет в миниатюре, как и она хотела получить мой, я написал Мартинелли направить мне художника, самого знаменитого в Лондоне по сходству своих портретов, и он направил ко мне еврея, который справился превосходно. Я велел оправить портреты в кольца, и это был единственный подарок, который Полина согласилась от меня принять, в то время как я счел бы себя разбогатевшим, если бы она захотела получить все, чем я владею.
Так пролетели три недели со дня нашей свадьбы, когда в каждое мгновенье, всегда с той же силой, мы оба были счастливы. Мы стали такими, что не могли больше найти ни малейшей разницы между собой; это была непрерывно продолжающаяся череда взаимных радостей, до того, что мы не могли и желать большего. Желания возникали в соответствии с потребностями, мы не замечали этого, потому что природа и фортуна поставляла нам все, мы ни в чем не нуждались. Любое желание, впрочем, неотделимо от тревоги и беспокойства, и мы, я и Полина, насмехались над философами, которые вздумали бы нас жалеть, потому что у нас больше не было желаний. Их и невозможно иметь, когда есть все, и у нас было все. Нам невозможно было себе представить, что мы можем быть богаче или счастливей, за исключением случая, когда мы думали о будущем, но у нас не было времени об этом думать. Эта нехватка времени явилась подлинным нашим сокровищем. В полном насыщении наших чувств, кто бы мог уменьшить наше счастье, если бы мы сами оказались перед строгим экзаменом? Это могли быть только наши чувства. Наши чувства? Мы увидели бы, что наши сердца чисты.
Каждый день я находил что-то новое и прекрасное в ее счастливом характере, и она начала уже надеяться, что роковое письмо, которое должны были ей отправить, вообще не придет. Она задумывалась теперь о графе А-ль только в связи с размышлениями о воздействии красивого лица, которое разум должен отвергать и которое единственно случай может привести к счастью.
Первое августа оказалось траурным днем для нее и для меня. Для нее, потому что она получила два письма из Лиссабона, а для меня – я, среди прочих, получил одно из Парижа, где говорилось о смерти м-м д’Юрфэ. М-м дю Рюмэн мне написала, что врачи говорили, ссылаясь на свидетельство Бруньоль, ее горничной, что она отравилась, приняв слишком сильную дозу состава, который она называла «универсальным доктором»[28]. Она писала, что нашли у нее безрассудное завещание, потому что она оставила все свое состояние первому сыну или дочери, которого она родит и которым она, как утверждала, была беременна. Меня она назначала опекуном новорожденного, что пронзало мне душу, так как эта история должна была заставить не меньше чем три дня смеяться весь Париж. М-м графиня дю Шатле, ее дочь, завладела ее богатым наследством в области недвижимости и портфелем ценных бумаг, где, к моему большому удивлению, нашли …[29] У меня опустились руки, но я сконцентрировал мою боль и мое раскаяние на интересе, который вызвали у меня письма, полученные Полиной, одно – от ее тети, а другое – от графа д’Ойрас, который убеждал ее вернуться как можно скорее в Лиссабон, по морю или по земле, заверив, что по своем приезде она вступит во владение всем своим состоянием и выйдет публично замуж за графа А-ль. Он отправлял ей кредитное письмо на двадцать миллионов. Эта сумма, которая меня удивила, составляла, однако, только две тысячи фунтов стерлингов или около того, так как португальские деньги считаются в рейсах[30], которые являются монетой неразменной, как мараведис в Испании. Он советовал ей путешествовать по морю, и, если она так решит, он сообщал, что г-н де Саа предлагает ей погрузиться на фрегат, который он ей назвал и который в настоящий момент должен находиться в одном из портов Англии. Аббатиса, ее тетя, которую министр проинформировал об этом, говорила ей то же самое; но Полина не хотела слышать разговоров ни о море, ни о португальском после де Саа, потому что не хотела давать ни малейшего повода, чтобы в Лиссабоне могли сказать, что ее заставили силой вернуться, вопреки ее воле. Она была раздосадована тем, что министр отправил ей вексель, потому что это было знаком того, что он предполагает, что она находится в нужде. Я, однако, убедил ее, что она должна выразить ему благодарность, потому что он не говорил, что делает этим ей подарок. Она, однако, сочла себя оскорбленной. Полина была богата и великодушна, об этом можно было судить по кольцу, которое она заставила меня принять, будучи сама, как она говорила, в нищете, и к тому же она не рассчитывала на мой кошелек, хотя и была уверена, что я никогда ее не брошу. Я всегда давал ей понять, что я очень богат.
Мы провели весь день в грусти, и ночь – тоже.
– Мой дорогой друг, мы должны расстаться и, сверх того, постараться забыть друг друга, потому что моя честь требует, чтобы в Лиссабоне я стала женой человека, о котором весь мир должен верить, что я сама ему отдалась, и ты понимаешь, что до того, как он станет реально моими мужем, мой долг требует, чтобы я передала ему мое сердце в безраздельное владение. Я не могу себе представить, как я смогу жить счастливо без этого. Но это мне не будет трудно, после того, как я тебя больше не увижу. Первое впечатление, которое ты почти уже преодолел, снова возымеет свою силу, и я уверена, что я полюблю своего мужа, впрочем, благородного и нежного, как я очень хорошо узнала в те немногие дни, что мы провели вместе.
После этого предисловия, вот, мой дорогой друг, что я должна тебя просить, и что ты должен мне обещать, хотя это будет лишь знак благодарности. Надо, чтобы ты мне пообещал никогда не приезжать в Лиссабон, по крайней мере, если я тебе не разрешу. Надеюсь, мне не нужно объяснять тебе причины, почему мне нужно воздвигнуть эту линию обороны. Ты не должен идти на риск, приехав в мою страну, нарушить мир моей души. Я не смогу стать преступницей, не став в то же время несчастной, и ты не должен питать мысль стать тому причиной, любя меня, как ты меня любишь, и зная меня, как ты меня знаешь. Увы! Поверь мне. Я воображала себе, что живу с тобой как твоя действительная жена, и когда ты меня покинешь, я бы представила, что стала вдовой, и вышла бы замуж в Лиссабоне вторым браком.
Утопая в слезах и сжимая ее в моих объятиях, я обещал ей повиноваться. Она ответила сразу аббатисе и министру, что будет в Лиссабоне в октябре, и что даст о себе знать, как только окажется в Испании. Имея достаточно денег, она наняла экипаж, купила коляску и наняла горничную, которую взяла у честной хозяйки, у которой она жила в начале своего пребывания в Лондоне. Так она использовала последние восемь дней, которые прожила со мной в Лондоне. Я добился от нее, также в виде любезности, в которой она не могла мне отказать, что она оставит у себя на службе моего камердинера Клермона, в верности и возможностях которого я был уверен, вплоть до Мадрида. Из Мадрида он должен был, следуя моему приказу, вернуться и присоединиться ко мне в Лондоне; но его несчастная судьба распорядилась им по другому.
Мы провели эти восемь дней, внешне, в самой большой нежности, но с горьким сердцем и настроением. Мы смотрели друг на друга без слов, мы беседовали, не понимая, что говорим, мы забывали подходить к столу, чтобы поесть, и отправлялись в постель, надеясь, что любовь не даст нам заснуть, но ошибались: невольная летаргия погружала наши чувства, отягощенные печалью, в черный Стикс посреди ласк, которые еще недавно пытались убедить нас, что мы бессмертны.
Полина не могла отказать мне и самой себе в удовольствии проводить ее до Кале.
Мы выехали десятого августа, и я был очень доволен выражением лица ее горничной, которая вела себя как гувернантка; и назавтра мы оставались в Дувре, пока не услышали, что коляску погрузили на пакетбот, который, четыре часа спустя, причалил в Кале, где Полина, начав себя блюсти, попросила меня идти лечь в одиночестве в другой комнате.
Она уехала утром на четверке лошадей, предшествуемая Клермоном, решившись не путешествовать никогда ночью.
Сходство этого расставания в Кале и того, что пронзило мне душу в Женеве за пятнадцать лет до того, при отъезде Генриетты, поразительно, поразительно сходство характеров этих двух несопоставимых женщин, которые сходились друг с другом лишь в красоте. Возможно, именно поэтому я до самозабвения влюбился во вторую, как у меня было с первой. Обе разумные, обе наделенные глубоким интеллектом, и лишь в силу их разного воспитания первая была более веселой, обладала большими талантами и меньшими предрассудками. Полина обладала благородной гордостью своей нации, была склонна к серьезности и была религиозна, в сердце еще более, чем в уме. Кроме того, она превосходила Генриетту в склонности к наслаждениям любви и упоению, следующему за ними. Я был счастлив с обеими, потому, что они считали меня богатым, без этого я бы не познакомился ни с той, ни с другой. Я забыл их; но когда я их вспоминаю, у меня создается впечатление, что Генриетта поразила меня сильнее, и причиной этого – то, что моя душа была более способна к любви в возрасте двадцати двух лет, чем в возрасте тридцати семи.