[243]. Софи Граншам, ближайшая в те годы подруга мадам Ролан, позже утверждала, что Манон Ролан жаждала политической власти даже больше, чем ее супруг.
Когда ее муж занял новый пост, мадам Ролан с удовольствием вошла в роль жены министра. Дважды в неделю она устраивала приемы: один раз для коллег мужа, второй – для других заметных персон из деловых и политических кругов. Однако она не проявляла склонность к экстравагантной роскоши, поскольку это противоречило бы республиканским идеалам.
При этом за кулисами публичной жизни мадам Ролан была куда более энергичным партнером. Она была теневым руководителем Комиссии по изучению общественного мнения, которую возглавлял ее супруг, и автором многих исходящих оттуда документов. Вот как она позже описывала свою деятельность в роли выразителя мыслей Ролана:
Если дело касалось циркуляра, инструкции или важного публичного документа, мы могли обсудить его, основываясь на существующем между нами доверии. Оплодотворенная его идеями и питаемая своими собственными, я бралась за перо – ведь на это у меня было больше времени. Учитывая то, что у нас были общие принципы и одинаковый склад ума, муж ничего не терял, пропуская [свои проекты] через мои руки[244].
Однако вскоре трения между Роланом и королем, который номинально еще оставался у власти, стали очевидными, и Ролану пришлось уйти с поста. Мадам Ролан пишет, что его письмо об отставке стало плодом их совместного творчества («мы вместе составили его нашумевшее письмо королю»). Затем оно было напечатано и разослано по всем департаментам Франции.
Но в конечном счете Роланы оказались погублены не монархом, а левыми радикалами. После заключения королевской семьи под стражу в августе 1792 года Ролан вновь был назначен депутатом и министром внутренних дел, но его (и его супруги) умеренные политические взгляды оказались неприемлемы для Дантона, Марата и Робеспьера. 25 сентября 1792 года Дантон в Национальной ассамблее оспорил переназначение Ролана на должность министра. Он заявил: «Если вы приглашаете его [Ролана], пригласите также и его жену, ведь все знают, что он в своем департаменте был не один. Что до меня, то я исполнял свою должность в одиночку»[245]. Дантон знал, как очернить своего соперника: с учетом распространенного в XVIII веке страха перед вмешательством женщин в политику, государственный деятель, деливший полномочия с супругой, становился легкой мишенью для насмешек. И не стоит думать, что такое отношение осталось в далеком прошлом. Достаточно вспомнить негативную реакцию на занятия Хиллари Клинтон вопросами здравоохранения на заре президентства ее супруга. Ей пришлось уйти из поля публичной политики, и затем она стала считаться хорошей женой, «поддержав своего мужчину» в самый унизительный для него момент.
Мадам Ролан была арестована в ходе организованных Робеспьером чисток вместе с большой группой депутатов, включая и ее мужа. В то время как он сбежал в провинцию, она осталась, чтобы противостоять его врагам, не веря, что они уничтожат ее, «просто жену». Во время пятимесячного заключения она написала мемуары, ставшие самыми известными воспоминаниями непосредственного свидетеля Революции. Когда в ноябре 1793 года она была осуждена и казнена, ее муж, по-прежнему скрывавшийся, совершил самоубийство.
Статус «просто жены» не обеспечивал женщинам никакой защиты во времена Революции. Это касалось и жен республиканцев, преданных новой нации, и супруг аристократов, верных монархии. Нижеследующие истории Элизабет Леба, Мари-Виктуар де Ла Вийруйе и Элизы Фужере де Менервиль показывают, как Революция заставляла замужних женщин становиться героинями, хотя ничто в их предшествующей жизни этого не предвещало.
Элизабет Дюпле едва исполнилось двадцать лет, когда она познакомилась с Филиппом Леба, депутатом Национальной ассамблеи и другом Максимилиана Робеспьера, жившего в доме ее отца. Вместе с сестрой Робеспьера Шарлоттой она посетила открытое заседание Ассамблеи и сразу оказалась очарована Леба. Симпатия была взаимной, и через несколько месяцев Леба объяснился Элизабет в любви, не забыв при этом убедиться в ее республиканских убеждениях. Он хотел удостовериться, что она будет достойной супругой, готовой отказаться от легкомысленных удовольствий и посвятить себя воспитанию детей. Затем Леба обратился к семье Элизабет. Так как они были убежденными республиканцами, он полагал, что они будут рады видеть его своим зятем. К тому же он был на десять лет старше Элизабет, хорошо образован и занимал видную должность. После некоторых сомнений со стороны матери Элизабет – ведь старших сестер следовало выдать замуж раньше младшей – она и ее супруг дали свое согласие.
Дата свадьбы была назначена. У Элизабет было двадцать дней, чтобы подготовить приданое. Ее отец, владевший несколькими домами, предоставил один из них в распоряжение будущих молодоженов. Но тут вмешались дела государственной важности. Леба был выбран для особого задания и был вынужден в тот же день покинуть невесту. Элизабет была безутешна. Несмотря на увещевания своего друга Робеспьера, она «не хотела больше быть патриоткой»[246]. Выбор между нуждами нации и ее собственной тоской по Филиппу был очевиден. В итоге она смогла (с помощью Робеспьера) вернуть Филиппа домой на достаточно долгий срок, чтобы они смогли пожениться. А спустя еще несколько месяцев она забеременела.
Любовь двух пылких республиканцев оказалась прервана политической катастрофой. Когда Максимилиан Робеспьер пал жертвой термидорианского переворота (27 июля 1794 года), Леба погиб вместе с ним[247]. Элизабет после писала, что была «убита горем и почти обезумела» и, забыв о новорожденном сыне, два дня пролежала на полу. Затем как вдова Леба и мать его ребенка она была помещена в тюрьму Таларю вместе с младенцем. Она вспоминала: «Я стала матерью пять недель назад; я кормила сына; мне не было еще и двадцати одного года; я потеряла почти все».
Элизабет и ее грудной ребенок провели в тюрьме девять месяцев. Каждую ночь она спускалась во двор и стирала в корыте пеленки, а затем сушила их между матрасами. Надзиратели и правительственные агенты убеждали ее выйти замуж за другого депутата и избавиться от «позорной фамилии», но она сопротивлялась этим попыткам. Наоборот, она держалась за фамилию мужа и, выйдя наконец из тюрьмы, сохранила ее до конца своих дней. Воспоминания о годе замужества помогли ей пережить шестьдесят пять лет вдовства. Все это время она продолжала верить в покойного мужа и в революционные идеалы, за которые он погиб.
Истории мадам Ролан и мадам Леба показывают, как сильно женщины-республиканки могли быть вовлечены в общественную жизнь своих мужей и как строго наказывались за их политическую активность. Жизнь была еще более сурова к аристократкам, которые часто отправлялись в тюрьму или на гильотину из‐за своего благородного происхождения. Ситуация для жен из знатных родов могла очень сильно разниться и зависела от многих факторов: региона, отношений ее семьи с местным сообществом (которое могло защитить ее, а могло и нет), присутствия или отсутствия супруга. Если муж эмигрировал, чтобы присоединиться к контрреволюционным силам или просто спасти свою жизнь, а жена оставалась приглядывать за семьей и имуществом, ее положение становилось весьма рискованным. Ее могли бросить в тюрьму из‐за аристократического статуса или из‐за подозрений в нелегальных контактах с находящимся за границей мужем.
Наглядной иллюстрацией всех этих проблем служит история Мари-Виктуар де Ламбийи, графини Ла Вийруйе. Эта маленькая бретонская женщина двадцати шести лет, ростом в 142 сантиметра, была в октябре 1793 года заключена под стражу на том основании, что была «из знати, жена и сестра эмигранта»[248]. К тому моменту она уже двадцать месяцев не видела мужа, который покинул Францию, чтобы присоединиться к борцам с Революцией из Германии. Прежде чем оставить свою жену, муж дал ей право распоряжаться всей семейной собственностью. По закону она также отвечала за троих маленьких детей, один из которых родился через шесть недель после того, как муж уехал.
До заточения мадам де Ла Вийруйе жила с детьми у престарелой тетки, но стоило Робеспьеру 2 июня 1793 года объявить всех жен, отцов, матерей, детей, братьев и сестер эмигрантов «подозрительными», ее арестовали и посадили под замок.
От других заключенных мадам де Ла Вийруйе отличало то, что она отказалась молчаливо пережидать годы Революции. Сидя в холодной, сырой, неотапливаемой камере, она рассылала сотни писем чиновникам местного и национального масштаба, выступая против своего заключения и тех условий, в которых содержались заключенные. В октябре 1794 года, через год после того, как ее взяли под стражу, Ла Вийруйе написала предельно взвешенное письмо с подробным опровержением всех оснований для ее ареста. По поводу высокого происхождения она писала: «Никто не может быть в ответе за то, чего не выбирал». А по поводу эмиграции мужа: «С июля 1792 года я не получала весточки от мужа ‹…› и у меня есть все основания полагать, что его больше нет в живых».
Самое интересное в ее аргументации – протест против того, что жену можно судить за действия ее мужа. Она писала: «Пускай даже он эмигрант – неужели можно меня винить за поступки, которые он совершил, и решения, которые он принял? Повсеместно считается, что муж – глава семьи и несет за нее всю ответственность; следовательно, никто не может вменять жене в вину поведение мужа». Для того периода было ново, что жена декларирует свою независимость, моральную и юридическую, от мужа и требует, чтобы ее не судили по его поступкам. В конце концов усилия Ла Вийруйе не пропали втуне, потому что в январе 1795 года под натиском ее писем ее саму и ее товарищей по заключению освободили.