История жирондистов Том I — страница 62 из 100

людей, которые пришли накануне брататься с ними. Двести человек из национальной гвардии и полусотня федератов — без мундиров, вооруженные пиками и ножами, — одни присутствовали при их въезде в Париж.

Сантерр и несколько гвардейцев из Сент-Антуанского предместья устроили для них банкет на Елисейских полях. Невдалеке также были накрыты столы, за которыми собрались — кто с намерением, кто случайно — офицеры национальной гвардии из числа преданных королю батальонов и молодые роялистские писатели. Такая встреча не могла не закончиться ссорой, полагают, что роялисты желали ее, чтобы воодушевить Париж против чужаков. В пылу пира они то и дело провозглашали: «Да здравствует король!» Марсельцы отвечали криками: «Да здравствует нация!» Частокол, который разделял два сада, смели в секунду. Пролилась кровь. Много национальных гвардейцев было ранено. Один из них, биржевой маклер Дюгамель, дважды выстрелил из пистолета в нападающих и пал, сраженный насмерть штыком марсельца. Бежавшие роялисты нашли убежище в Тюильрийском саду, а раненых перенесли в караульню. Король, королева, придворные навестили их там, собственными руками перевязывали раны своих защитников.

Вечером возмущение буржуазии против марсельцев стало всеобщим. На заседании Собрания на следующий день многочисленные петиции требовали их удаления. Жирондистские депутаты презрительно отклонили требования и только улыбались этой прелюдии спектакля.

Устрашенный двор старался обеспечить себе поддержку посредством подкупа. Но легко подкупить только интригу, не так легко проделать то же с фанатизмом: в конечном итоге этот план провалился.

Марат послал Барбару зажигательное письмо — для распечатки и раздачи солдатам. В этом письме содержался призыв устроить резню в Законодательном собрании, но пощадить короля и королевское семейство. Тайные сношения Марата с агентами двора делали эту гуманность подозрительной для человека, который дышал только кровью. Марат еще не верил в победу народа среди подготовляющегося кризиса, он боялся за себя: 9 августа он потребовал тайного разговора с Барбару и заклинал последнего вывести из-под удара врагов его, Марата, уведя с собой в Марсель в костюме угольщика.

От имени Робеспьера, хоть и без его ведома, устроили еще одно дело. Двое из его доверенных лиц, Пани и Фрерон, настояли на призвании Барбару в ратушу под тем предлогом, что нужно отдать марсельским батальонам казарму, более близкую к центру революционного движения. Это предложение приняли, и на следующий день Ребекки и Барбару нанесли визит Робеспьеру. Пылкие молодые жители юга изумились уже при входе. Самовлюбленность Робеспьера проявлялась даже в самых простых украшениях его кабинета. Повсюду располагались его изображения, воспроизведенные карандашом, кистью, резцом. Робеспьер не пошел далее общих размышлений о ходе революции, о неотвратимости предстоящего кризиса и о необходимости дать центр, душу, вождя этому кризису, облечь такого вождя народным всемогуществом. «Мы так же не хотим диктатора, как и короля», — решительно говорил Ребекки. Через некоторое время разговор прервался, собеседники разошлись. Пани сопровождал молодых марсельцев и, пожимая руку Ребекки, сказал ему: «Речь шла только о преходящем авторитете, который бы направил и спас Францию, а вовсе не о диктатуре. Робеспьер — тот самый человек из народа, который нам нужен».

За исключением этого разговора ничто не выдавало в Робеспьере ни преждевременного честолюбивого стремления к диктатуре, ни даже сколько-нибудь прямого участия в движении 10 августа. Республика являлась для него перспективой, отодвинутой в даль почти идеальную; регентство предвещало правление слабое и полное междоусобиц; герцог Орлеанский был ему противен как олицетворенная коронованная интрига; конституция 1791 года, честно выполненная, удовлетворила бы Робеспьера, если бы не измены, которые он приписывал двору. Диктатура, которой он желал для себя, стала бы диктатурой слова. К другой власти Робеспьер не стремился.

XX Брожение умов — Предложение о предании суду Лафайета отвергнуто — Конституционные депутаты подвергаются оскорблениям — Ночь с 9 на 10 августа — Сцены в стане заговорщиков — Душевные мучения королевы и принцессы Елизаветы

Федераты, скопившись в Париже, отказывались выходить из него под предлогом тайной измены генералов-аристократов. Дюмурье получил изменническое приказание снять свой лагерь и открыть таким образом доступ к столице австрийцам. Движимый патриотическим чувством, он не повиновался.

Во дворце тайно велись приготовления к нападению и к защите. Площадь Карусель и Тюильрийский сад стали лагерем, а дворец — крепостью, готовой низвергнуть на Париж картечь и пламя. Между садом и Террасой фельянов протянули трехцветную ленту с угрожающей надписью: «Тиран, наш гнев держится на ленте, а твоя корона — на нитке!»

Секции Парижа, а вернее, их легальные клубы пытались достигнуть некоторого единства. Петион организовал в городской ратуше бюро корреспонденции между секциями. Составили воззвание к армии, которое, в сущности, являлось призывом к убийству генералов. «Не против австрийцев, — говорили войскам, — Лафайет хочет вас вести, а против нас! Кровью лучших граждан он хочет оросить мостовую королевского дворца, чтобы усладить взоры этого ненасытного и развратного двора! Но мы наблюдаем за ним, мы сильны!»

Подобные речи волновали умы народа повсюду. Печать разнесла по всей стране одну из таких речей, произнесенных в Люксембургской секции: «Французы, вы совершили революцию — против кого? Против короля, двора, дворян и их сообщников! Совершив эту революцию, кому вы вверили ее участь?! Королю, двору, дворянам и их сообщникам! С кем вы ведете внешнюю войну? С королями, дворами, дворянством и их сообщниками! Кого вы поставили во главе своих армий? Короля, двор, дворян и их сообщников». «Восстаньте, граждане! — говорилось в секции Моконсель. — Презренный тиран издевается над вашей судьбой; пусть же он падет! Общественное мнение одно только составляет силу королей; так пусть же оно его и низложит! Объявим, что мы не признаем более Людовика XVI королем французов!»

Отголосок этих потрясений слышали у якобинцев, кордельеров, даже в Собрании. Петион прочитал обращение Парижской коммуны, бывшее, в сущности, обвинительным актом против короля: «Мы не будем перечислять тут, — читал парижский мэр, — образ действий Людовика XVI с самого начала революции, его кровожадные замыслы против Парижа, его пристрастие к дворянам и к священникам, его отвращение к народу, не будем рисовать Учредительное собрание, оскорбляемое лакеями двора, наполненное вооруженными людьми, блуждающими среди столичного города и не находящими другого убежища, кроме зала для игры в мяч!.. Сколько мы имели причин удалить короля с трона в ту минуту, когда нация могла располагать им! Но мы его оставили! К такому великодушию мы прибавили все, что может поднять, укрепить, украсить трон! Но король обратил против нации все эти благодеяния, он окружил себя нашими врагами, прогнал министров, облеченных нашим доверием, объединился с эмигрантами, которые интригуют в пользу междоусобной войны; он удержал наши армии, готовые уже завоевать Бельгию; он — первое звено контрреволюционной цепи; он отделил свои интересы от интересов своего народа — отделимся же и мы от него! Мы требуем его низложения!»

На заседании 5 августа Гюаде прочитал петиции департаментов, которые также заканчивали требованием о низложении короля. Кондорсе оправдывал резкие выражения Парижской коммуны и, подобно Дантону, взывал к народу с требованием выступить против богатых. Федераты объявили, что принято решение осаждать Тюильри до тех пор, пока собрание не выскажется в пользу низложения.

Шестого числа Собрание было встревожено известием об убийстве четырех государственных чиновников в Тулоне. Затем обсуждался вопрос об отдаче под суд Лафайета. Чрезвычайная комиссия высказалась за обвинение. Воблан оправдывал генерала: «Если бы у него были преступные планы, то он сначала подумал бы, как Сулла, Цезарь и Кромвель, о том, чтобы основать свое могущество на победах. Кромвель устремился к тирании, опираясь на господствующую партию, — Лафайет с нею борется; Кромвель сформировал клуб агитаторов — Лафайет относится к агитаторам с отвращением и преследует их; Кромвель стал причиной гибели своего короля — Лафайет защищает конституционную королевскую власть».

Бриссо решил состязаться в популярности с Робеспьером и его друзьями, отдав Лафайета в жертву подозрениям.

«Я обвиняю его, — восклицал Бриссо, — я, который был его другом! Я обвиняю его за то, что он направил наши армии как будто нарочно по соглашению с Австрийским домом! Я обвиняю его за то, что он не победил! Я обвиняю его в оставлении своей армии в виду неприятеля!»

В конце концов декрет об обвинении Лафайета отвергли сильным большинством. Но Воблану, защитнику Лафайета, оскорбляемому народом при выходе с заседания, пришлось искать убежища у поста национальной гвардии. Жирарден и Дюмолар вынесли такие же оскорбления. Эти факты, сообщенные на следующий день Собранию, вызвали негодование конституционистов, улыбки жирондистов, вопли с трибун. Жирарден объявил, что накануне, при выходе с заседания, ему нанесли удар. «В какое место?» — спросили его иронически. «Меня спрашивают, в какое место я получил удар? Сзади: убийцы никогда иначе не бьют!» Этот ответ возвратил ему уважение.

В тот же день двенадцать вооруженных людей явились к Воблану, выломали двери его дома, безуспешно искали его и объявили, что если этот оратор опять появится на трибуне, то будет убит при выходе. Воблан пришел в Собрание в тот же самый вечер с целью обличить подобные попытки запугивания депутатов. «Когда бы один из ваших посланников подвергся унижению при иностранном дворе, то вы обнажили бы шпагу, чтобы отомстить за Францию, оскорбленную в его лице; и вы допускаете, чтобы представители Франции, независимой и свободной, на родной почве подвергались такому обращению, какого они не увидели бы у австрийцев и у пруссаков?!» — вопрошал он.