Вечером того же дня Конвент издал декрет, повелевавший опечатать бумаги депутатов, подозреваемых в сношениях с двадцатью двумя. В их числе был и Деперре. Однако на следующий день, 13-го, рано утром он зашел за Шарлоттой, чтобы проводить ее к Тара. Министр не мог принять их ранее восьми часов вечера. Эта неудача огорчила депутата. Он объяснил молодой девушке, что вследствие мер, принятых Конвентом прошлой ночью, отныне его покровительство может скорее повредить ей, чем принести пользу, и расстался с нею у дверей гостиницы. Она сделала вид, что входит туда, тотчас же вышла опять и, спрашивая дорогу на каждой улице, добралась до Пале-Рояля.
Шарлотта вошла в сад не как путешественница, желающая удовлетворить свое любопытство лицезрением памятников и общественных садов, но как человек, у которого в городе есть дело и который не хочет потерять ни одного часа и сделать лишнего шага. Отыскав под галереями магазин оружейника, она вошла туда, выбрала кинжал с ручкой из черного дерева, заплатила три франка, спрятала его под косынку и медленными шагами вернулась в сад, где присела на минуту на одну из каменных скамеек.
Там, хоть и погруженная в свои мысли, она все же любовалась играми детей, некоторые из которых доверчиво прислонялись к ее коленям. Девушку угнетала мысль не о самом поступке, который она уже решила совершить, но способ его осуществления. Она хотела придать убийству вид торжественного заклания, которое повергло бы в ужас души подражателей тирана. Сначала Шарлотта намеревалась подойти к Марату и убить его на Марсовом поле во время торжественной церемонии праздника Федерации, которая должна была состояться 14 июля. Отсрочка этого торжества до дня победы над вандейцами и мятежниками лишила ее арены действий. Второй мыслью было убить Марата на вершине Горы, посреди Конвента, на глазах его поклонников и соратников.
Но из разговоров с Деперре она узнала, что Марат больше не появляется в Конвенте. Значит, приходилось искать свою жертву в другом месте и, чтобы приблизиться к ней, следовало обмануть ее. Шарлотта написала Марату записку, которую отдала привратнице «друга народа». «Я приехала из Кана, — писала она. — Ваша любовь к отечеству заставляет меня предполагать, что вам очень интересно будет узнать о печальных событиях в этой части республики. Я приду к вам около часу, будьте добры принять и выслушать меня. Я предоставлю вам возможность оказать Франции большую услугу».
Шарлотта, рассчитывая на впечатление, которое должна была произвести ее записка, отправилась в назначенный час к Марату, но ей не удалось попасть к нему. Тогда она оставила вторую записку, еще более убедительную и искусно составленную. Девушка взывала уже не только к патриотизму, но и к милосердию «друга народа» и ставила ему западню, рассчитывая именно на предполагаемое великодушие. «Я писала вам сегодня утром, Марат; получили ли вы мое письмо? Я сомневаюсь в этом, потому что меня отказались пропустить к вам. Повторяю, что приехала из Кана, что могу сообщить вам вещи, чрезвычайно важные для блага республики. К тому же меня преследуют за мою приверженность к свободе. Я несчастна; этого достаточно, чтобы я имела право на ваш патриотизм».
Не ожидая ответа, Шарлотта вышла из дома в семь часов вечера, одетая с большей тщательностью, чем обыкновенно, чтобы обмануть бдительность людей, окружавших Марата. Поверх белого платья она накинула шелковую косынку. Эта косынка, прикрывавшая грудь, была собрана у талии и завязана сзади узлом. Волосы были прикрыты нормандским чепчиком, нежные кружева которого спускались ей на щеки. Широкая зеленая лента стягивала прическу на висках, волосы выбивались из-под нее на затылке, и несколько локонов падали на плечи. Ни бледность лица, ни блуждающий взгляд не разоблачили намерений девушки. Оставаясь все такой же привлекательной, она постучала в жилище Марата.
Этот дом, можно сказать, кичился своей бедностью. Казалось, его хозяин хотел сказать посетителям: «Взгляните на „друга народа“ и на образец для народа! Он остался верен народу в жилище, в своих привычках, в одежде». Бедность стала вывеской трибуна; хотя она и казалась неестественной, но все-таки была искренней. Хозяйство Марата велось так же, как у любого простого рабочего. Известна женщина, заведовавшая его хозяйством. Раньше звали ее Катериной Эврар, но с тех пор как «друг народа» дал ей свое имя, женившись на ней по примеру Руссо «в прекрасный день при свете солнца», ее начали называть Альбертиной Марат. Одна-единственная служанка помогала этой женщине в ее хлопотах по дому. Посыльный исполнял поручения вне дома, а в свободные минуты занимался в передней сортировкой и отправкой листков и объявлений «друга народа».
Медленно подтачивавшая силы Марата болезнь не остановила его лихорадочной деятельности. Более спешивший убивать, чем жить, он желал отправить на тот свет раньше себя как можно больше жертв. Страх, внушаемый домом Марата, возвращался туда же в виде вечной боязни убийства. Его подруге и близким казалось, что они видят столько же кинжалов, сколько он сам направил на триста тысяч граждан. Доступ в его дом оказался так же труден, как доступ во дворец тирана. К нему допускались лишь верные друзья и доносчики, после строгого предварительного опроса.
Хоть Шарлотта и не знала об этих препятствиях, но подозревала, что они могут существовать. Она вышла из кареты на противоположной стороне улицы, против жилища Марата. День клонился к вечеру; особенно казалось темно в этом квартале, с высокими зданиями и узкими улицами. Привратница сначала отказалась пропустить незнакомую молодую девушку во двор. Но Шарлотта настаивала и, несмотря на протест привратницы, поднялась на несколько ступеней лестницы. Услышав шум, подруга Марата приотворила дверь и тоже отказалась впустить незнакомку. Спор двух женщин, из которых одна умоляла разрешить ей переговорить с «другом народа», а другая продолжала загораживать дверь, достиг слуха хозяина дома. Он понял, что посетительница — та самая особа, от которой он получил два письма в течение дня. Повелительным и громким голосом он приказал впустить ее.
Из чувства ли ревности или вследствие недоверия, но Альбертина исполнила приказание ворча и крайне неохотно. Она ввела молодую девушку в небольшую комнату, где находился Марат, и, уходя, оставила дверь открытой, чтобы слышать каждое слово и видеть каждое движение.
Комната была освещена слабо. Марат сидел в ванне. Но, несмотря на принудительный покой, в котором находилось его тело, душа его не отдыхала. Плохо выструганную доску, положенную на ванну, покрывали бумаги. В правой руке он держал перо, которое приподнял при появлении незнакомки. Рядом с ванной, на тяжелом дубовом чурбане, стояла свинцовая грубой работы чернильница: грязный источник, откуда в течение трех лет вылилось столько доносов, ненависти и крови! В чертах лица этого человека не было ничего, что могло бы смягчить сердце женщины и поколебать ее решение. Сальные волосы, обвязанные грязным платком, покатый лоб, нахальный взгляд, большой, с насмешливым выражением, рот, волосатая грудь, багровая кожа: таков был Марат.
Стоя около ванны с опущенными глазами и руками, Шарлотта ожидала вопросов о положении в Нормандии, отвечала кратко, придавая своим словам смысл и тон, соответствовавшие планам демагога. Он спросил у нее имена депутатов, нашедших убежище в Кане. Она назвала их.
Марат их записал, а потом сказал тоном человека, который уверен, что исполнит свою угрозу: «Хорошо! Не пройдет недели, как все они сложат свои головы на гильотине!»
При этих словах Шарлотта, как бы ожидавшая этой угрозы, выхватила спрятанный на груди кинжал и со сверхъестественной силой погрузила его по самую рукоятку в грудь Марата. Затем стремительно вытащила окровавленный нож из тела своей жертвы и уронила к своим ногам. «Ко мне, дорогой друг! Ко мне!» — воскликнул Марат и тут же испустил дух.
На отчаянный крик жертвы в комнату вбежали Альбертина, служанка и посыльный: он подхватил голову Марата. Шарлотта, окаменев после совершенного преступления, стояла неподвижно, скрытая оконными занавесками. Сквозь прозрачную материю при последних лучах солнца ясно обрисовывались очертания ее фигуры. Посыльный Лоренц, схватив стул, нанес ей по голове плохо рассчитанный удар, а затем опрокинул ее на пол. Жена Марата начала в бешенстве топтать ее ногами. На шум и крики сбежались жильцы дома; прохожие останавливались на улице, поднимались по лестнице, наполнили двор и весь квартал и с неистовыми криками требовали выдачи убийцы. С ближайших постов прибежали солдаты и национальные гвардейцы. Суматоха на некоторое время успокоилась, когда появились врачи. Красный цвет воды придавал картине такой вид, будто «друг народа» принимал кровавую ванну.
Шарлотта встала сама. Два солдата держали ее руки, в ожидании, пока принесут веревки. Окружавший ее частокол из штыков едва мог сдержать толпу, которая рвалась, чтобы растерзать ее. Сожительница Марата, вырываясь из рук утешавших ее, то бросалась на Шарлотту, то снова принималась рыдать. Один фанатик-кордельер по имени Ланглуа, парикмахер с улице Дофина, поднял окровавленный нож и сказал над телом жертвы надгробное слово. Он прерывал свои похвалы покойному резкими жестами, как будто погружая при каждом из них нож в сердце убийцы. Шарлотта безучастно смотрела и на волнение, и на угрожающие жесты и оружие, почти касавшееся ее. По-видимому, ее трогали только раздирающие душу крики Альбертины. При виде этой женщины лицо Шарлотты выражало изумление: она не подумала, что подобный человек мог быть любим, и теперь сожалела, что нанесла удар двум сердцам, чтобы пронзить одно. А вот оскорбления оратора вызвали на ее губах только горькую презрительную улыбку. «Бедные люди, — сказала она, — вы требуете моей смерти, а должны бы были воздвигнуть мне алтарь за то, что я избавила вас от такого чудовища! Отдайте меня этим бесноватым, — обратилась она к солдатам, — если они жалеют о нем, то достойны стать моими палачами!»
Эти слова и улыбка вызвали еще более бешеные проклятия и угрозы. Комиссар квартала Жильяр вошел в сопровождении конвоя, составил протокол и приказал отвести Шарлотту в приемную Марата, чтобы подвергнуть ее допросу. Он записывал ее спокойные, ясные, обдуманные ответы; она давала их твердым, громким голосом, в котором слышалось только чувство гордого удовлетворения в совершенном поступке. Административные лица департаментской полиции, Луве и Марион, подпоясанные трехцветными шарфами, присутствовали при допросе. Они дали знать о случившемся в совет Коммуны и Комитет общественного спасения. Известие о смерти «друга народа» распространилось с быстротою электрического тока. Весь Париж точно остолбенел при вести о совершенном преступлении. Бледные и дрожащие депутаты, прервавшие заседание Конвента, смутили зал сообщением об убийстве. Им не хотели верить, как не хотят верить святотатству. Главнокомандующий национальной гвардией Анрио, явившийся вслед за ними, подтвердил это известие. «Да, трепещите все, — сказал он. — Марат пал от руки молодой девушки, которая гордится н