Робеспьер с искаженным лицом бросается на трибуну, с которой только что был нанесен удар его несокрушимости. «Долой тирана! Долой тирана!» — вопит Гора. Эти крики, усиливающиеся при каждом движении губ Робеспьера, окончательно заглушают его голос. Тальен вбегает на трибуну, локтем отодвигает Робеспьера и говорит среди гробовой тишины: «Я только что просил разорвать завесу. Наконец она разорвана. До сих пор я считал своей обязанностью молчать: я узнал от человека, близкого к тирану, что он составил проскрипционный список. Но вчера я присутствовал на заседании у якобинцев, я слышал, я видел, как формируется армия нового Кромвеля, и я вооружился кинжалом, чтобы пронзить его сердце, если у Конвента не хватит мужества обвинить его!»
Сказав это, Тальен вынимает из-под одежды обнаженный кинжал, данный ему любимой женщиной, и взмахивает этим кинжалом над самой грудью Робеспьера, который отступает, не уступая однако трибуны своему врагу. Смелость Тальена передается самым нерешительным из присутствующих. Все чувствуют, что меч, извлеченный при таких обстоятельствах, может быть вложен в ножны не иначе, как окрашенный кровью Робеспьера или их самих.
«Мы, республиканцы, — продолжает Тальен более спокойным голосом, — будем обвинять тирана с мужественной честностью перед всем французским народом! На что бы ни рассчитывали сторонники человека, которого я обвиняю, не будет ни 31 мая, ни проскрипций. Одно только право народного суда покарает преступников! Я требую ареста Анрио, чтобы вооруженные силы не были введены в заблуждение своими начальниками. Затем мы потребуем пересмотра декрета 22 прериаля, изданного по единоличному предложению человека, о котором мы говорим… — Казалось, губы Тальена отказываются произнести имя Робеспьера. — Человек, стоящий рядом со мной на трибуне, — новый Каталина! Те, кем он окружил себя, — новые Берресы. Со времени моей миссии я преисполнен отвращения. Робеспьер хотел нас разъединить и напасть на нас поочередно, чтобы остаться одному со своими распутными и погрязшими в пороках единомышленниками! Я прошу постановить, что наше заседание продолжится до тех пор, пока меч закона не обеспечит сохранность республики».
Предложения Тальена встречены одобрительными криками. Робеспьер хочет говорить, но новые крики «Долой тирана!» заглушают его слова. Многочисленные голоса призывают на трибуну Барера. Он хладнокровно уничтожает Робеспьера, которого поддерживал накануне.
«Хотят вызвать волнения в народе, — говорит он. — Хотят захватить власть, принадлежащую народу. Комитеты — это щит, убежище правительства. В ожидании опровержения фактов, сообщаемых Робеспьером, мы предлагаем вам меры, необходимые для общественного спокойствия: эти меры состоят в упразднении должности командующего вооруженными силами и его штаба». Барер предлагает объявить эти меры в прокламации к народу.
Робеспьер с сожалением улыбается. Он все еще остается на трибуне, со скрещенными на груди руками, со сжатыми губами, дергающимися на щеках мышцами и взглядом, то скользящим по Горе, то опускающимся к «болоту». Он беспрестанно смотрит в сторону входной двери, как будто ожидая, что снаружи раздадутся голоса или шаги народа, который медлит прийти к нему на помощь.
Старик Бадье, председатель Комитета общественной безопасности, толкает его локтем, входя на трибуну.
«До 22 прериаля, — говорит Бадье, — я смотрел сквозь пальцы на этого коварного человека, умевшего являться под всевозможными личинами. Всем известно, что он открыто защищал Базира, Шабо, Камилла Демулена, Дантона! Тиран — имя, которым я его называю, — хотел разделить оба комитета. Если он обращался преимущественно ко мне, то это только потому, что я сделал доклад против суеверия, не понравившийся ему. И вы знаете отчего? Под матрацем Катерины Тео нашли письмо, адресованное Робеспьеру. Ему писали, что миссия его предсказана в пророчествах и что он должен восстановить религию без жрецов и сам сделаться первосвященником нового культа!»
При этих словах в рядах Собрания раздается аффектированный смех. Бадье вероломно наслаждается вызванной им реакцией. Робеспьер пожимает плечами. Бадье продолжает: «Если послушать этого человека, так можно подумать, что он единственный защитник свободы. Он с ума сходит по ней, он готов все бросить; он редкой скромности человек! У него постоянный припев: „Меня притесняют, меня лишают слова“, а между тем он один только и говорит. Он говорит: „Такой-то составил заговор против меня, значит, он составил заговор против республики!“ Он заставляет шпионов следить за каждым депутатом. Мой сопровождал меня даже до стола, за который я садился…»
Вадье слишком долго держит руку над головой Робеспьера, как будто замахнувшись. Размышления могут ослабить удар, и Тальен решает его ускорить: «Я прошу, чтобы спорящие не уклонялись от первоначального вопроса».
«Я верну всех вас к нему сам!» — вскричал вдруг Робеспьер, делая несколько шагов вперед. Тальен бросается к нему и отталкивает в сторону. «Оставим, — говорит он, — эти частности, как бы они ни были важны. Среди нас нет никого, кто не мог бы предъявить против него обвинения в каком-либо инквизиторском поступке. Но все ваше негодование я призываю вас выразить по поводу речи, которую он произнес вчера у якобинцев! В ней тиран обнаружил всего себя, и ею я хочу его добить! Этот человек, добродетель и патриотизм которого так превозносились, этот человек, который во время событий 10 августа появился снова только три дня спустя после революции; этот человек, который в комитетах должен был являться защитником угнетенных, покинул их шесть недель назад, чтобы оклеветать их в то время, когда они спасали отечество!» — «Это правда, это правда!» — раздается со всех сторон. «Ах! Если бы я хотел, — заключает Тальен, — описать все происшедшие акты насилия, я доказал бы, что все они совершены в тот период, когда Робеспьер стоял во главе генеральной полиции!»
Робеспьер в негодовании бросается в сторону Тальена. «Это ложь! — восклицает он, протягивая руку. — Я…» Шум снова прерывает его слова. Более возмущенный несправедливостью, нежели смущенный числом своих врагов, он сбегает со ступеней трибуны, взбирается на Гору, бросается в центр своих прежних друзей, обращается к ним, упрекает в измене, умоляет заставить дать ему слово. Все отворачиваются от него. Он спускается в центр и, обращаясь с мольбою к оставшимся в живых жирондистам, говорит: «Я прошу убежища у вас, людей незапятнанных, а не у этих разбойников», — он указывает на Фуше, Бурдона и Лежандра. С этими словами Робеспьер садится на свободное место на одной из скамей «болота». «Подлец! — кричат ему жирондисты. — Это было место Верньо!»
Отвергнутый всеми, он снова ищет убежища на трибуне. Обращаясь к президенту, он грозит ему кулаком:
«Председатель убийц! Дашь ли ты мне наконец слово?» — «Получишь, когда настанет твой черед!» — отвечает ему Тюрио, которому уступил председательство Колло д’Эрбуа. «Нет, нет, нет!» — кричат заговорщики. Робеспьер упрямо продолжает говорить, но слышны только хрипы. «Захлебнулся кровью Дантона!» — кричит ему Гарнье. Эти слова добивают Робеспьера. Никому не известный представитель, по имени Луше, высказывает наконец пожелание, которое давно уже у всех на устах, но которого никто не решается высказать. «Я требую, — кричит он, — приказа об аресте Робеспьера!»
Тишина предшествует взрыву. Собрание колеблется. Несколько рук на скамьях Горы дают сигнал к аплодисментам, которые встречают предложение Луше. Аплодисменты продолжаются, нарастают и разражаются громом.
В эту минуту встает Робеспьер-младший, невиновный, уважаемый, незапятнанный преступлениями. «Я так же виновен, как и мой брат, — говорит он, — я разделял его доблесть, я хочу разделить и его судьбу!» Несколько возгласов восхищения служат ответом на этот акт самоотвержения.
Робеспьер снова пытается говорить, на этот раз уже не за себя, а за брата. «Я принимаю свой приговор, я заслужил вашу ненависть; но мой брат, он невиновен в том, за что вы хотите покарать меня!» Упорный топот и глухая брань служат ему ответом. Он тщетно обращается то к председателю, то к Горе, то к «болоту».
«Председатель, — кричит Дюваль, — нам хотят сказать, что у Конвента есть властелин?» — «Он был им слишком долго!» — отвечает чей-то голос. «Ах! Как трудно сразить тирана!» — восклицает Фрерон, делая при этом рукою жест, каким топор вонзают в сердцевину дерева. Эти слова и этот жест как будто с корнем вырывают Робеспьера из трибуны. «Голосовать, голосовать! Арестовать его!»
Арест принимается единодушно. Все члены Собрания встают и кричат: «Да здравствует республика!» — «Республика? — с иронией восклицает Робеспьер. — Она погибла, потому что победили разбойники». И он спускается со скрещенными руками к подножию трибуны.
В то же время процессия повозок с сорока пятью осужденными выехала из Дворца правосудия и проследовала по предместью Сент-Антуан по направлению к эшафоту. Несколько друзей осужденных и великодушные граждане, узнав, что Конвент раскололся, и предполагая, что из осколков тирании само собой родится милосердие, кинулись за повозками и заставили их вернуться под крики «Пощады!». Анрио, для которого продолжение Террора являлось доказательством могущества, подъезжает верхом с группой своих приверженцев, разгоняет сабельными ударами жалостливых граждан и приказывает окончить казнь.
Накануне, в промежутке между речью Робеспьера и его падением, были отрублены шестьдесят две головы. В их числе оказалась голова Руше, автора поэмы «Месяцы», этой французской летописи, и голова Андре Шенье, бывшего в то время надеждой, а с тех пор сделавшегося предметом вечного траура французской поэзии. Эти два поэта сидели рядом на скамье со связанными руками, спокойно разговаривали о другом мире и с презрением — о том, который готовились покинуть; они отворачивались от этого стада рабов и декламировали стихи, столь же бессмертные, как и память о них. Андре Шенье, уже находясь на эшафоте, ударился лбом о столб гильотины. «Жаль, — сказал он, — там было кое-что!» Трогательный упрек судьбе, сожаление не о жизни, но о гении, скошенном раньше времени. Франция, подобно безумной Офелии Шекспира, срывала с головы и бросала к своим ногам, в кровь, цветы из собственного венка.