Мы еще долго сидели и говорили уже на совсем другие темы. А я думала о том, что за окном чудесный день, и после чая будет прогулка по городу, а впереди еще целая половина выходного. И что такой день – это самое настоящее счастье.
Достоевский писал, что человеку для счастья нужно столько же счастья, сколько и несчастья.
Я в очередной раз отматываю свою жизнь назад. Сколько в ней было слез? Разочарований? Неудач? Предательств? Больниц? Операций, которых хватит на две или три жизни? Бессонниц?
Было. Все было. Человеку для счастья дается столько счастья, сколько и несчастья. Только рассказывать об этом не хочется. Наверное, потому и начала я писать эту небольшую повесть, собирая самые разные случаи из жизни, чтобы не забыть светлое, веселое, несуразное, счастливое – то, которое хочется оставить с собой. А все остальное…
Жалеть себя – неблагодарное занятие.
Мы сами наполняем свою жизнь теплом и светом, мы – это то, что храним в себе.
Лучше думать о том, что может принести хорошее настроение Маше. Вот она получает посылку… вот приносит ее домой…. Открывает… а там – радость!
Из ребра
Мало на свете мест, более притягательных, чем холлы гостиниц.
– Все эти люди, снующие туда-сюда, – сказал он. – Их тайны.
Потом пустился в признания, что было ему несвойственно, и сказал, что в следующей жизни ему бы понравилось быть гостиничным холлом.
– Работать в холле, вы хотите сказать?
– Нет-нет: быть холлом…
Сначала меня привлек запах. Забытый запах старых духов. Еще не найдя женщину, я уже был заинтригован. Кто в наше время будет пользоваться ароматом тридцатипятилетней давности?
Когда-то этот горький букет из герани, мускуса и гвоздики часто стелился шлейфом за женщинами в мехах и вечерних платьях. Они неторопливо выходили из такси в сопровождении холеных мужчин после вечера в театре или ресторане и направлялись к гостиничной стойке, чтобы забрать ключ от номера.
Но это было так давно… Мода на ароматы давно изменилась. Да и на меха тоже. Так кто же она, владелица забытых духов?
Ею оказалась маленькая и очень хрупкая женщина, с бледной кожей и огромными глазами. Она была необычной. Я не смогу вам объяснить, в чем именно заключалась эта необычность, но знаю, что такую ни за что не пропустил бы художник с Монмартра. Не то чтобы я хорошо представлял себе Монмартр, я всего лишь гостиничный холл и знаю о мире только то, что видел внутри отеля и через огромные окна фойе. Для человека, который имеет возможность общаться, завязывать знакомства и дружбу, передвигаться, посещать множество мест, может показаться, что видел я совсем немного, но если учесть, что наш отель был построен в 1900 году и с тех пор я только тем и занимаюсь, что наблюдаю за людьми, думаю, мой жизненный опыт нельзя назвать совсем скудным.
Я часто видел, как постояльцы заносили внутрь купленные на Монмартре картины, я разглядывал приобретенные работы (если, конечно, они не были упакованы) и имею представление о том, за что может зацепиться глаз художника.
Так вот, эту женщину должны были обязательно нарисовать на Монмартре. Может быть, она туда и ходила, но только возвращалась всегда с пустыми руками. Впрочем, однажды она принесла цветок. Такого я еще не видел. Я видел, как в номера доставлялись изысканные букеты орхидей или корзины роз со спрятанными внутри посланиями, я видел женщин, входивших внутрь с маленькими, перехваченными лентой фиалками или пышными роскошными хризантемами, но никто никогда не приносил с собой крошечный росток в скромном пластиковом стакане. На следующий день она купила красивый глиняный горшок. И тогда меня посетила мысль, что женщина завела себе цветок, как люди зачастую заводят кошек и собак. Чтобы не быть одинокими.
Она была очень одинокой и очень несчастной.
Ее духи пахли удушливой горечью герани.
Я видел много несчастных людей, которые разыгрывали перед другими беззаботность и веселье. Я видел людей, которые очень боялись, что окружающие догадаются о том, насколько они одиноки. Я видел стариков, которых все это уже давно не заботило, потому что жизнь осталась позади. И видел опустившихся, тех, кто уже не следит ни за своим внешним видом, ни за словами, ни за поступками. Они живут, лишь повинуясь природным инстинктам и потребностям.
Она держалась.
Каждое утро незнакомка спускалась к завтраку тщательно одетая и причесанная. Здесь надо сказать, что, конечно, я узнал, как ее зовут, заглянув в компьютерную базу данных, когда у кого-то из постояльцев возник вопрос с ключом, и консьерж вывел на экран список проживающих в отеле. Но даже с именем эта женщина не перестала быть для меня незнакомкой.
Через открытые стеклянные двери ресторана я видел, как неспешно она подходит к столу, выбирает сыр, маленькие булочки, фрукты, как делает заказ.
Спокойная, выдержанная, аккуратная.
В отеле она проводила мало времени. Уходила вскоре после завтрака и возвращалась вечером, когда смеркалось. Всегда одна.
Но вместе с тем мне казалось, что незнакомка кого-то или чего-то ждала. Перед тем как выйти на улицу, она часто проверяла свой телефон на наличие звонков и сообщений, не расставалась с ним и спускаясь в ресторан.
Безусловно, я видел, что было на дисплее телефона. Дата. Время. И ни одного звонка. Ни одного послания.
А потом в ней что-то надломилось. Сломалось. Как будто она перестала ждать. И, выходя по утрам на улицу в моросящий серый дождь, больше не проверяла телефон. Думаю, незнакомка его с собой просто не брала. Как не брала и зонт. Помню, тогда я подумал: «Вот так в человеке умирает надежда».
Она стала возвращаться гораздо позднее. Ночами. Промокшая и потерянная. Влажные волосы небрежно обрамляли грустное лицо с потухшими глазами. И даже запах дождя не мог перебить горечь герани. Мне казалось, что эта женщина возвращалась только для того, чтобы сделать передышку, отогреться после холодного одинокого дня, прежде чем уйти вновь. Да и цветок требовал ухода. Это может показаться странным, но я точно знал, что она не бросит свой цветок.
Момент, когда появился мужчина, я упустил. Точнее, не обратил на него внимания. Может быть, все дело в том, что в новом постояльце не было ничего особенного. Просто высокий мужчина в темном пальто.
В тот день в отеле проходили съемки (а надо сказать, что это для нас не редкость), приехало много людей, было шумно, кто-то занимался установкой освещения и аппаратуры, кто-то говорил по телефону, все искали управляющего и ждали появления кинозвезды, которая должна была сниматься в фильме. Поэтому неудивительно, что мужчину я упустил, заметив лишь, что у стойки регистрируется новый постоялец. Не проводил до лифта. И позже не увидел, как он вышел в город.
Прибывшая к тому времени невероятно красивая и знаменитая актриса показалась мне более интересной.
Но возвращение мужчины незамеченным не осталось. Было уже очень поздно, и улицы почти опустели. Фары спешащих машин больше не освещали мостовые, полностью предоставив это дело фонарным столбам.
Войдя внутрь, он быстрыми шагами направился к лифту, не останавливаясь и не оглядываясь. Следом торопливо шла незнакомка. Почти бежала. Ее огромные глаза, казалось, занимали большую часть лица. В них были испуг, замешательство и что-то такое, чему я не могу дать точное определение. А еще они блестели. Впервые за долгое время я уловил блеск в этих грустных глазах.
И почему-то сразу было понятно, что, хотя мужчина зарегистрировался в отдельном номере, поднимутся они все равно в один – в ее.
Утром мужчина и женщина спустились вдвоем. Но не вместе. Если вы понимаете, что я имею в виду. Он снова шел впереди. Она послушно следовала за ним. Никаких разговоров, взглядов, прикосновений. Ничего, что говорило бы об их близости. И все же… все же что-то между этими двумя происходило.
Завтрак прошел в полном молчании, мне хорошо был виден их столик. Мужчина на свою спутницу почти не смотрел, но если взгляды все же случайно встречались, женщина не выдерживала первая, отводя в сторону глаза от его пристального внимательного взгляда. Она выглядела осунувшейся, измученной, виноватой и… почти счастливой.
Днем они вышли на улицу. Все так же вдвоем и порознь одновременно. Но когда достигли дороги, которую надо было перейти, мужчина вдруг нашел ее пальцы и сжал их в своей ладони. Он уверенно пересекал проезжую часть перед замершими на красный свет автомобилями, а когда оказался на другой стороне, так и не отпустил маленькую женскую руку. Я смотрел, как неспешно удалялись их фигуры, постепенно становясь все меньше и меньше, превращаясь в две темные точки. Они шли в сторону садов Тюильри, туда, где в тумане едва заметными очертаниями угадывалось колесо обозрения.
А когда пришло время возвращаться, две руки были все так же тесно переплетены. Ни один замок не смог бы приковать их друг к другу прочнее, чем эти крепко держащие друг друга пальцы.
На следующий день они уехали. Женщина спустилась первой. На сгибе ее локтя висела дамская сумочка, а в руках был глиняный горшок с подросшим и окрепшим цветком. Она поставила цветок на маленький столик, а сама расположилась рядом на старинном диване, присев на краешек и держа спину прямо. Стала ждать. Сначала обвела взглядом интерьер, потом некоторое время смотрела в окно и, наконец, открыв сумочку, достала книгу. На обложке было написано: «Эрнест Хемингуэй». Раскрыв ее на том месте, где остановилась ранее, стала читать. Мне очень хотелось узнать, о чем она читает, но я успел выхватить только одну фразу, потому что вдруг обратил внимание на закладку. Это был лист бумаги, размером с формат книги, испещренный с двух сторон мелким, словно бисер, почерком. Стихи! Ее стихи… очень личные. Читать их было неудобно и неправильно. Но кто из нас без греха? Мне так сильно хотелось проникнуть в тайну незнакомки, что я не смог удержаться и, пытаясь разобрать ее торопливые буквы, в очередной раз чуть не пропустил появление мужчины.