– Да здравствует королева! Да здравствует его величество король Неаполя!
Застолье не закончилось с наступлением ночи. Гости с воодушевлением обсуждали удовольствия дня грядущего, и Бертран дʼАртуа во всеуслышание провозгласил, что после такого продолжительного праздника вряд ли кто-нибудь пробудится в условленный час. Андрей тут же заявил, что ему одного-двух часов отдыха хватит, чтобы всецело оправиться от усталости, и он очень надеется, что отыщутся желающие последовать его примеру. Граф Терлицци сказал, что, при всем уважении, это вряд ли возможно. Андрей громко возмутился и, заявив баронам, что утром он непременно встанет раньше их всех, в сопровождении королевы удалился в приготовленные для них покои, где и заснул спустя короткое время сном тяжелым и глубоким. Около двух ночи Томмасо Паче, лакей принца и первый привратник королевских покоев, постучал в дверь опочивальни, чтобы разбудить господина на охоту. После первого удара в покоях по-прежнему было тихо. После второго Иоанна, за всю ночь не сомкнувшая глаз, потянулась было разбудить мужа и предупредить о грозящей ему опасности. После третьего злосчастный принц проснулся сам и, услышав в соседней комнате чей-то смех и шепот, решил, что это придворные перешучиваются на предмет его лености. Он спрыгнул с кровати и с непокрытой головой, в одной сорочке и наспех надетых туфлях, распахнул дверь. Здесь мы передаем слово Доминику Гравине, одному из самых уважаемых хроникеров, и приводим его рассказ слово в слово.
Стоило принцу выйти, как заговорщики сообща накинулись на него, дабы задушить голыми руками, раз уж он не мог умереть ни от стали, ни от яда благодаря кольцу, подаренному его бедной матерью. Но Андрею крепости и проворства было не занимать. Видя такое подлое предательство, он стал защищаться с невероятной силой и громко кричать. С окровавленным лицом он все-таки вырвался из смертоносных объятий заговорщиков, оставив в их пальцах клоки своих белокурых волос. Несчастный попытался вернуться в опочивальню за оружием, дабы отразить нападение, но нотариус Никколо ди Мелаццо уже успел продеть сквозь кольца замка свой нож, как засов, и дверь не открылась. Не переставая взывать к своим приверженцам, моля о помощи, принц вернулся назад. Но все двери оказались заперты и никто не спешил протянуть ему руку помощи, а королева молчала, не выказывая ни малейшего беспокойства оттого, что ее мужа убивают.
Между тем, кормилица Изольда услышала крики своего любимого сына и повелителя и, соскочив с постели, подбежала к окну. Монастырский двор огласился ее душераздирающими криками. Злоумышленники испугались шума и, невзирая на тот факт, что окрестности монастыря были пустынны и находился он так далеко от центра города, что вряд ли кто-то мог прибежать на крик, уже вознамерились отпустить свою жертву, когда Бертран дʼАртуа, чье чувство вины за содеянное было острее, чем у других, вдруг воспылал адской яростью – обхватил принца руками и после отчаянной потасовки повалил на землю, а потом за волосы вытащил на балкон, выходивший в сад, и, прижав ему грудь коленом, позвал:
– Ко мне, бароны! У меня есть чем его удавить!
Он накинул несчастному Андрею на шею длинный, шелковый с золотом шнурок, хотя тот и отбивался, насколько хватало сил. Но Бертран быстро затянул петлю и при содействии остальных заговорщиков перебросил принца через перила, так что он повис между небом и землей и висел до тех пор, пока не умер. Роберт Кабанский, заметив, что граф Терлицци отводит глаза, чтобы не видеть ужасающей агонии умирающего, вскричал повелительно:
– Что же это вы отлыниваете, любезный зятюшка? Шнурок длинный, всем есть за что схватиться. Нам нужны сообщники, а не свидетели!
Почти тотчас же конвульсии умирающего прекратились, и они сбросили труп с высоты трех этажей, а потом открыли все двери в комнате и удалились как ни в чем не бывало.
К этому времени Изольда раздобыла огня и бегом поднялась в покои королевы. Дверь оказалась запертой изнутри, и тогда кормилица стала громко звать своего воспитанника по имени. Ответа не последовало, хотя королева и находилась в опочивальне. Бедная, испуганная и растерянная, кормилица нетвердым шагом прошла по всем коридорам и постучала во все двери, одного за другим поднимая монахов ото сна. На ее мольбы присоединиться к поискам принца монахи отвечали, что какие-то крики они и вправду слышали, но, рассудив, что это дерутся и голосят пьяные или недовольные чем-то солдаты, предпочли не вмешиваться. Изольда продолжала умолять их о помощи и вскоре переполошила весь монастырь. И вот монахи следуют за кормилицей, идущей впереди с факелом. Она спускается в сад, видит на траве что-то белое, боязливо подходит ближе и вдруг с пронзительным криком падает навзничь…
Несчастный Андрей лежал в луже крови и со шнурком на шее, как вор. Голова его разбилась при падении с высоты. Двое монахов поднялись в покои королевы и, почтительно постучав в двери, спросили замогильными голосами:
– Ваше величество, что прикажете делать с останками вашего супруга?
Ответа из королевской опочивальни не последовало, и они вернулись в сад, встали на колени – один в головах, другой у ног покойника – и приглушенными голосами начали читать заупокойные молитвы. По прошествии часа два других монаха пришли к дверям Иоанны, спросили ее о том же и, не дождавшись ответа, спустились в сад и сменили первых двух. Через время третья пара каноников явилась к королеве, но опочивальня и им ответила неумолимым молчанием. Когда они возвращались, удрученные тем, что и эта попытка не увенчалась успехом, вокруг монастыря уже начал собираться люд и клич смерти уже витал над этой возмущенной толпой. Люди сплачивали свои ряды, голоса принимали угрожающие ноты, и поток этот грозил вот-вот затопить временное пристанище венценосной четы, когда ворота распахнулись и вышла королевская стража с копьями. Затем из монастыря вынесли закрытые носилки, по обе стороны которых шли бароны королевства. Процессия двинулась сквозь притихшую от удивления толпу. Иоанна под черным покрывалом, в окружении своей свиты, отправилась в Кастель-Нуово, и никто, по уверениям историков, говорить об этой смерти более не осмелился.
Но не будем забывать о Карле Дураццо, который рассчитывал вступить в игру, как только преступление будет совершено. Герцог на два дня отложил погребение и все сопутствующие обряды, оставив под открытым небом останки того, кто Папой Римским уже был объявлен королем Иерусалима и Сицилии, дабы этим плачевным зрелищем еще больше распалить возмущение толпы. На третий день он распорядился с величайшей помпезностью перенести тело в главный собор Неаполя и, собрав у гроба всех венгров, громовым голосом провозгласил:
– Дворяне и люди простого звания! Вот наш король, подло задушенный гнусными предателями. Всевышний не замедлит открыть нам имена всех виновных. Пускай же все, кто желает, чтобы правосудие свершилось, поднимут руку и поклянутся, что будут преследовать убийц своей кровью, своей неумолимой ненавистью, своим вечным возмездием!
Все возгласы толпы слились в единый крик, посеявший опустошение и смерть в сердцах заговорщиков. Горожане же рассеялись по улицам Неаполя с криками: «Отмщение! Отмщение!»
Божественное правосудие, не знающее привилегий и в равной степени карающее принцев и простолюдинов, настигло и Иоанну. Первый удар приняла их с Бертраном страсть. Стоило любовникам оказаться наедине, как неукротимое отвращение и ужас охватили обоих, заставили отшатнуться друг от друга. Отныне королева видела в нем лишь убийцу мужа, а Бертран в ней – причину своего преступления, а может, и неминуемого наказания. Граф дʼАртуа переменился в лице, щеки его запали, под глазами залегли черные тени. Рот его искривился в жуткой гримасе, он протянул руку и погрозил пальцем своей соучастнице, хотя видел перед собой не ее, а чудовищный призрак. Шнурок, которым он удавил Андрея, – теперь этот самый шнурок петлей захлестнул шею королевы и глубоко впился в тело; и это он, Бертран, повинуясь какому-то бесовскому наваждению, своими собственными руками душит женщину, которую так любил и некогда, коленопреклоненный, так благоговел перед нею! В отчаянии размахивая руками и бессвязно бормоча, граф выбежал из комнаты, и, поскольку у него проявились все признаки помутнения разума, отец, Карл дʼАртуа, в тот же вечер увез его в свои владения в Сант-Агате, где и укрепился на случай нападения.
Но терзания Иоанны, медленные и ужасные, которым суждено было продлиться тридцать семь лет и закончиться страшной смертью, только лишь начинались. Все ее презренные союзники, запятнавшие себя кровью Андрея Венгерского, по очереди явились к ней истребовать цену этой крови. Жадность и притязания Катанийки с сыном, державших в своих руках уже не только честь, но и самое жизнь королевы, возросли сверх всякой меры. Донна Канция отныне предавалась распутству, ничего и никого не стесняясь, а императрица Константинопольская потребовала, чтобы племянница вышла замуж за ее старшего сына Роберта, князя Тарентского. Мучимая запоздалым раскаянием и возмущенная наглостью приближенных, Иоанна не смела теперь поднять головы. Стыд жестоко терзал ее, когда, опустившись до уговоров, она наконец вымолила для себя несколько дней отсрочки. Императрица согласилась с условием, что сын ее поселится в Кастель-Нуово и получит позволение видеться с королевой хотя бы раз в день. Иоанна молча кивнула, и Роберту Тарентскому в замке были отведены отдельные покои.
Со стороны Карла Дураццо, который со смертью Андрея стал считаться чуть ли не главой семьи и по завещанию покойного короля Роберта мог унаследовать корону благодаря браку с принцессой Марией, если, конечно, Иоанна не оставит после себя законных наследников, требований было два: во-первых, чтобы королева и думать не смела о новом супружестве, не спросив у него совета в выборе мужа; во-вторых, чтобы немедленно даровала ему титул герцога Калабрийского. Дабы вернее склонить кузину к этой двойной жертве, он прибавил, что, если она вздумает отказать хоть в одной его просьбе, он передаст в руки законников доказательства убийства и имена преступников. Иоанна, склонившись под тяжестью этого нового несчастья, тщетно искала способ его отвратить. На помощь ей пришла Катерина, императрица Константинопольская. У нее одной достало сил противостоять племяннику. Для начала следовало сообщить Карлу, что королева беременна, умерив тем самым его амбиции и омрачив надежды, а если, несмотря на это известие, которое, кстати, было правдой, он станет упорствовать, она, императрица Константинопольская, придумает какую-нибудь уловку, которая посеет в семье племянника волнение и раздор, уязвив тем самым его самые сокровенные привязанности и интересы, и унизит его в глазах матери и жены.