Тем временем, не встретив никаких препятствий на своем пути, после пятидневного плавания королева Иоанна прибыла в Ниццу. Ее шествие по землям Прованса было поистине триумфальным: ее красота, молодость и пережитые несчастья – все это, включая загадочные слухи о ее похождениях, вызвало у местного населения живейший интерес. Дабы развеселить королеву-изгнанницу, всюду устраивались игрища и празднества, но и приветственные славословия, которыми Иоанну встречали в любом поселке, замке и городе, не могли развеять ее тягостной грусти, всепожирающей немой тоски и болезненных воспоминаний.
К воротам Экса ее вышли встречать местное духовенство, знать и первые лица городской управы. Они были почтительны, однако особого энтузиазма не выказали. Горожане встретили ее такой холодностью, что королева не могла не удивиться, тем более что и сопровождающие ее сановники вид имели мрачный и вымученный. Тысяча тревожных мыслей промелькнула в ее уме. Включая и самую страшную – что причиной всему козни венгерского короля. Как только королевский кортеж прибыл в крепость Шато-Арно, вельможи расступились, пропуская вперед Иоанну, ее советника Спинелли и двух придворных дам, и тут же сомкнули свои ряды, отрезав ее от остальной свиты. После чего стали по очереди охранять ворота крепости.
Сомнений не оставалось: королева отныне пленница, однако причины столь странного поступка со стороны провансальцев она понять не могла. Сколько ни расспрашивала она сановников, те, не переставая заверять ее в полнейшем своем почтении и преданности, отказывались что-либо объяснять, пока не получат новостей из Авиньона. В ожидании этих животрепещущих известий они оказывали Иоанне все почести, на какие вправе рассчитывать королева, но при этом не сводили с нее глаз и никуда из крепости не выпускали. Это новое препятствие немало огорчило Иоанну. Ей ничего не было известно о судьбе Людовика Тарентского, и в своем воображении, склонном во всем видеть новые несчастья, она то и дело представляла, как будет оплакивать его гибель.
В это время Людовик Тарентский с преданным ему мессиром Аччайоли после утомительного путешествия сошел на берег в порту Пизы, откуда отправился во Флоренцию просить вооруженной помощи и денег. Однако флорентийцы решили соблюдать абсолютный нейтралитет и, как следствие, отказались впустить его в пределы города. Утратив последнюю надежду, князь Тарентский уже готов был прибегнуть к крайним мерам, когда Никколо Аччайоли сказал ему решительным тоном:
– Сударь, людям не дано постоянно наслаждаться благополучием, ибо не счесть напастей, кои нельзя ни упредить, ни предвидеть. Вы были богаты и могущественны, а теперь вынуждены скрываться и просить других о помощи. Поберегите силы для лучших дней. Я по-прежнему богат, и у меня есть родственники и друзья, чьим имуществом я могу распорядиться по своему усмотрению. Перво-наперво попытаемся увидеться с королевой, а потом решим, что делать дальше. Сам я никогда не перестану вас защищать и повиноваться вам как своему сеньору и повелителю!
Князь принял с живейшей признательностью столь щедрые подношения и ответил своему советнику, что отдает в руки его и себя, и свое будущее, каким бы оно ни было. Приверженность мессира Аччайоли господину была столь велика, что он уговорил и своего брата Анжело, архиепископа Флорентийского, пользовавшегося большим влиянием при дворе Климента VI, склонить понтифика на сторону Людовика Тарентского. И, не тратя времени понапрасну, князь с советником и добрейший этот прелат взошли на корабль и отплыли в Марсель. Но, узнав, что королеву содержат пленницей в Эксе, они высадились в городе Эг-Морт и направились прямиком в Авиньон. Очень скоро возымели эффект личная приязнь и уважение, которое Климент VI питал к архиепископу Флорентийскому: при папском дворе Людовика приняли с отеческой добротой, на что тот вовсе и не рассчитывал. Когда пришло время преклонить перед суверенным понтификом колено, его святейшество наклонился к нему, помог подняться и поздравил с обретением королевского титула.
По прошествии двух дней другой прелат, архиепископ Эксский, явился к королеве, почтительно ей поклонился и сказал следующее:
– Милостивая и горячо любимая наша повелительница, позвольте смиреннейшему и преданнейшему вашему слуге, от имени всех ваших подданных, просить вас о снисхождении и прощении за те тягостные, но необходимые меры, которые мы сочли должным принять по отношению к вашему величеству. К моменту вашего прибытия в Прованс совету верного вам города Экса из надежных источников стало известно, что французский король задумал отдать наши земли одному из своих сыновей, а вам возместить эту потерю другими владениями и что герцог Нормандский лично отправился в Авиньон, дабы об этом договориться. Все мы преисполнились решимости, сударыня, и Господь нам в том свидетель, сражаться до последнего издыхания, но не допустить над собой ненавистной тирании французов. Но, прежде чем начнется кровопролитие, мы пожелали сохранить вашу монаршую персону в качестве священного залога, которого никто не посмеет коснуться из страха кары небесной и который должен был отдалить от наших стен угрозу войны. Только что мы узнали, что эти гнусные претензии французами отозваны, из бреве, присланного его святейшеством из Авиньона, в коем Папа также ручается за ваше королевское слово. Мы возвращаем вам полнейшую свободу, и отныне если и попытаемся вас удержать в стенах Экса, то лишь своими пожеланиями и мольбами. Уезжайте, ваше величество, если таково ваше желание. Но, прежде чем покинуть эти земли, кои с вашим отъездом погрузятся в траур, даруйте нам надежду, что вы когда-нибудь простите то очевидное насилие, которое мы применили к вам из опасения вас лишиться, и помните: в тот день, когда вы перестанете быть нашей королевой, вы подпишете всем своим подданным смертный приговор!
Иоанна утешила архиепископа и депутацию славных жителей Экса улыбкой, исполненной грусти, и пообещала, что унесет в своем сердце вечное воспоминание об их любви и верности. В этот раз невозможно было обмануться в истинных чувствах знати и простого люда. И эта редчайшая преданность, выразившаяся в искренних слезах, тронула Иоанну до глубины души и заставила с горечью вспомнить свои прошлые заблуждения. В Авиньоне королеву ждал великолепный и триумфальный прием. Людовик Тарентский и все кардиналы, присутствующие на тот момент при папском дворе, выехали ей навстречу. Разряженные в пух и прах пажи несли у нее над головой красный бархатный балдахин, расшитый золотыми геральдическими лилиями и украшенный перьями. Красивые юноши и девушки в венках из цветов шествовали впереди, восхваляя ее на все лады. Улицы, по которым должен был пройти кортеж, были огорожены двойной живой изгородью, дома изукрашены флагами, в церквях звонили в тройной набор колоколов, как в самые большие праздники. Климент VI встретил королеву в авиньонском замке со всей пышностью, какой он умел себя окружить в торжественных случаях. Расположилась она во дворце кардинала Наполеона Орсини, который, вернувшись с перуджийского конклава, приказал построить в пригороде Авиньона, Вильнёве, это достойное королей жилище, где с тех пор и проживали понтифики.
Трудно вообразить, насколько своеобычной и шумной была в те времена столица Прованса. С тех пор как Климент V избрал его своею резиденцией, Авиньон, этот соперник Рима, успел взрастить в своих стенах площади, храмы и дворцы, в которых кардиналы и обустроились с неописуемой роскошью. Интересы целых народов и королей обсуждались в авиньонском замке. Послы всех монарших дворов, торговцы всех национальностей, авантюристы из всех стран мира, итальянцы, испанцы, венгры, арабы, иудеи, солдаты, цыгане, шуты, поэты, монахи, куртизанки – все это сонмище сновало, гудело и копошилось на городских улицах. Здесь переплелись, перепутались донельзя наречия, обычаи и традиции, помпезность и лохмотья, роскошь и нищета, продажная любовь и истинное величие. Не потому ли высоконравные поэты Средневековья в своих стихах именовали этот город не иначе как проклятым новым Вавилоном?
О пребывании Иоанны в Авиньоне и исполнении ею своих суверенных обязанностей правительницы осталось одно любопытное свидетельство. Возмущенная бесстыдством падших женщин, с которым те опошляют все чистое и достойное уважения, что есть в городе, неаполитанская королева издала знаменитый указ, первый в своем роде и послуживший образцом для законов того же толка: несчастным, торговавшим своею женской честью, отныне предписывалось жить под одной крышей и доступ в этот приют должен быть открыт во все дни года, за исключением трех последних дней Страстной недели, всем желающим, но только не иудеям, коим путь сюда был навеки заказан. Распоряжаться в этой своеобразной обители должна была избираемая ежегодно аббатиса. Также указом были установлены правила порядка и суровые наказания для ослушниц. Законники того времени подняли вокруг этого спасительного заведения большой шум. Прекрасные обитательницы Авиньона встали на защиту королевы, опровергая клеветнические слухи, сеявшие сомнения в ее собственном целомудрии; словом, все в один голос прославляли мудрость вдовы Андрея. И все бы хорошо, если бы этому хору славословий не мешал шепот несчастных затворниц, которые, не стесняясь в выражениях, обвинили Иоанну Неаполитанскую, что она препятствует их промыслу лишь затем, чтобы стать в нем монополисткой.
Вскоре к сестре, в Авиньон, прибыла и Мария Дураццо. После смерти мужа ей с двумя дочерьми посчастливилось укрыться в монастыре Креста Господня, и пока Людовик Венгерский сжигал преступников на кострах, вдова Карла облачилась в сутану, какую обычно носят престарелые монахи, и чудом села на корабль, отплывавший к берегам Прованса. Мария во всех подробностях поведала сестре о жестоких расправах венгерского короля, и скоро пришло новое подтверждение неумолимой ненависти последнего, вторя рассказу безутешной вдовы: посланцы Людовика явились к авиньонскому двору с требованием прилюдно осудить королеву.
То был великий день: Иоанна Неаполитанская выступила в свою защиту перед Папой, всеми кардиналами, в то время пребывавшими в Авиньоне, послами иноземных держав и прочими видными деятелями эпохи, которые съехались со всех концов Европы, дабы присутствовать при этом разбирательстве, не имевшем аналогов в судебной практике. Попросим читателя представить себе огромное помещение суда. В самом центре залы на высоком троне восседает, подобно главе имперского совета, наместник самого Господа, верховный и непогрешимый судья, облеченный властью светской и божественной, на земле и на небе. По правую руку его и по левую, в расставленных по кругу креслах, расположились кардиналы в пурпурных мантиях. Позади этих полновластных представителей Священной коллегии, сколько хватает глаз, теснится их свита: епископы, викарии, каноники, дьяконы, архидьяконы и все остальные чины Церкви. Перед троном понтифика установлен помост для неаполитанской королевы и ее придворных. У подножия его стоят послы венгерского короля, коим доверена роль смиренных и безгласных обвинителей, поскольку обстоятельства преступления и доказательства вины заранее обсудила комиссия, специально для этого созданная. Оставшееся место занимают, в роскоши одеяний и высокомерии соперничая друг с другом, блистательные сановники, прославленные военачальники и благородные посланники. Затаив дыхание, все, не отрываясь, смотрят на помост, откуда королева должна произнести защитительную речь. Тревожное любопытство как будто бы влечет к центру залы всю эту сплоченную массу людей, над коей кардиналы возвышаются так, как высятся великолепные красные маки над колышущимися на ветру золотыми пшеничными колосьями…