В его понтификат, в один из тех семи месяцев, на протяжении которых Рим, завоеванный солдатами-лютеранами коннетабля Шарля де Бурбона, с ужасом взирал на осквернение своих святынь, и появился на свет Франческо Ченчи.
Он был сыном монсеньора Николо Ченчи, занимавшего при Папе Пии V должность главного ватиканского казначея. Сей достопочтенный понтифик уделял больше внимания вопросам власти духовной, нежели управлению имуществом Церкви, и Николо Ченчи воспользовался этой отчужденностью Папы от всего мирского, дабы обеспечить себе доход в шестьсот тысяч пиастров, что, в пересчете на нынешние деньги, составляет два миллиона пятьсот тысяч франков. Франческо Ченчи, его единственный сын, унаследовал отцовское состояние.
Юность его пришлась на правление пап, слишком занятых борьбой с реформаторством Лютера, чтобы обращать внимание на что-либо еще. Как следствие, Франческо Ченчи, рожденный с дурными наклонностями и к тому же обладатель неисчислимых богатств, позволявших купить себе полную безнаказанность, предался всем порокам, к которым его подталкивал страстный, необузданный темперамент. Он трижды попадал в тюрьму за разврат и так же легко выходил оттуда, уплатив двести тысяч пиастров (порядка пяти миллионов франков). Нелишним будет упомянуть, что в эти годы папство особенно нуждалось в деньгах.
И только при Папе Григории ХIII за Франческо Ченчи взялись всерьез. Правду сказать, во время этого понтификата обстоятельства всячески способствовали обретению дурной славы, к какой стремился этот странный донжуан. При болонце Бонкомпаньи в Риме было дозволено все – при условии, что денег хватит и на наемных убийц, и на судей. Насилие и даже душегубство стали делом привычным, и, если родственники жертвы не горели идеей отмщения, судейских подобные пустяки тем более не интересовали. Такая снисходительность была вознаграждена: Господь даровал Григорию ХIII радость – Варфоломеевскую ночь.
В ту пору Франческо Ченчи исполнилось не то сорок четыре, не то сорок пять лет. Росту в нем было пять футов и четыре дюйма, и был он хорошо сложен и наделен большой физической силой, хоть и несколько худощав. Волосы с проседью, большие и выразительные глаза с чуть нависающим верхним веком, длинный нос, тонкие губы, располагающая улыбка… Однако эта улыбка легко меняла выражение и становилась ужасной, стоило Франческо заметить своего недруга. Малейшее раздражение или волнение вызывало у него нервную дрожь во всем теле, которая не утихала на протяжении долгого времени после того, как приступ, ее породивший, сходил на нет. Мессир Ченчи не пренебрегал физическими упражнениями и был отличным наездником, фехтовальщиком и стрелком. Ему ничего не стоило проскакать без остановки расстояние в сорок один лье, разделяющее Рим и Неаполь, по дороге, которая пролегала через лес Сан-Жермано и Понтийские болота, не опасаясь встречи с разбойниками, – и это в одиночку, не имея другого оружия, кроме шпаги или кинжала. Когда лошадь валилась с ног, он покупал другую. Если владелец не желал ее продавать, Франческо отнимал ее силой. Несогласных он усмирял при помощи оружия, причем если и наносил удар, то исключительно острием клинка, а не рукоятью. Впрочем, во владениях его святейшества все хорошо знали и самого Ченчи, и его щедрость, а потому не противились его воле; одни повиновались ему из страха, другие – ради выгоды. Будучи нечестивцем, святотатцем и безбожником, он избегал храмов и церквей, а если и входил туда, то только для того, чтобы возвести на Всевышнего хулу. Ходили слухи, что он падок на все необычное и что нет такого преступления, которого он бы не совершил в своей неистовой погоне за новыми впечатлениями.
В свои сорок пять, а может, годом позже или раньше, Франческо Ченчи женился на богатой женщине, имени которой летописные источники нам, увы, не сообщают. Супруга умерла, оставив ему семерых детей – пятерых сыновей и двух дочерей. Вторым браком он сочетался с Лукрецией Петрони, которая славилась в Риме своей красотой и ослепительной белизною кожи. Этот союз оказался бездетным.
Складывается впечатление, что чувства, присущие обычным людям, Франческо Ченчи были чужды: он люто ненавидел своих детей и не считал нужным это скрывать. Задумав построить во дворе своего великолепного дворца на берегу Тибра церковь, посвященную святому Фоме, он призвал архитектора и потребовал включить в план постройки просторный склеп: «Надеюсь, тут всем моим отпрыскам хватит места!» Архитектор нескоро забыл жуткий хохот, сопровождавший эти слова, и не раз говорил, что, если бы не обещанное ему мессиром Ченчи щедрое вознаграждение, он бы тут же отказался от заказа.
Едва три старших его сына, Джакомо, Кристофоро и Рокко, вышли из отрочества, Франческо отправил их в университет Саламанки, в Испанию. Должно быть, он свято верил, что, отослав юношей подальше, навсегда избавит себя от всех хлопот, с ними связанных. Он и думать забыл о сыновьях, не говоря уже о том, чтобы посылать деньги на постой и пропитание. Несколько месяцев злополучные юноши управлялись в незнакомом городе, как могли, однако нужда все же заставила их покинуть Саламанку. Побираясь, босые и в обносках, они скитались по дорогам Франции и Италии, пока наконец не оказались в Риме, где и нашли отца еще более жестоким, непреклонным и суровым, чем прежде.
Случилось это в первые годы правления Папы Климента VIII, столь превозносимого за свою справедливость. Вот к нему-то и решили обратиться братья Ченчи с прошением назначить им хотя бы скромное содержание из тех несметных богатств, которыми владеет их родной отец. Климент VIII в то время пребывал в городке под названием Фраскати, где по его приказу строилась прекрасная вилла Альдобрандини. Признав притязания юных Ченчи законными, Папа обязал Франческо выплачивать каждому по две тысячи ску́до пенсиона. Последний перебрал все доступные ему средства, дабы обязательство это осталось невыполненным, однако распоряжения его святейшества не допускали экивоков и ему пришлось подчиниться.
Вскоре после этого Франческо Ченчи в третий раз угодил в тюрьму за свои постыдные пристрастия в любви. Старшие сыновья вновь воззвали к Папе, прося наказать отца, позорящего семейное имя, по всей строгости закона. Однако это деяние братьев понтифик счел отвратительным и распорядился с позором их прогнать. Франческо же скоро вышел на свободу, купив ее, как и в прошлые два раза, за деньги.
Поступок сыновей был не из тех, что способны ярую ненависть, которую мессир Ченчи испытывал к своим детям, превратить в любовь. И поскольку регулярно выплачиваемый пенсион дал трем юношам некоторую независимость и возможность избежать отцовского гнева, последствия его пали на головы двух несчастных дочерей. Скоро положение их стало настолько невыносимым, что старшая, невзирая на постоянный надзор, сумела передать его святейшеству прошение, в котором, помимо жалоб на дурное обращение, содержалась слезная просьба выдать ее замуж или поместить в монастырь. Климент VIII девушку пожалел. Он заставил старшего Ченчи дать дочери в приданое шестьдесят тысяч скудо, после чего сосватал ее за Карло Габриелли, родовитого уроженца Губбио. Франческо чуть не обезумел от ярости, лишившись этой своей жертвы.
Спустя малое время смерть отняла у него еще две заботы: Рокко Ченчи погиб от руки какого-то безвестного колбасника, а его брат Кристофоро год спустя – от руки Паоло Корсо-ди-Масса. Это несколько утешило Франческо, чья скупость преследовала сыновей и в могиле: церковникам он заявил, что не потратит и байокко[19] на погребальный обряд. Их похоронили в семейном склепе, в гробах самого убогого вида. Отец, присутствовавший при этом, сказал, что и от двух выродков избавиться – большая удача, но счастье его будет полным, когда остальные пятеро лягут рядом с этими двумя, и что, когда последний из его детей испустит дух, он на радостях подожжет свой дворец.
Наученный горьким опытом, Франческо предпринял все предосторожности, чтобы вторая дочь, Беатриче, не последовала примеру первой. В то время она была совсем юной девушкой лет двенадцати или тринадцати, прелестной и невинной, как ангел. У нее были длинные белокурые волосы (столь редкие у итальянок, что Рафаэль, сочтя их божественным даром, наделил таковыми всех своих мадонн), крупными локонами спускавшиеся ей на плечи, красивый лоб, а выражение ее лазурно-синих глаз казалось поистине небесным. Роста она была среднего, прекрасно сложена, и в те короткие моменты, когда нрав, дарованный ей природой, не проявлялся сквозь слезы, становилось ясно, что ей присуща не только живость ума, жизнерадостность и сострадание, но и твердость духа.
Для надежности Франческо содержал дочь взаперти, в дальней комнате своего дворца, и ключ всегда носил при себе. В ее покои этот непостижимый и непреклонный тюремщик являлся ежедневно, чтобы принести ей еду. Беатриче с ранних лет привыкла к грубому и жестокому обращению, но, как только ей исполнилось тринадцать, к ее огромному изумлению, отец внезапно смягчился. Объяснялось это просто: девочка постепенно превращалась в девушку. Красота ее раскрывалась подобно цветку, и Франческо, которому никакое преступление не было чуждо, воспылал к ней кровосмесительной страстью.
Легко представить, какого рода воспитание получила несчастная Беатриче. Отец ограждал ее от всякого общества, в том числе и от влияния мачехи, а потому дитя это выросло в полном неведении относительно того, что есть добро и что – зло. Погубить ее было легче, чем любую другую, однако Франческо обставил это демоническое деяние со всей изобретательностью и ухищрениями, на которые только был способен.
Несколько ночей подряд Беатриче просыпалась под звуки упоительной музыки, подобную которой можно услышать разве что в раю. Она рассказала об этом отцу, и тот не стал разубеждать дочь, прибавив только, что, если она будет послушной и покорной, Господь явит еще бо́льшую милость и она сможет не только слушать, но и увидит нечто чудесное.
И вот однажды ночью, когда Беатриче, опершись на локоток, внимала божественной музыке, дверь ее спальни отворилась и изумленному взору ее предстала просторная, ярко освещенная зала, напоенная ароматами, тоньше которых невозможно и представить. Полуобнаженные прекрасные юноши и девы редкой красоты, словно сошедшие с полотен Гвидо и Рафаэля, прохаживались тут же с видо