л бороду, испачкал себе лицо, приобрел двух ослов, нагрузил их углем и стал, прихрамывая и откусывая по кусочку попеременно то от краюхи черного хлеба, то от луковицы, расхаживать по улицам Рима и покрикивать: «Продаю уголь! Кому угля?» И пока сыщики, разыскивая его, рыскали по городу, он вышел из городских ворот, затерялся в компании кондотьеров и с ними пришел в Неаполь, где сел на корабль, и никто так и не узнал, что с ним приключилось в дальнейшем. Ходили слухи, правда, ничем не подтвержденные, что он приплыл во Францию и поступил в швейцарский полк, состоявший на службе у Генриха IV.
Признания наемного убийцы и побег монсеньора Гуэрры не оставили никаких сомнений в виновности членов семейства Ченчи. Из замка их переместили в тюрьму. Братьев Джакомо и Бернардо подвергли допросу с пристрастием, и, будучи не в силах больше терпеть, они признали свою вину. Лукреция Петрони была настолько тучной, что не вынесла пытки на дыбе: едва ее подняли от земли, как она взмолилась о пощаде и пообещала рассказать все, что знает.
Беатриче же осталась непреклонной. Ни обещания, ни угрозы, ни допросы не смогли надломить ее жизнестойкий, непоколебимый нрав. Она мужественно снесла все испытания, и судья Улиссе Москати, несмотря на свой опыт в подобных делах, не смог добиться от девушки ни слова помимо того, что она хотела сказать. Он представил подробный отчет Клименту VIII, поскольку не осмелился брать на себя ответственность в таком ужасном деле. Понтифик, из опасения, что следователь прельстился красотой обвиняемой, а потому не проявил должного упорства в пытках, отстранил Москати и передал дело другому дознавателю, известному своей неумолимой суровостью.
Этот новый экзекутор пересмотрел все документы и свидетельства, имевшие отношение к Беатриче, и пришел к заключению, что до сих пор она подверглась только допросу с пристрастием. Эту процедуру было решено повторить, после чего перейти к допросу с особым пристрастием. Как уже понял читатель, речь шла о подвешивании на дыбе – одном из страшнейших видов пытки, придуманных человечеством, проявившим в вопросе издевательств над себе подобными недюжинную изобретательность.
Подвешивание на дыбе… Читатель, полагаю, имеет весьма смутное представление о том, что кроется за этими тремя словами, поэтому некоторые уточнения не покажутся ему излишними. Далее мы приведем протокол допроса по этому делу, хранящийся в Ватикане.
В те времена в Риме в ходу было несколько разновидностей пытки. Чаще других применялись пытка свистками, пытка огнем, пытка бдением и дыба[22].
Пытка свистками, самая мягкая из всех, применялась только к детям и старикам и состояла в том, что под ногти допрашиваемому загоняли тростинки, срезанные наискось, как концы тростниковых же свистков.
Пытка огнем широко использовалась до тех пор, пока не изобрели пытку бдением, и заключалась она в следующем: ноги допрашиваемого совали в огонь – так, как это проделывали наши «поджариватели»[23].
Пытку бдением изобрел болонский палач Ипполито Марсили. Обвиняемого предварительно раздевали, связывали ему руки за спиной и усаживали на специальный станок высотой в пять футов с остроугольным сиденьем. По бокам от него находилось по палачу, сменявших друг друга каждые пять часов, которые расталкивали несчастного, стоило ему закрыть глаза. Марсили утверждал, что никому не по силам снести эту пытку, однако он все-таки немного привирает. По свидетельствам Просперо Фариначчи, именитого адвоката и специалиста по уголовному праву тех времен, из сотни подвергнутых этой пытке пятеро продолжали запираться. Но и такие результаты для изобретателя очень лестны.
И наконец, пытка на дыбе, или виске́, самая распространенная из всех. В былые времена ее применяли и во Франции.
У этой пытки было три степени: легкая, тяжелая и очень тяжелая.
Первая степень, именовавшаяся легкой, представляла собой страх перед самое пыткой. Обвиняемому сообщали, что его ждет, затем препровождали в пыточную, раздевали и связывали ему руки за спиной, как будто бы готовя вздеть на дыбу. Помимо ужаса, который внушали все эти приготовления, было подмечено, что стягивание запястий веревкой многим допрашиваемым уже причиняет боль. Некоторым женщинам и слабовольным мужчинам хватало и первой степени, чтобы признаться в содеянном.
Вторая степень, тяжелая, подразумевала следующее: обвиняемого раздевали, заводили ему руки за спину, связывали запястья и эту веревку сперва продевали через кольцо на потолке, а потом привязывали к рычагу, вращая который подвешенного можно было поднимать или опускать – медленно или рывками, как пожелает следователь. Несчастного оставляли висеть на веревке, пока не прочитают одну из трех молитв: «Отче наш», «Радуйся, Мария» или «Помилуй мя, Боже!». Если же он продолжал все отрицать, его оставляли на время еще одной молитвы. При допросе с пристрастием не применялись пытки тяжелее второй степени, поскольку вина подследственного была вероятна, но ничем не доказана.
Пытка третьей степени, очень тяжелая, которой начинался допрос с особым пристрастием, состояла в том, что палач приступал к допрашиваемому, висящему под потолком уже в течение четверти часа, получаса, трех четвертей часа или целого часа, и начинал либо раскачивать его, как язык в колоколе, либо резко отпускал веревку и останавливал ее, когда подследственный оказывался у самого пола. Если допрашиваемый сносил эту пытку, что невообразимо, поскольку кожа обычно слезала у него с запястий, обнажая кости, и выворачивались суставы, заплечных дел мастер привешивал к ногам жертвы груз, тем самым удваивая ее мучения. Эта последняя степень применялась, когда злодеяние было не только доказано, но и признано особенно отвратительным, поскольку преступник совершил святотатство – посягнул на отца, кардинала, лицо королевской крови или ученого.
Как мы уже поняли, Беатриче подвергли допросу во всех его видах, и знаем теперь, что они собой представляли. Дадим же слово писцу, который при этом присутствовал и записал следующее:
«Сколько ее ни допрашивали, признаваться она не пожелала, поэтому двум стражникам было приказано перевести ее из узилища в камеру пыток, где ее ожидал палач. Он обрил ей голову, усадил ее на низкую скамеечку, раздел, разул, связал руки за спиной веревкой, пропущенной через блок на потолке комнаты и привязанной к колесу с четырьмя рукоятями, вращать которые были приставлены еще двое.
Раньше чем натянуть веревку, мы снова спросили, готова ли она повиниться в отцеубийстве. Однако, презрев показания брата и мачехи, ими подписанные, которые ей снова были предъявлены, она отрицала все, говоря: “Вешайте меня, делайте что хотите! Я сказала правду, и ничего другого вы от меня не услышите, даже если разорвете меня на части!”
И тогда палачи подняли ее на веревке, привязанной к вышеозначенному колесу, на высоту двух футов или около того и оставили так висеть, пока сами читали “Отче наш”, а потом стали заново спрашивать на предмет обстоятельств оного отцеубийства и его участников. Но она не пожелала ничего сказать, кроме того, что уже было сказано, и все повторяла: “Вы убиваете меня! Убиваете!”
Тогда мы приказали поднять ее повыше, на четыре фута, и стали читать “Радуйся, Мария”. Но не дошли и до середины, как она притворилась сомлевшей.
Палач окатил ее ведром воды. Холодная вода привела ее в чувство, и она вскричала: “Господи! Я умерла! Вы убиваете меня! О Господи!” – но, о чем бы ее ни спрашивали, отвечать она не пожелала.
И тогда веревку натянули еще выше и стали читать “Помилуй мя, Боже!”. Во время молитвы она не только не присовокупила свой голос к нашим, но извивалась и кричала, повторяя только эти два слова: “О Господи! О Господи!”
И снова мы стали спрашивать про отцеубийство и не получили другого ответа, кроме того, что она ни в чем не повинна, после чего девица снова впала в забытье.
Пришлось снова облить ее водой. Она пришла в себя, открыла глаза и вскричала: “Проклятые палачи! Вы убиваете меня! Убиваете!” – и не проронила ни слова более.
Уверившись, что она и далее намерена запираться, мы приказали палачу применить встряхивание.
И тогда палач поднял ее на десять футов, и мы призвали ее рассказать правду. Однако то ли у нее отнялась речь, то ли она больше не захотела говорить, а только помотала головой, давая знать, что говорить не может или не хочет.
Раз так, мы приказали палачу отпустить веревку, и она упала всем телом с высоты десяти футов до высоты в два фута, и от сотрясения у нее вывернулись руки. Она громко закричала и тут же сомлела.
Мы приказали плеснуть водой обвиняемой в лицо. Она очнулась и снова крикнула: “Презренные убийцы, вы убиваете меня! Можете вырвать мне руки, но ничего другого я вам не скажу!”
И тогда мы распорядились, чтобы к ее ногам привязали груз весом в пятьдесят фунтов. В этот момент дверь открылась и послышались голоса: “Довольно! Хватит! Не мучьте ее больше!”»
Голоса эти принадлежали братьям Джакомо и Бернардо Ченчи и Лукреции Петрони. Судьи, уверившись в непреклонном упорстве Беатриче, приказали устроить ей очную ставку с сообщниками, которые к этому моменту пять месяцев не видели друг друга.
Родные Беатриче вошли в пыточную и увидели ее на дыбе, с вывернутыми руками и всю залитую кровью, сочащейся из израненных запястий.
– Мы согрешили, – вскричал Джакомо, – и теперь пришло время покаяться ради спасения души и со спокойным сердцем принять смерть, дабы избавить тебя от этой агонии!
И тогда она встряхнула головой, словно отгоняя боль, и сказала:
– Значит, вы хотите умереть! Раз так, пускай! Пусть мы все умрем!
Беатриче посмотрела на своих палачей.
– Отвяжите меня, – сказала она. – Спрашивайте о чем хотите, и все, с чем я должна согласиться, я соглашусь; а что должна отрицать, я отвергну[24]