.
И тогда ее спустили на землю и развязали. Цирюльник привычным способом вправил ей руки, после чего, как она и просила, ее стали допрашивать и она во всем призналась.
Когда с этим было покончено, по просьбе братьев Ченчи всех четверых заточили в одну тюрьму. Однако уже на следующее утро Джакомо и Бернардо отправили в узилище Тординона, а женщин оставили на прежнем месте.
По прочтении признаний, содержавших все подробности убийства, понтифика охватил такой ужас, что он повелел привязать преступников к хвосту необъезженных лошадей и протащить по улицам Рима. Однако столь свирепый приговор вызвал всеобщее возмущение, и многие сановники, кардиналы и знатные сеньоры смиренно пали ниц перед его святейшеством, в один голос умоляя его отменить вердикт или, по меньшей мере, дать приговоренным возможность привести доводы в свою защиту.
– А разве дали они своему несчастному отцу возможность оправдать свои поступки, когда пришли убить его без всякого снисхождения, самым гнусным образом? – возразил Климент VIII.
Просителей оказалось так много, что Папе пришлось уступить, дав осужденным три дня отсрочки.
Без малейшего промедления за дело, столь взволновавшее всех, взялись лучшие и знаменитейшие адвокаты Рима. Составив бесчисленное множество пояснительных записок и защитительных речей, в назначенный день они предстали перед святым отцом.
Первым выступил ученый муж Никколо Анжели. И с самых первых слов так велико было его красноречие, что собравшиеся затрепетали, выказав тем самым свое сочувствие к осужденным. Встревоженный таким поворотом дела, Климент VIII приказал ему замолчать.
– Выходит, если среди вельмож найдется отцеубийца, то сыщется и адвокат, который возьмется его защищать? – в возмущении вскричал он. – В это просто невозможно поверить! Нам такое и в голову не приходило!
После столь суровой отповеди его святейшества все притихли, за исключением Фариначчи, который, черпая смелость в мысли о священном долге, на него возложенном, ответил почтительно и в то же время твердо:
– Святой отец, мы явились сюда не для того, чтобы защищать преступников, но чтобы спасти невинных. Ведь если нам удастся доказать, что кто-то из обвиняемых был вынужден себя защищать, что не возбраняется законом, надеюсь, ваше святейшество его помилует. Ведь наряду со случаями, когда закон позволяет отцу убить свое дитя[25], есть и случаи, оправдывающие отцеубийство. Об этом и пойдет речь, если, конечно, ваше святейшество позволит нам говорить!
Климент VIII был столь же терпелив, как и вспыльчив. Он выслушал оправдательную речь Фариначчи, особо настаивавшего на том, что Франческо Ченчи перестал быть отцом в тот день, когда совершил насилие над своей дочерью[26]. Доказательством этого насилия было прошение, направленное Беатриче к его святейшеству, в котором она, по примеру сестры, умоляла его вызволить ее из отцовского дома и отдать в монахини. К несчастью, как упоминалось ранее, прошение это исчезло и, невзирая на кропотливые поиски, в папской канцелярии о нем не нашлось ни единого упоминания.
Понтифик затребовал все документы по делу и отправил адвокатов восвояси. Приказание его было исполнено всеми, за исключением Альтьери, шедшего последним. Преклонив колени перед папским троном, он сказал:
– Ваше святейшество, будучи адвокатом бедноты, я не мог не явиться на слушание этого дела и пред ваши очи, но я смиренно прошу у вас за это прощения!
Климент VIII милостиво велел ему подняться:
– Я дивлюсь не вам, а остальным, кто их защищает и оправдывает!
Папа принял происходящее очень близко к сердцу и бодрствовал всю ночь, изучая материалы дела вместе с кардиналом Сан-Марчелло, человеком очень умным и опытным в подобных вопросах. Заключение, к которому он пришел, передано было адвокатам, и те нашли его не только удовлетворительным, но даже дающим приговоренным некоторую надежду на помилование. Из материалов дознания следовало, что, хотя дети и восстали против своего родителя, все обиды и притеснения были на его совести, а те, что выпали на долю Беатриче, были настолько невыносимы, что девушка, можно сказать, вынуждена была преступить закон – и все это из-за тирании, злодейства и жестокости своего отца. И вот, снова поддавшись состраданию, Климент VIII приказал перевести обвиняемых в одну тюрьму и даже дать им хоть слабую, но надежду на прощение.
Рим вздохнул свободно, ибо у него, как и у несчастных Ченчи, пробудилась надежда, и радостно, как если бы этот акт личного снисхождения был равнозначен официальному помилованию. Однако свершилось еще одно преступление, и добрые намерения Папы развеялись, как дым. Паоло Санта-Кроче убил свою мать, шестидесятилетнюю маркизу Санта-Кроче, притом жесточайшим образом: он то ли пятнадцать, то ли даже двадцать раз ударил ее кинжалом за то, что она не пожелала признать его своим единственным наследником. От рук правосудия преступник ускользнул.
Сходство этих двух преступлений ужаснуло Климента VIII. Обстоятельства вынуждали его отправиться в Монте-Кавалло, где на следующее утро было назначено посвящение одного прелата в титулярные кардиналы церкви Санта Мария дельи Анджели. Однако это не помешало ему назначить на послезавтра, то есть на 10 сентября 1599 года, на восемь утра, встречу с монсеньором Таверной, губернатором Рима.
– Мы препоручаем дело Ченчи вам, – сказал ему понтифик, – дабы вы свершили справедливый суд, и как можно скорее.
После этой беседы с его святейшеством монсеньор Таверна вернулся в свой дворец и созвал на совет всех уголовных судей города, который и приговорил всех четырех Ченчи к смертной казни.
Окончательный вердикт был тут же оглашен. И так сильно было всеобщее сочувствие к судьбе этих несчастных, что многие кардиналы спешно отправились в Рим – кто верхом, а кто и в карете, желая, чтобы приговор, по крайней мере для женщин, был приведен в исполнение тайно и в тюремных стенах, а Бернардино, мальчику пятнадцати лет, не совершившему никакого преступления, однако вместе с остальными признанному виновным, было даровано прощение. Наибольшее рвение в этом деле проявил кардинал Сфорца, однако понтифик остался непреклонным, не дав ему ни тени надежды. И только Фариначчи, посеявшему в душе его святейшества угрызения совести, удалось добиться заверений, что Бернардо останется в живых, – и это уже в субботу утром, после продолжительных и настойчивых просьб.
К тому времени в обе тюрьмы, Корта-Савелла и Тординону, уже явились братья-утешители из разных монашеских орденов. Приготовления к этой величайшей трагедии, которая должна была разыграться на мосту Святого Ангела, заняли всю ночь, однако в камеру к Беатриче и сеньоре Лукреции секретарь суда явился только в пять утра, дабы зачитать им приговор.
Обе женщины спали, не подозревая о событиях трех последних дней. Чиновник разбудил их, чтобы сказать, что людьми они осуждены и скоро предстанут перед Всевышним.
Поначалу Беатриче была раздавлена отчаянием. Не проронив ни слова жалобы, позабыв об одежде, она поднялась со своего ложа обнаженная и шатающаяся, как если бы была пьяна. Однако скоро дар речи к ней вернулся, и она стала стенать и вопить. Лукреция приняла известие с бо́льшим самообладанием и стойкостью и начала одеваться, дабы проследовать в часовню. Но, сколько бы она ни уговаривала свою падчерицу смириться, та продолжала буйствовать, ломая руки и ударяясь головой о стену, и твердила: «Умереть! Кончить жизнь так внезапно, на эшафоте! На плахе! Господи! Господи!» Исступление несчастной нарастало, пока не достигло своей ужасающей кульминации, и только когда тело растеряло последние силы, дух ее обрел былую твердость. С этого момента Беатриче сделалась ангелом смирения и образчиком стойкости.
Придя в себя, она сразу же попросила позвать нотариуса, чтобы продиктовать ему завещание. Эта просьба была тотчас же исполнена. Как только законник явился, Беатриче, желая разом покончить со всеми земными делами, продиктовала ему свою последнюю волю, ни на мгновение не утратив спокойствия и трезвости суждений. В последних строках завещания она просила, чтобы ее останки перенесли в церковь Сан Пьетро ин Монторио, которую видно было из окон отцовского дворца и которую она особенно почитала. Пятьсот скудо Беатриче завещала монахиням конгрегации Святых Ран Христовых, а еще распорядилась, чтобы ее приданое, равное пятнадцати тысячам скудо, разделили между пятьюдесятью девушками из бедных семей, дабы те смогли выйти замуж. Место захоронения она тоже выбрала сама: ей предстояло упокоиться у подножия главного алтаря, украшенного великолепной картиной «Преображение» – при жизни она часто ею любовалась.
Вдохновленная примером падчерицы, Лукреция также сделала свои последние распоряжения. Она попросила, чтобы ее останки перенесены были в церковь Сан Джорджо, что в Велабре, тридцать два скудо завещала раздать, как милостыню, а также сделала еще множество других благочестивых пожертвований. Исполнив последние обязанности, женщины обратили свои сердца к Богу и, преклонив колени, стали читать псалмы и предсмертные молитвы.
Они молились до восьми часов ночи[27], а потом пожелали исповедаться и послушать мессу, во время которой причастились. Эти благочестивые приготовления побудили обеих к еще большему смирению, и Беатриче поставила на вид мачехе, что негоже им подниматься на эшафот в нарядных платьях. Она велела сшить два одеяния по примеру монашеских, то есть закрытых до шеи, с глубокими складками и длинными, широкими рукавами, – одно для сеньоры Лукреции, второе для себя. На платье мачехи пошла черная хлопчатобумажная материя, на платье Беатриче – тафта. Кроме прочего, девушка попросила смастерить себе маленький тюрбан – покрыть голову. Все эти одежды были им принесены, а подпоясаться несчастным предстояло простым обрывком бечевы. Вещи по просьбе женщин оставили на стуле, а сами они продолжали молиться.