Десятого декабря того же года Карл Занд уехал из Райхенберга. Местная профессура охарактеризовала его следующим образом:
«Карл Занд относится к тем немногим избранным, кто в равной мере наделен ясным умом и возвышенными душевными качествами; в прилежании и усердии он превосходит всех своих соучеников, чем и объясняются стремительные и глубокие достижения его во всех философских и филологических дисциплинах; и только лишь в математике ему еще предстоит приобрести некоторые познания. Самые сердечные пожелания учителей сопутствуют ему при выпуске.
Но именно родители Занда, и в особенности его мать, подготовили благодатную почву, в которую преподаватели посеяли семена знаний. Карл это прекрасно понимал и незадолго до своего отъезда в университет Тюбингена, где планировал завершить курс теологии, необходимый для получения духовного звания, ибо он решил стать пастором, написал им следующее:
«Признаю́, что обязан вам, как и братья мои, и сестры, той прекрасной и значительной частью моего воспитания, которой, как я заметил, недостает большинству окружающих меня людей. Только Небо может вознаградить вас за это сознанием, что вы исполнили свои родительские обязанности, наряду со многими другими, таким благородным и возвышенным образом».
Навестив брата в Санкт-Галлене, Занд приехал в Тюбинген, привлеченный, главным образом, славой Эшенмайера[37]. Зима прошла спокойно, не принеся иных событий, кроме его вступления в корпорацию буршей под названием «Тевтония». Потом пришли пасхальные праздники 1815 года, а вместе с ними – ужасная новость о том, что Наполеон высадился в бухте Жуан. Тотчас же вся студенческая молодежь Германии, способная носить оружие, объединилась под знаменами 1813-го и 1814 годов. Занд последовал общему примеру – с тою лишь разницей, что товарищами его двигало воодушевление, а им – спокойная, взвешенная решимость.
По этому случаю вот что он пишет в Вундизель:
«22 апреля 1815 г.
Дорогие родители!
До сих пор я прилежно внимал вашим отеческим поучениям и советам моих добрейших учителей; до сих пор я стремился стать достойным воспитания, которое Господь ниспослал мне через вас, и обрести знания, которые позволили бы мне распространять по моей стране Слово Божье. Поэтому-то я и могу сегодня со всей откровенностью сообщить вам решение, мною принятое, в уверенности, что вы, как нежные и внимательные родители, примете его спокойно и, как истинные немцы и патриоты, одобрите его и не станете пытаться меня отговорить.
Родина снова зовет на помощь, причем это касается и меня, ведь теперь я обладаю и мужеством, и силой. Поверьте, тогда, в 1813-м, услышав первое ее воззвание, если я и воздержался от этого шага, то лишь ценою огромной внутренней борьбы, и только сознание, что тысячи других будут сражаться и восторжествуют ради благополучия Германии, в то время как мне нужно жить ради мирного поприща, которому я намерен себя посвятить, меня и удержало. Но теперь речь идет о сохранении новообретенной свободы, в иных местах уже принесшей столь обильные плоды. Всемогущий и милосердный Господь предначертал нам это великое и, вне всяких сомнений, последнее испытание, дабы мы показали, что достойны высочайшего дара, который он нам преподнес, и способны силой своею и решительностью сохранить его.
Никогда еще родине не грозила такая огромная опасность, как сейчас, поэтому долг немецкого юношества в том, чтобы сильные духом поддерживали тех, кто слабее, и тогда мы сможем подняться все вместе. Уже сейчас наши бравые братья-северяне с поднятыми знаменами сходятся вместе со всех городов и весей; в землях Вюртемберга собирают народное ополчение, и со всех концов страны стекаются волонтеры, готовые умереть за свою страну. Я тоже считаю своим долгом сражаться за родину и за всех, кого люблю и кто мне дорог. И если бы я не был глубоко уверен в этой истине, я бы не сообщал вам свое решение, но у моей семьи – истинно немецкое сердце, и она сочла бы меня трусом и недостойным сыном, если бы я не последовал этому порыву. Я, конечно же, чувствую, насколько велика моя жертва, и мне тяжело, поверьте, прерывать учебу, столь увлекающую меня, с тем, чтобы поступить под командование людей грубых и необразованных. И все же эта жертва прибавляет мне смелости, ибо, став солдатом, я сделаю все, чтобы мои братья оставались свободными. И когда, с соизволения Господа, мы в этом преуспеем, я вернусь и передам им слова Его.
Поэтому я на время прощаюсь с вами, мои достойнейшие родители, братья и сестры и все те, кто мне дорог! После зрелого размышления я решил, что предпочтительнее для меня будет служить с баварцами. Я намереваюсь поступить в стрелковую роту и служить там до конца войны. Прощайте же и живите счастливо! Где бы я ни был, я буду следовать вашим благочестивым наставлениям. Надеюсь, что и на этом новом поприще я останусь чист перед Господом и постараюсь следовать путем, который возвышается над всем земным и ведет к небесам; и, быть может, даже там мне даровано будет высочайшее наслаждение спасти сколько-то заблудших душ.
Я буду помнить вас каждую минуту; и я хочу, чтобы каждую минуту Господь был перед глазами моими и в моем сердце, дабы мог я сносить с радостью все трудности и утомление этой священной войны. Поминайте меня в своих молитвах! Господь ниспошлет вам надежду на лучшие времена, помогая тем самым пережить то плохое, что нас сейчас окружает. Скоро увидеться мы сможем лишь при условии, что победа будет нашей; но если (не приведи господи!) мы проиграем войну, вот моя последняя воля, которую я прошу вас, нет, заклинаю вас исполнить: моим последним и самым горячим желанием будет, чтобы вы, мои дорогие и достойные немецкие родители, покинули порабощенную страну ради другой, свободной от чужого ига.
Но стоит ли нам огорчать друг друга? Наше дело справедливо и свято, и разве сам Господь не свят и не справедлив? И раз так, кто может восторжествовать над нами? И все-таки, как видите, сомнения мне не чужды; поэтому в своих письмах, коих я ожидаю с нетерпением, будьте ко мне снисходительны и не пугайте мою душу, ведь, что бы ни случилось, мы обязательно встретимся в другой стране, и та наша родина будет свободной и счастливой.
До самой смерти своей, благодарный и преданный вам сын,
В качестве постскриптума приведены были такие строки Кёрнера:
Быть может, увидим мы,
как взойдет над трупами врагов
Звезда свободы.
И вот, отправив родителям прощальное письмо, со стихами Кёрнера на устах, Занд оставляет свои учебники, и уже 10 мая мы видим его в отряде стрелков-добровольцев под командованием майора Фалькенхаузена, пребывавшего в то время в Манхайме. Там он встретился со средним братом, который поступил в армию еще раньше, и они вместе осваивают солдатское ремесло.
Невзирая на то, что Занд совершенно не привык к большим телесным нагрузкам, он переносил все тяготы военной кампании с поразительной выносливостью, отказываясь ото всех послаблений, предлагаемых ему командирами: он не хотел, чтобы кто-либо превзошел его в трудах, предпринятых во благо своей страны. На протяжении всего пути он по-братски делит все, что имеет, с товарищами, помогает тем, кто оказался слабее, нести обмундирование и поддерживает их словом, когда ничего другого сделать уже не может.
Восемнадцатого июня в восемь вечера он прибыл на поле Ватерлоо, а 14 июля вошел в Париж.
К величайшей радости семьи, 18 декабря 1815 года Карл Занд с братом вернулись в Вундизель, где и провели Рождество и новогодние праздники. И все же тяга к тому поприщу, коему он решил себя посвятить, не позволила ему побыть с семьей подольше, и 7 января он прибыл в Эрланген.
Тогда же, желая наверстать потерянное время, он подчиняет свои дни жесткому и неизменному распорядку и каждый вечер записывает, что было сделано за день. Благодаря этим дневникам мы и можем сегодня проследить, чем этот юный энтузиаст заполнял свои дни, о чем он думал и какие сомнения тревожили его совесть. Вот он весь перед нами – прост до наивности, экзальтирован до фанатизма, добр к окружающим до болезненности и до аскетизма строг с самим собой. Особенно Карла огорчали расходы на обучение, которые вынуждены были нести родители, и каждое удовольствие, ненужное или же дорогостоящее, порождало в его душе муки совести.
Так, 9 февраля 1816 года он пишет:
«Сегодня я собирался навестить родителей, поэтому зашел в торговый дом и там славно повеселился. Н. и Т., как обычно, стали подтрунивать надо мной насчет Вундизеля, и это продолжалось до одиннадцати часов. А потом Н. и Т. совершенно меня замучили, зазывая в кафе[38]. Я отказывался, как мог, но поскольку они в итоге предположили, что я из презрения не желаю пойти с ними и выпить по стаканчику рейнского, противиться дальше счел невозможным. К несчастью, браунебергским рислингом мы не ограничились. Мой стакан был еще наполовину полон, когда Н. заказал бутылку шампанского. Когда первая опустела, Т. заказал вторую, и прежде, чем вино было выпито, они вдвоем заказали третью – для меня и против моей воли. Домой я вернулся с затуманенной головой, упал на диван и проспал около часа, прежде чем перебрался на кровать и нормально лег спать.
Так закончился этот постыдный день, когда я меньше, чем до́лжно, думал о своих достойных и добрых родителях, ограничивающих себя во всем, в то время как я позволяю себе увлечься примером тех, у кого есть деньги, и израсходовать четыре флорина – трата совершенно ненужная, тем более что на эти деньги моя семья могла бы прожить два дня. Прости меня, Господи, прости, умоляю! И клянусь Тебе, что больше подобной ошибки я не совершу. Отныне я хочу жить еще скромнее, чем привык, дабы возместить то, что утрачено из-за моей расточительности, и не просить денег у матушки прежде, чем она сама надумает мне их прислать».