Среди немцев мало тех, кто противится, кто готов плотиной встать на пути бурного потока высочайшей гуманности. Так почему же широкие массы в своей общности склоняются под игом порочного меньшинства? И почему, едва исцелившись, мы впадаем во зло горшее, нежели то, из которого только что выбрались?
Большинство этих совратителей – те, гнусней которых нельзя и представить! – ведут с нами игру, нас развращающую; и среди них Коцебу – самый ловкий и наихудший из всех, настоящая словесная машина, исторгающая свои отвратительные рассуждения и пагубные советы. Голосом своим он искусно отнимает у нас горечь и ожесточение против самых бесчестных мер, и монархи пользуются им, дабы усыпить нас праздным сном, древним как мир, который есть не что иное, как смерть народов. Ежедневно он гнусно предает отчизну и тем не менее, невзирая на эту измену, остается идолом для половины немцев, в ослеплении внимающих ему и не противящихся яду, который он периодически вливает в них своими памфлетами, благо возвышенная репутация поэта, соблазнительной мантией наброшенная ему на плечи, хранит его и защищает. Вдохновляемые им, немецкие монархи позабыли свои обещания и не позволят свершиться ничему свободолюбивому и благому, и если что-то подобное вопреки их воле все-таки произойдет, они объединятся с французами, только бы это уничтожить. Ради того, чтобы история нашего времени не покрылась вечным позором, он должен пасть!
Я всегда говорил: если мы хотим найти действенное и лучшее средство против упадка, в котором мы все ныне пребываем, довольно будет того, чтобы каждый из нас не боялся ни сражения, ни боли, и истинная свобода немецкого народа станет явью только в том случае, если каждый славный буржуа поставит все на карту и каждый сын отечества, готовый сражаться за справедливость, презрит все блага этого мира ради стремления к благам небесным, оберегаемым смертью.
Кто же устранит этого презренного наемника, этого продажного изменника?
Убийство противно моей природе, и я давно уже жду – в страхе, молитве и слезах, – когда же кто-нибудь опередит меня и освободит от этой обязанности, чтобы я мог и дальше идти путем приятным и мирным, который я для себя избрал. Увы! Вопреки всем мольбам и слезам моим, этот мститель не появляется; ибо каждый, так же, как и я, имеет право рассчитывать на кого-то другого, и пока все мы так и поступаем, каждый час промедления только усугубляет наше положение; ведь с минуты на минуту – о, каким позором покроем мы себя, если это случится! – Коцебу может безнаказанным уехать из Германии, чтобы в России поглотить все те богатства, на которые он променял свою честь, совесть и имя немца! Кто может уберечь нас от этого позора, если каждый из нас, если сам я не ощущаю в себе силы спасти дорогую мою родину, по доброй воле став орудием божественного правосудия?
Итак, вперед! Я сам бесстрашно устремлюсь к нему (о, не пугайтесь!), этому гнусному соблазнителю; сам убью предателя, дабы, угаснув, развращающий глас его прекратил заслонять от нас исторический опыт и помыслы Господа нашего. Неумолимое и возвышенное чувство долга толкает меня на этот поступок с тех самых пор, как я узнал, какие высокие судьбы уготованы немецкому народу в этом столетии. И с тех пор, как мне стал известен подлец и лицемер – единственный, кто мешает этому осуществиться! – стремление это стало для меня, как и для любого немца, стремящегося ко всеобщему благу, жестокой и неукоснительной необходимостью. Да будет же позволено мне посредством этого примитивного акта отмщения указать всем праведным и верным сердцам, в чем заключается подлинная опасность, и спасти от великой и близкой угрозы, над ними нависшей, наши студенческие братства, униженные и оклеветанные! Да будет позволено мне внушить страх всем злодеям и трусам, а людям достойным – мужество и веру! Разглагольствования и писанина ни к чему не ведут, лишь поступки действенны.
Я сделаю все, как решил. И пускай все мои надежды на прекрасное будущее перечеркнуты, это ничуть не умаляет моей веры в Господа; я даже испытываю возвышенную радость с тех пор, как, подобно библейским иудеям, ищущим землю обетованную, я увидел предначертанный мне путь – в ночи и в смерти, в конце которого я уплачу долг своему отечеству.
Прощайте же, верные сердца! Да, эта нежданная разлука тяжела; да, надежды ваши, как и мои желания, обмануты; но утешимся мыслью, что мы свершили то, к чему голос родины призывал нас: это принцип, которым я всегда руководствовался в жизни, и вам это известно. Не сомневаюсь, вы скажете друг другу: “Благодаря нашей жертвенности смог он познать мир и вкусил земных радостей и, сдается нам, крепко любил родную страну и скромное поприще, к которому был призван”. Увы, правда! Под вашей опекой и вашими неисчислимыми жертвами родной край и жизнь стали мне бесконечно дороги. Да, благодаря вам я проник в эдем науки, пожил вольною жизнью мыслителя; благодаря вам я заглянул в историю, чтобы затем вернуться к собственным своим размышлениям и обрести надежную опору в вере в Бога вечного.
Да, в жизни мне уготована была отрадная роль евангельского проповедника; да, мне назначена была радость в призвании этом обрести защиту от несчастий бренного бытия. Но хватило бы этого, чтобы отвести опасность, нависшую над Германией? И вы, мои близкие, в бесконечной своей любви, разве не должны были подтолкнуть меня к самопожертвованию ради общего блага? Столько греков в наши дни умирают ради освобождения своей родины от турецкого ига – с малой пользой и без тени надежды, и тысячи новых мучеников, сохраняя мужество в своих сердцах, готовы повторить их участь! И мне ли теперь бояться смерти?
Неправда, что я недооцениваю силу вашей любви или она для меня не важна, – вы и сами это прекрасно знаете. Кто же тогда подтолкнет меня к смерти, если не долг перед вами и Германией и потребность доказать свою преданность семье и стране?
Матушка, ты скажешь: “Зачем же взрастила я сына, которого любила и он меня любил, о ком я столько заботилась и дала себе столько труда, кто, моими молитвами и примером, всегда стремился к добродетели и от кого я, после долгих и утомительных трудов, ожидала ответной заботы? Почему же теперь он меня покидает?”
О моя добрая и нежная матушка! Да, возможно, так вы и скажете; но разве мать всякого другого не могла бы сказать то же самое? И разве можно ограничиваться словами, когда нужно действовать ради блага страны? И если никто другой не пожелает это сделать, что станет с матерью всех нас, имя которой – Германия?
Но нет, ты неспособна на подобные жалобы, благородная женщина! Однажды я уже слышал твой призыв. И если здесь и сейчас никто не выступит на защиту интересов Германии, ты сама вдохновила бы меня на битву! У меня перед глазами пример двух братьев и двух сестер – благородных, добродетельных людей. Они останутся с вами, матушка, а еще вашими сыновьями станут все дети Германии, любящие свое отечество.
У каждого человека в жизни свое предназначение. Мое – совершить деяние, которое я для себя наметил; и даже если бы мне суждено было прожить еще пятьдесят лет, жизнь моя не была бы счастливей, чем в эти последние дни.
Прощайте же, матушка! Призываю на вас Господне благословение. Да пошлет вам Бог радость, какую не в силах омрачить ни одно несчастье! Скоро вместе с внуками, которым я так хотел бы стать добрым другом, вы подниметесь на вершины наших прекрасных гор. Пускай же там, на этом возвышенном алтаре, сотворенном самим Господом в самом сердце Германии, они поклянутся взяться за оружие не мешкая, как только обретут силу поднять его, и не опускать, пока все наши братья не объединятся в свободе и все немцы, обретя либеральную конституцию, не возвеличатся перед Господом, способные отразить любые нападки соседей и единые внутри себя.
Да, Господи Всемогущий, сделай так, чтобы взор моей отчизны, к Тебе обращенный, всегда был счастливым! Да пребудет Твое щедрое благословение на полях, готовых к жатве, и милость Твоя – с народом Германии, дабы всегда он первым вставал на защиту гуманности, ибо она и есть Твое земное воплощение!
Ваш неизменно любящий сын, брат и друг,
Сперва Занда доставили в больницу, как мы уже упоминали, а затем, по истечении трех месяцев, перевезли в мангеймскую тюрьму, где ее директор господин Г. приказал приготовить ему комнату. Там он провел еще два месяца в крайне ослабленном состоянии: левая рука его была полностью парализована, голос очень слаб, малейшее движение причиняло ужасную боль. И только 15 августа, то есть через пять месяцев после событий, о которых мы только что поведали, он смог написать родственникам следующее письмо:
«Дорогие мои родители!
От имени следственной комиссии, назначенной великим герцогом, мне вчера сообщили, что вам, вероятно, позволят меня навестить и я буду иметь счастье вас увидеть и расцеловать – вас, матушка, и кого-то из братьев и сестер.
Я нисколько не удивлен этим новым свидетельством вашей материнской любви, и надежда на встречу снова пробуждает во мне сладостные воспоминания о счастливой жизни в кругу семьи. Радость и страдания, желание и жертвенность тревожат мое сердце, и, хорошенько взвесив то и другое, мне пришлось призвать на помощь всю силу разума, дабы совладать с собой и решить, чего же я хочу больше.
Чаша весов склонилась в сторону жертвы.
Вы знаете, матушка, что один ваш взгляд, счастье говорить с вами, ваши благочестивые и возвышенные напутствия могли бы обрадовать и ободрить меня, даже если бы на свидание нам отвели совсем мало времени. Но вам известно мое состояние, и вы слишком хорошо знаете, как ведутся подобные расследования, чтобы согласиться со мной в том, что неудобства, с этим связанные, – тем более что это может случиться в любую минуту! – во многом омрачат радость нашей встречи, а то и сведут ее на нет. А еще, матушка, подумайте о том, как, после долгой и утомительной поездки, которую вам придется совершить ради встречи со мной, подумайте, как горько и больно нам будет прощаться перед расставанием в этом мире. Так что пожертвуем, раз так угодно Богу, нашим свиданием и довольствуемся этой отрадной общностью мыслей, вос