– Между нами всего одна разница, господин майор: я умру за свои убеждения, а вот вы – за чужие.
Следом за военным явился молодой студент из Йены, они с Зандом познакомились в университете. Юноша в это время пребывал в Бадене и захотел навестить Карла. Встреча получилась очень трогательной, и гость пролил немало слез. Но Занд утешил его с обычной своей безмятежностью и спокойствием.
Позже рабочий попросил допустить его к Занду, с которым, по его словам, они вместе учились в школе в Вундизеле. И хотя имя его ничего Занду не сказало, он все же попросил его впустить. Оказалось, это – один из тех мальчишек, которые под предводительством Карла защищали башню на горе Катариненберг. Занд, конечно же, сразу его вспомнил. В разговоре он с особой нежностью вспоминал родные края и любимые горы, а потом передал привет своей семье и просьбу к матушке, отцу, братьям и сестрам не печалиться о нем, ибо посланник, который принесет им эту его последнюю весточку, подтвердит, что смерти он ждет в самом спокойном и приподнятом расположении духа.
Вслед за рабочим встречи попросил один из гостей Коцебу, который в тот день видел Занда на лестнице. Он спросил, признает ли он, что совершил преступление, и раскаивается ли. Занд ответил ему:
– Я целый год размышлял перед тем, как совершить задуманное, и думаю об этом последние четырнадцать месяцев. Так вот, мнение мое нисколько не переменилось: я сделал то, что должен был сделать.
Когда этот последний посетитель удалился, Занд попросил позвать к нему господина Г., директора тюрьмы, и сказал ему, что хотел бы перед казнью поговорить с палачом, дабы выяснить у него, как ему держаться и что делать, чтобы облегчить его труды. Господин Г. попытался возразить, но Занд настоял со своей обычной мягкостью, и в конце концов директор тюрьмы пообещал, что пошлет за палачом, как только тот прибудет из Гейдельберга, где проживает.
Остаток дня прошел в новых посещениях и беседах философского плана, в ходе которых Занд излагал собственные социальные и религиозные теории, и речи его отличались даже большей ясностью и возвышенностью мысли, чем обычно. Директор тюрьмы, от которого мне все это и стало известно, сказал, что всю жизнь будет жалеть, что не догадался пригласить стенографиста, чтобы зафиксировать на бумаге этот монолог, сравнимый с платоновским «Федоном»[45].
Наступила ночь. Несколько часов Занд что-то писал. Кто-то высказал предположение, что это была поэма, но только он, по всей видимости, сжег написанное, потому что от него не осталось и следа. В одиннадцать он лег и проспал до шести утра. На следующий день он снова подвергся перевязке, по-прежнему чрезвычайно болезненной, кою и вытерпел с поразительной стойкостью, и даже не лишился чувств, как это иногда случалось, и ни разу не застонал. Он не врал: перед лицом смерти Господь милостью Своею укрепил его силы.
Когда с перевязкой было покончено, Занд, как обычно, прилег, а господин Г. устроился у изножья кровати, когда дверь отворилась. Вошел мужчина и поздоровался с господином Г. и Зандом. Директор поспешно встал и голосом, дрожащим от волнения, которое ему не удалось скрыть, проговорил:
– Господин, который только что вас поприветствовал, – это герр Видеман из Гейдельберга. Вы желали с ним поговорить.
Лицо Занда моментально осветилось какой-то странной радостью, и, приподнявшись на постели, он сказал:
– Добро пожаловать, сударь!
Он предложил посетителю присесть рядом с кроватью, взял его за руку и стал благодарить за оказанную ему любезность, причем с такой искренностью и таким ласковым голосом, что растроганный господин Видеман не нашелся с ответом. Занд попросил его поговорить с ним немного и ответить на его вопросы, прибавив ободряющим тоном:
– Ни о чем не тревожьтесь, сударь, я вас не подведу. Я не шелохнусь, даже если вам потребуется ударить дважды или трижды, чтобы голова отделилась от тела, – я слышал, так бывает. Пускай вас это совершенно не заботит.
Вслед за этим Карл, опираясь на господина Г., встал, чтобы проделать при участии палача эту странную и жуткую репетицию драмы, в которой на следующий день ему предстояло сыграть главную роль. Господин Видеман усадил его на стул, объяснил, как принять требуемую позу, и они обсудили все детали экзекуции. Занд, узнав все, что желал, попросил палача не спешить, чтобы все было сделано так, как нужно, а потом заранее поблагодарил его, добавив, что впоследствии будет лишен этой возможности. После этого осужденный снова лег, и палач вышел из его комнаты более бледным и шатающимся, чем он сам. Все эти подробности мне поведал господин Г., потому что беседа с Зандом повергла герра Видемана в такое волнение, что сам он впоследствии ничего не мог вспомнить.
Следом за господином Видеманом явилась тройка священников, с которыми Занд говорил на религиозные темы. Один оставался с ним в течение шести часов и при прощании сказал, что ему поручено взять с Занда слово, что тот не станет говорить с народом перед казнью. Занд дал обещание и добавил:
– Даже если бы я и захотел, то не смог бы. Голос мой так ослаб, что народ меня бы не услышал.
В это время на лугу, по левую сторону от дороги на Гейдельберг, возводили эшафот – платформу высотой в 5–6 футов и по 10 футов в длину и в ширину. Толпа, с большой долей вероятности, должна была собраться огромная: участь Занда волновала многих, к тому же близилась Троица. Опасаясь студенческих волнений и предосторожности ради, власти утроили тюремную охрану, а также вызвали из Карлсруэ в Мангейм генерала Нойштайна с двенадцатью сотнями пехотинцев, тремястами пятьюдесятью кавалеристами и артиллерийской ротой, прихватившей с собою и орудия.
Девятнадцатого мая, во второй половине дня, в город, как и ожидалось, приехало большое количество студентов, которые и расселились по окрестным деревням. Было решено перенести казнь с одиннадцати часов утра завтрашнего дня на пять. Однако этого нельзя было сделать, не получив согласия Занда: по правилам осужденного могли казнить только через три полных дня после прочтения ему приговора. И поскольку Занда ознакомили с его участью только в десять тридцать утра, он имел полное право прожить до одиннадцати.
Часы еще не пробили четыре утра, когда в комнату осужденного вошли люди. Занд так крепко спал, что пришлось его разбудить. Он открыл глаза, как обычно, с улыбкой, хоть и догадывался, что их привело.
– Неужели я так крепко спал и уже одиннадцать утра? – спросил он.
Последовал ответ, что нет, но его просят дать свое позволение переменить время казни, ускорив ее; власти опасаются столкновения между студентами и армией, и, поскольку численность солдат велика и они вооружены, это может закончиться для его друзей большой бедой. Занд ответил, что готов идти хоть сейчас, вот только ему хотелось бы, по старинной традиции воинов, отправлявшихся в бой, принять в последний раз ванну. Словесного согласия было недостаточно, поэтому ему принесли перо и бумагу и твердой рукою и ничуть не изменившимся почерком он начертал:
«Я благодарю власти Мангейма за то, что они предвосхитили мои насущнейшие желания и на шесть часов ускорили мою казнь.
Sit nomen Domini benedictum[46].
В тюремной комнате,
20 мая, утром, в день моего освобождения.
Как только Занд передал бумагу судейскому секретарю, к нему подошел доктор, чтобы, по обыкновению, перевязать его рану. Занд посмотрел на него и улыбнулся.
– Стоит ли? – спросил он.
– Вы будете чувствовать себя увереннее, – отвечал доктор.
– Что ж, тогда приступайте, – сказал Занд.
Принесли ванну. Занд лег в воду и попросил аккуратно причесать свои длинные и красивые кудри. Когда с туалетом было покончено, он надел редингот, сшитый по немецкой моде, – короткий, с выпущенным поверх воротом рубашки, – и обтягивающие белые панталоны, которые и заправил в сапоги. После этого он сел на кровать и некоторое время шепотом молился вместе со священниками. В заключение он процитировал две строчки из Кёрнера:
Со всем земным покончено,
И передо мной открывается жизнь небесная.
Он простился с доктором и священнослужителями, говоря:
– Голос мой взволнован не от малодушия, но от благодарности.
Когда святые отцы предложили сопроводить его к эшафоту, он отвечал так:
– В этом нет нужды. Я готов ко всему, благодарение Господу и моей совести. К тому же я ведь и сам без пяти минут священник!
И когда один из них спросил, не уходит ли он из жизни, испытывая ненависть, Занд сказал:
– Боже мой, а разве я когда-нибудь ненавидел?
С улицы донесся нарастающий шум, и Занд повторил, что он готов и просит располагать собой, как господам судейским будет угодно. В этот момент вошел палач с двумя подручными. На нем был длинный черный сюртук, под которым он прятал свой меч. Занд приветливо протянул ему руку. Однако господин Видеман не решался приблизиться: он смутился и попытался скрыть меч от взгляда Занда.
– Подойдите же, – сказал ему осужденный. – И покажите мне свое орудие. Я никогда его не видел, и мне любопытно посмотреть, как оно выглядит.
Герр Видеман, бледный и дрожащий, протянул ему меч. Занд внимательно осмотрел его, провел пальцем по режущей кромке.
– Что ж, лезвие острое, – заметил он. – Если рука ваша не дрогнет, все будет хорошо.
И он посмотрел на плачущего господина Г.
– Вы окажете мне любезность и проводите меня до эшафота, не правда ли?
Господин Г. кивнул в знак согласия, поскольку ответить не мог. Занд взял его за руку и проговорил уже в третий раз:
– Господа, чего же мы ждем? Я готов.
Когда они вышли во двор, Занд обнаружил, что заключенные прильнули к окнам и плачут. И хотя он никогда их прежде не видел, они были для него как добрые товарищи: каждый раз, проходя мимо двери, за которой, как все знали, лежит убивший Коцебу студент, они приподнимали свои цепи, чтобы его не побеспокоить.