Все население Мангейма вышло на улицы, по которым должны были провезти осужденного. Тут же были расставлены и многочисленные патрули. В тот день, когда был зачитан приговор, судейские по всему городу искали коляску, чтобы доставить Занда к месту казни, но никто, даже каретники, не захотел ни сдать ничего внаем, ни продать. Пришлось приобрести экипаж в Гейдельберге, не говоря о том, для чего он потребовался.
Коляска эта ждала Занда во дворе, и он сел в нее вместе с господином Г.
– Сударь, – шепнул он на ухо своему спутнику, – если вдруг вы увидите, что я побледнел, произнесите вслух мою фамилию – только лишь фамилию, слышите? Этого хватит.
Экипаж с Зандом выехал из тюремных ворот на улицу. Толпа в один голос закричала: «Прощай, Занд! Прощай!» Множество людей теснилось на мостовых, смотрело сверху, из окон. Ему стали бросать цветы, и несколько букетов даже упало в коляску. Это зрелище и приветственные крики заставили Занда, до того сохранявшего поразительное хладнокровие, ощутить, как на глаза вопреки его желанию накатывают слезы. Отвечая жестами на доносившиеся со всех сторон приветствия, он проговорил едва слышно:
– Господи, умоляю, дай мне отвагу!
Первая волна народного волнения улеглась, и кортеж тронулся в путь в полнейшей тишине. Время от времени кто-нибудь выкрикивал: «Прощай, Занд!» – и над толпой взвивался платочек, указывая осужденному, откуда именно донесся возглас. По обе стороны от коляски шли двое тюремщиков с черной креповой повязкой на рукаве, а позади ехал второй экипаж с представителями городской управы.
Было очень холодно. Всю ночь шел дождь, и мрачное, затянутое тучами небо, казалось, разделяло всеобщую печаль. Занд был слишком слаб, чтобы сидеть, поэтому привалился к плечу сопровождавшего его господина Г. Спокойное и умиротворенное, хоть и несколько изможденное страданиями лицо его с открытым и чистым лбом и привлекательными, пусть и не в классическом понимании, чертами выглядело постаревшим, как если бы терзания его продолжались не четырнадцать месяцев, а много лет. Наконец кортеж прибыл на место казни, окруженное кавалеристским батальоном. Занд оторвал взгляд от неба и увидел эшафот.
Снова ласково улыбнулся и, выходя из экипажа, сказал:
– Что ж, до сих пор Господь давал мне силы.
Директор тюрьмы и те из сопровождающих, кто оказался поближе, поддержали его, помогая взойти по ступеням. За то короткое время, пока длилось это восхождение, Занд согнулся от боли, но, оказавшись наверху, выпрямился со словами:
– Так вот где мне предстоит умереть!
И, прежде чем подойти к стулу, на который ему полагалось сесть для проведения казни, он повернулся и посмотрел на Мангейм, а потом пробежал взглядом по окружавшей его толпе. В этот миг сквозь тучи пробился солнечный луч. Занд поприветствовал его улыбкой и сел, куда было велено.
По правилам осужденному предстояло во второй раз прослушать приговор, и у него спросили, чувствует ли он себя достаточно сильным, чтобы проделать это стоя. Занд отвечал, что попробует и вся надежда на то, что, если не хватит сил телесных, сила духа ему не изменит. Он тотчас же встал с рокового сиденья и попросил господина Г. побыть с ним рядом, чтобы он мог опереться на него, если начнет падать. Эта предосторожность оказалась излишней: Занд не пошатнулся ни разу.
Когда приговор был оглашен, он сел на стул и громко произнес:
– Умирая, вверяю себя Господу…
Но тут господин Г. прервал его:
– Занд, что вы обещали?
– Вы правы, – отвечал тот. – Я позабыл.
Больше толпа не услышала от него ни слова, но, торжественно вскинув правую руку, он произнес вполголоса так, чтобы слышать его могли только те, кто находился в непосредственной близости:
– Господь мне свидетель, я умираю за свободу Германии!
И, по примеру Конрадина[47], он перебросил в толпу, через головы солдат, его окружавших, скрученный носовой платок.
Палач приблизился, чтобы обрезать ему волосы. Поначалу Занд этому воспротивился.
– Это для вашей матушки, – сказал ему господин Видеман.
– Слово чести? – спросил Занд.
– Слово чести.
– В таком случае стригите, – сказал Занд, подставляя голову палачу.
Тот состриг всего несколько прядей, из тех, что спадали на спину, а остальные стянул лентой на макушке. Затем палач сложил ему руки на груди. Но из-за раны такая поза была для Занда болезненна, и он невольно опустил голову. Тогда ему велели положить руки на бедра и в таком положении привязали их веревками. Когда же пришел черед завязать осужденному глаза, Занд попросил господина Видемана так наложить повязку, чтобы он мог до последнего мгновения видеть свет. Желание его было исполнено.
Глубокая, смертная тишина повисла над эшафотом и толпой. Палач извлек свой меч, подобно молнии полыхнувший алым, и нанес удар. Тотчас жуткий крик вырвался из двадцати тысяч грудей разом: голова не упала – склонившись к груди, она еще держалась на шее. Палач ударил снова, и на этот раз отрубил голову и часть руки.
В ту же секунду, как ни противились солдаты, цепь была прорвана. Мужчины и женщины устремились к эшафоту и носовыми платками собрали кровь до последней капли; стул, на котором сидел Занд, разбили и унесли по кусочкам, а те, кому ничего не досталось, стали отрезать запятнанные кровью кусочки эшафота.
Голову и тело поместили в задрапированный черной тканью гроб и под охраной большого отряда военных доставили обратно в тюрьму. В полночь останки Занда в полнейшей тишине, без факелов и фонарей, вывезли на протестантское кладбище, где год и два месяца тому назад был похоронен Коцебу. Едва ли не украдкой вырыли могилу, опустили туда гроб, после чего тех, кто участвовал в погребении, заставили поклясться на Евангелии, что они никому не откроют места, где похоронен Занд, пока их не освободят от этой клятвы. После этого на могилу уложили заблаговременно и аккуратно снятый пласт дерна, чтобы никто не увидел свежевскопанной земли, и ночные могильщики удалились, оставив охрану у кладбищенских ворот.
По сей день они лежат в двадцати шагах друг от друга, Занд и Коцебу. Коцебу – напротив ворот, на самом почетном мечте, и на надгробии его выгравированы такие строки:
МИР БЕЗЖАЛОСТНО ПРЕСЛЕДОВАЛ ЕГО,
СВОЮ СКОРБНУЮ ДОЛЮ ПОЛУЧИЛА КЛЕВЕТА.
ЛИШЬ В ОБЪЯТИЯХ ЖЕНЫ ОБРЕЛ ОН СЧАСТЬЕ
И ОТДОХНОВЕНИЕ – В ЛОНЕ СМЕРТИ.
ЗАВИСТЬ НЕИЗМЕННО УСТИЛАЛА ПУТЬ ЕГО ШИПАМИ,
ЛЮБОВЬ – УКРАШАЛА РОЗАМИ:
ДА ПРОСТЯТ ЕМУ НЕБЕСА,
КАК ОН ПРОСТИЛ ЗЕМЛЮ.
В отличие от этого помпезного, высокого монумента, как мы уже говорили, разместившегося на самом видном месте кладбища, место захоронения Занда нужно искать в левом дальнем углу, если смотреть от ворот. И только дикая слива, с которой всякий прохожий походя срывает пару листков, растет на этой могиле, лишенной всяких пометок.
Луг, на котором казнили Занда, до сих пор в народе зовется Sands Himmelfartsweise, что означает: «Луг, на котором Занд вознесся на небо».
В конце сентября 1838 года мы были в Мангейме, где я остановился на три дня, чтобы собрать все, какие только можно, сведения о жизни и смерти Карла Людвига Занда. Но и по прошествии этих дней, сколь старательно я ни искал, материала у меня все еще было недостаточно – то ли я обращался не к тем людям, то ли, будучи иностранцем, вызвал у них недоверие. Словом, уезжал я из Мангейма разочарованным. Посетив маленькое протестантское кладбище, где похоронены в двадцати шагах друг от друга Занд и Коцебу, я приказал своему вознице поворачивать на Гейдельберг. Не успели мы отъехать, как возница, которому была известна цель моих изысканий, по собственному почину остановил экипаж и спросил, не желаю ли я увидеть место, где Занда казнили. Он указал на холмик посреди луга, рядом с ручьем. Я охотно согласился и, оставив экипаж на дороге, подошел к указанному месту. Узнать его можно было по рассеянным тут же, на земле, веткам кипариса и цветам бессмертника и незабудок.
Разумеется, это зрелище только подстегнуло мой исследовательский интерес. Меня все больше огорчала перспектива уехать, почти ничего не узнав. И тут я приметил господина лет сорока пяти или пятидесяти, прогуливавшегося на некотором удалении от того места, где стоял я сам. Он, должно быть, угадал причину моего приезда и посматривал на меня с любопытством. Решив предпринять последнюю попытку, я направился к нему.
– Бог мой, сударь, я иностранец и путешествую по Германии, собирая ее богатейшие поэтические традиции, – сказал я ему. – Судя по вашему взгляду, вы знаете, что привело меня сюда. Быть может, вы сможете мне что-нибудь рассказать о жизни и смерти Занда?
– А с какой целью, сударь? – спросил у меня этот неожиданный собеседник на ломаном французском.
– С самой что ни на есть немецкой, уверяю вас, сударь, – ответил я. – Судя по тому немногому, что мне удалось узнать, Занд представляется мне одним из тех исторических персонажей, которым саван, запятнанный кровью, придает еще большее величие и поэтичность. Во Франции о нем не знают, и мне бы не хотелось, чтобы кто-то поставил его на одну доску с каким-нибудь Фиески[48] или Менье[49]. Моя цель – насколько возможно, просветить умы моих современников на сей счет.
– Я помог бы вам в ваших трудах с огромным удовольствием, сударь, но, как вы заметили, я почти не говорю по-французски. Вы совсем не знаете немецкого, так что изъясняться нам было бы очень сложно.
– Об этом не тревожьтесь, – ответил я. – В экипаже меня ждет переводчик, вернее, переводчица, которой, надеюсь, вы останетесь очень довольны. Она говорит по-немецки, как Гете, и, готов поспорить, завязав с ней беседу, вы расскажете все.
– Если так, идемте, – сказал мой собеседник. – Буду очень рад оказаться вам полезным.
Мы подошли к экипажу, дожидавшемуся нас на дороге, и я представил своего нового добровольного помощника своей спутнице. Обменявшись формулами учтивости, они вступили в диалог на чистейшем саксонском диалекте.