— Вы совершенно правы, леди Стэрди, — отозвался гремлин.
Он прикрыл глаза и сжал кулак. Энней сидел так с минуту — можно было подумать, что чёрный индиго задремал, если бы не капелька пота, скатившаяся по его виску. Потом он глубоко вздохнул, открыл глаза и бросил на стол коротко звякнувшую новенькую монету в двадцать пять центов.
— Это выглядит примерно так, — пояснил командир гремлинов, — только масштабы другие. Наши сородичи с Востока явно преуспели в этом деле.
Блад взял монету, повертел её и вопросительно посмотрел на Серпенту.
— Да, мой лорд, — почтительно ответила предводительница ньюменов на этот немой вопрос, — Энней прав. А я могу за двадцать минут сотворить пачку стодолларовых купюр — показать?
— Не надо. Верю, — отрывисто бросил Блад. — Надо выяснить, откуда ползёт эта зараза, и выжечь её калёным железом, — генерал умел быстро принимать решения. — Думаю, у нас хватит для этого сил и средств.
— Разумно, но, — Стэрди горько усмехнулась, — бесполезно. Прецедент создан. Люди-индиго — они ведь есть везде. Какой соблазн для правительств всех стран усадить всех этих уникумов за работу по творению золота, других ценных металлов, алмазов, бумажных денег — словом, всего, что может служить той самой условной единицей, на которой стоит весь наш условный мир… Это катастрофа, Джейк, по сравнению с которой Апокалипсис — всего лишь детская шалость.
Оба индиго молча кивнули, соглашаясь с Правительницей: Энней — равнодушно, Змея — с нескрываемым злорадством. А на экране появился седобородый человек в чалме.
— Слушайте меня, и внемлите, — заговорил он. — Настал Судный день, и вы заплатите за грехи ваши и ваших отцов, дети уродливого мира! Вы молились на вами же созданного Золотого Идола, а теперь этот идол повержен, он рассыпался на куски, и шакалы догрызают его смрадную плоть. То, во что вы верили тысячи лет, оказалось пылью, по которой нельзя и шагу ступить без боязни испачкаться. Ваше богатство — прах, ваше золото — оно грязь под вашими ногами, ваши разноцветные бумажки с портретами давно истлевших мертвецов — мусор. Попробуйте жить в этом вашем пустом мире, в котором больше нет места вашему богу, — очень скоро вы будете ждать смерти, как величайшего благодеяния!
— Вот только пророчеств нам сейчас и не хватает, — прошипел Джейк и активировал связь. — Электронщики! Спите, fuck you… Убрать из эфира и из Сети эту гадость! Любым способом! Джефферсон, если передача идёт через спутник, сбейте его к чёртовой матери! Да оторвите же наконец ваши ленивые задницы от насиженных мест — неужели вы не видите, что происходит?
…На страну обрушилась вторая волна безумия, и кровавое безумие «охоты на ведьм» казалось теперь, когда пришёл настоящий тайфун, только лёгким ветерком — не более.
Сложнейшая и отлаженная огромная машина ещё катилась какое-то время по инерции, а потом начала останавливаться, скрежеща всеми своими необратимо теряющими смазку сочленениями и с треском ломая шестерёнки. Рвались связи, соединявшие всю планету в единое целое — бессмысленными становились все системы платежей, сметы финансирования, инвестиционные проекты: за словом «деньги» больше не стояло ровным счётом ничего. Экономика впадала в коллапс — как человек, из жил которого выпустили кровь.
А люди — люди оглядывались и с изумлением обнаруживали, что все их мечты, так или иначе связанные с деньгами — накопить, заработать, украсть, а потом купить дом, шикарную машину, завести собственное дело, жить в своё удовольствие, — развеивались дымкой, таяли, как мираж в пустыне. Никто не хотел ничего продавать — разве можно обменивать канистру бензина или хотя бы банку «кока-колы» на клочок бумаги, когда неизвестно, действительно ли это клочок вышел из-под государственного печатного станка или десять минут назад материализовался из ничего на ладони человека-индиго?
Те, кто многие годы работали, ненавидя свою работу, работали только потому, что им за эту работу платили, поняли, что дальше работать ни к чему — традиционный вопрос: «И что я с этого буду иметь?» стал риторическим. А те, кто считали себя благополучными и вполне устроенными в этой жизни — легионы банковских служащих и полчища дилеров, брокеров и биржевых спекулянтов всех мастей и калибров, армии юристов, чувствовавших себя в мутных омутах финансовых махинаций как рыба в воде, — вдруг увидели, что они никому уже не нужны. Они стали лишними — куда более ценной с точки зрения насущных потребностей сделалась самая обычная проститутка (хотя даже проститутки отказывались теперь трудиться за деньги, предпочитая мясные консервы).
И люди поняли — оказывается, их ничто, кроме денег, не связывает. Понятия любви и дружбы, чести и совести, привязанности, чувства долга десятилетиями вытравливались из сознания людей: слишком уж трудно было оценить эти понятия в условных единицах. Люди привыкли смотреть друг на друга только с точки зрения полезности и вредности — поможет ли он (она) добыть как можно больше денег или будет врагом-конкурентом в беспощадной борьбе за место под солнцем и за жирный кусок, с урчанием вырываемый из чужой глотки?
Величественное здание «предельно совершенного общества тотального потребления» было выстроено из мокрого песка. Вода высохла, и здание обвалилось: рухнули роскошные фронтоны, изящные башенки с флюгерами, колонны с затейливыми резными капителями. И всё это превратилось в груду серой пыли, размётываемой набиравшим силу ветром…
…Ветер нёсся по пустынной улице, тоненько завывая и стукаясь в окна домов. Ветер нёс зелёные бумажки, похожие на до срока облетевшие листья, и никто из редких прохожих не удосуживался нагнуться, чтобы собрать эти листья…
…Старик в плаще сидел на скамейке парка, ссутулившись и втянув голову в плечи; в глазах его застыло безумие. Резкий порыв ветра бросил ему в лицо грязную бумажку — она прилипла к щеке человека, сидевшего неподвижно. Старик деревянным движением отлепил от лица мокрый клочок бумаги и равнодушно бросил его в лужу. И на взъерошенной ветром мутной воде закачалось изображение глаза в треугольнике, пристально взирающего на мир с вершины усечённой пирамиды…
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯВЕДУНЫ
В глубине промелькнула быстрая тень. Вода расступилась, и на поверхности появилась голова дельфина; из дыхала с шумом вырвалась струйка пара. Дельфин, кося тёмным глазом, открыл пасть, словно хотел что-то сказать двум стоявшим на берегу подросткам.
— Это Хрргхх, — объяснил Андрей, — старейшина. Сейчас придёт ещё Скрртт — он тоже отозвался.
— Здорово у тебя получается, — сказал Хайк с лёгкой завистью, — мне бы так!
— Не прибедняйся. Мать Эухенья знала, кого дать мне в напарники, — она выбрала тебя, а не кого-то другого. Значит, ты лучший из тех, кто умеет говорить с Детьми Моря.
Это было не совсем так, и Хайк это знал. Многие девчонки понимали мысленную речь дельфинов куда лучше Хайка, а Эстрелла вообще общается с Детьми Моря так же легко, как болтает с подружками. Да и Наташа — если дело касается контакта с дельфинами, Волчонку до неё далеко. Но сейчас время опасное, и Мать-Ведунья не хочет подвергать риску девочек. «Это цветы рода людей синей ауры, — говорила она, — цветы, которые со временем обернутся плодами. Нельзя подставлять цветы дыханию злого ветра». Да, Наташа…
После того, как в Катакомбах появилась Мэй, Наташа избегала встреч с Хайком так же умело, как до этого появлялась рядом с ним в самый нужный момент. Волчонку было неловко, но стоило ему заглянуть в голубые глаза Мэй, как это чувство неловкости и какой-то вины перед дочерью Диего бесследно улетучивалось.
А сама Мэй — несмотря на то, что Наташу в пещерах Миктекасиуатль любили, — очень быстро стала для горного братства своей. В конце концов, сердечные привязанности — это личное дело тех, кого они касаются; для всех остальных важно, какой ты человек. Кровавая короста, наросшая на душу девочки за время общения с Серпентой, отвалилась, как корочка с заживающей раны, и оказалось, что под ней чисто — дети-индиго умели это видеть.
И как ни странно, Хайк подружился с Андреем — у них нашлось много общего. И брат Наташи ни словом, ни мыслью не намекнул Волчонку о своей обиде за сестру — сердцу не прикажешь. Неудивительно, что Мудрая отправила с Андреем на побережье именно Хайка — она подмечала все мелочи. Заметила Миктекасиуатль и постоянное соперничество Наташи и Мэй в магии — соперничество, подогреваемое обидой одной и ревностью другой. На этом соперничестве расцветали таланты обеих: из обороняемой от чужих посягательств любви Мэй и неразделённой любви Наташи рождались две сильнейшие магини горного клана. И ведьма мысленно усмехалась: раны юности заживут быстро, зато ей, Эухенье, будет на кого оставить горное гнездо, когда придёт её час…
Дельфин без плеска нырнул, и Андрей присел на нагретый солнцем плоский камень.
— Он вернётся, — сказал он, — Дети Моря хотят сообщить что-то важное — они что-то чувствуют. Когда мы были здесь с Эстреллой…
— Ты её любишь? — неожиданно спросил Хайк, садясь рядом.
— А ты свою Мэй?
— Ну-у-у… Я же про тебя спрашиваю. Вы с Эстреллой неразлучны — разве не так?
— Вообще-то да… Но ты знаешь, — доверительно сказал Андрей, — я в последнее время побаиваюсь оставаться с ней наедине. Того и гляди дело дойдёт до этого самого — я уже голову теряю…
— Ну и что из этого? — искренне удивился Хайк. — Тебе пятнадцать, ей четырнадцать — чего тут такого? Вы же любите друг друга!
— Да? А оправдываться перед матерью Эухеньей ты будешь? Ты же знаешь, что она говорит: цветы нельзя трогать до срока — помни об этом, если ты мужчина! Продолжение рода — это не игра. Слушай, — в глазах Андрея заиграли лукавые искорки, — а женился бы ты и на Мэй, и на моей сестре: на обеих сразу! Представляешь, сколько бы у вас было детей? А внуков? Ваши потомки заселили бы всю планету!
— Да иди ты! — Волчонок было взъерошился, но тут же рассмеялся. — Почему бы тебе самому не жениться на Эстрелле и ещё на ком-нибудь, а? На тебя многие девчонки Катакомб посматривают…