— Еще бы чуть — и порядок… — оживился летчик, уходивший на второй круг.
— Ну вот и воскрес! — обрадовался Арсенин.
— Так глупо все получилось… — продолжал тот, все еще находясь под впечатлением своей ошибки.
— В авиации все случается. Такие чудеса бывают, что даже и не придумаешь, — сочувственно отозвался Солянкин.
— Ве-ве-эс — страна чудес! — поддержал его Красноюрченко. — Я знаю случай, когда один самолет, без летчика, сам сел. Причем приземлился так, что не всегда в таком месте мог это сделать и летчик…
— Летчики, как охотники, едва выпьют и сразу всякие необыкновенные вещи вспоминают! — не удержался Солянкин.
— Не хочешь слушать и не веришь, так другим не мешай, — огрызнулся Красноюрченко.
— А ведь Жора не сказал, что он тебе не верит. Ты сам почему-то стал признаваться…
— Правильно! — подхватил Трубаченко. — Никто, кроме тебя, Иван Иваныч, и не подумал, что ты можешь небылицы рассказывать.
Все рассмеялись. Но Красноюрченко, обвинив нас в непочтительном отношении к тамаде и безудержном зубоскальстве, все же рассказал, как самолет И-5, покинутый летчиком во время штопора, сам приземлился.
— Я, откровенно говоря, — начал своей скороговоркой Трубаченко, — сегодня подумал про одного И-97, что он тоже сам, без летчика, вышел из штопора и сел. А было так: в одной свалке сплелось машин, наверное, полсотни — и наши и японцы. Я по одному И-97 дал из всех точек. Он горкой пошел кверху, я за ним, хотел еще добавить, да японец в штопор сорвался… Появился парашютист. Ну, думаю, выпрыгнул! Тут меня самого атаковали. Я пикнул, а на выводе взглянул мельком на парашютиста — он уже бежит по земле, а рядом И-97 садится. Вот, думаю, чудо! Самолет из штопора сам вышел и совершил посадку.
— Это может быть, — подтвердил Красноюрченко. — Раз летчик выпрыгнул, центровка изменилась…
— Я тоже так подумал и доложил командиру полка, — продолжал Трубаченко. — Но Кравченко позвонил куда-то и оказывается вот какая история вышла: летчик подбитого мною самолета не выпрыгивал на парашюте. Наши пехотинцы в плен его взяли, когда он приземлял свою машину.
— А парашютист?
— Он с другого самолета, но с какого, черт его знает. Бой же был.
— Выходит, самурай специально штопорил, чтобы ты его не добил? — спросил Красноюрченко.
— Получается так… Хитрят.
— Вообще в такой свалке невозможно проследить за результатами своей атаки, — сказал Солянкин.
— Это верно, — подтвердил я, вспоминая, как редко удавалось после атаки узнать, что стало с противником. Порой возникают такие моменты, что просто не можешь понять, нужно ли преследовать врага или же самому защищаться.
— В бою ни на секунду невозможно на чем-нибудь задержать свое внимание. Шакалы сразу слопают, — продолжал Солянкин. — Даже в строю звена и то трудно удержаться.
— Ну, это потому, что никто из вас еще не научился групповой слетанности, — веско заметил Трубаченко. — Повоюете побольше, будете держаться в группе как следует.
Наступила неловкая пауза…
В словах нового командира была, конечно, доля истины. Выучка летчика очень важна для поддержания порядка в бою, для сохранения строя… Но истиной было также и то, что отрывались все: и те, кто имел небольшой, только учебный опыт групповых полетов, и те, кто участвовал в боях. Парадокс состоял в том, что удерживаться в строю чаще удавалось молодым летчикам. Правда, после посадки они говорили, что, кроме своего ведущего, ничего в воздухе не видели… Значит, тут дело не в летчиках, а в самом принципе боевого порядка, который не допускает резких эволюции, позволяет следить только за крылом ведущего, в то время как необходимо вести круговой обзор и групповой бой. Все это наводило на мысль: а можно ли вообще в таких больших воздушных боях, при плотных строях сохранить боевой порядок звена и эскадрильи? Многие склонны были думать, что группой можно держаться только до первой атаки; другие приходили к выводу, что боевые порядки необходимо строить разомкнутыми.
А вот Трубаченко с большой категоричностью заявляет, что в бою необходимо сохранить строгий, нерушимый боевой порядок. Это не может не вызвать удивления. Да и его замечание насчет того, что мы не умеем держаться в строю, потому что мало воевали, остро задело самолюбие каждого.
Трубаченко, очевидно, заметил это и первым нарушил воцарившееся молчание.
— Вы что, не согласны?
— В групповой слетанности, конечно, есть недостатки, — ответил Красноюрченко, сдерживаясь, — но не так уж она и плоха… В сутолоке боя строй сохранить нельзя: это не парад, надо смотреть за воздухом…
— За воздух отвечает ведущий! — обрезал Трубаченко.
— Он занят атакой! И если ведомые не увидят противника, их тут же собьют! — возразил Арсенин. — А следом прикончат и самого ведущего. Смотреть за воздухом и за командиром при плотном строе невозможно!
— На то и ведущий, чтобы все видеть, — упрямо стоял на своем Трубаченко. — Ведомые должны следить только за командиром и прикрывать его… Так, комиссар?
Я тоже не был с ним согласен. Кроме того, я лучше знал людей, ему возражавших, и причины, по которым они это делали. Но разжигать этот спор здесь было бы неуместно. Я перевел разговор на другую тему:
— Вот со стрельбой, действительно, у нас очень неважно. Мало мы стреляли по конусу.
— Но это, как говорит майор Герасимов, поправимо, — подхватил Красноюрченко, — только ближе подходи к противнику — и бей в упор…
Я вспомнил одну атаку Ивана Ивановича.
— Ты сегодня при догоне почти воткнул свои пушки в И-97, и он, как глиняный горшок, рассыпался. Ловко! Совет Герасимова пошел на пользу. Но ведь не всегда может подвернуться такой случай. Нам нужно владеть стрельбой не только на прямой, но и при любом другом маневре.
— Безусловно! — согласился Красноюрченко. — Не научились в мирные дни, доучимся в бою.
Широкое, мужественное лицо Ивана Ивановича было озарено горделивой, довольной улыбкой. Он отодвинул посуду и, прочищая горло, сказал:
— Заправились хорошо, теперь споем, братцы! И начал первым:
… Гремела атака и пули звенели,
И ровно строчил пулемет…
Все подхватили. Песня звучала в полную силу, легко.
…Тогда нам обоим сквозь дым улыбались Ее голубые глаза.
Арсенин скосился на Солянкина.
— Здесь они только одному улыбаются.
Не прерывая песни, мы тоже посмотрели на Георгия — без зависти, без осуждения, а с тем скрытым, но всегда искренним добросердечием, которое так дорого в нашем войсковом товариществе.
Это напомнило недавний случай, заставивший меня отказаться от беседы с Галей.
Как-то вечером, когда летчики усаживались в машину, чтобы отправиться на ночлег, Солянкин подошел ко мне и без обиняков попросил, чтобы я позволил ему остаться на часок в столовой.
— Вот, видишь, без разрешения начальства на войне и встретиться с любимой девушкой нельзя, — пошутил я, с удовольствием отмечая, что в боевой обстановке люди не так смущаются своих самых нежных, тонких, сокровенных чувств. — А на чем потом доберетесь до юрты?
— Пешком.
— Нет! Так не выйдет…
— Товарищ комиссар!.. — взмолился Солянкин.
— Послушай, — мягко прервал я. — Пешком одному ночью по степи ходить опасно, можно на японских диверсантов нарваться.
— Да у меня же пушка! — похлопал он по кобуре пистолета.
Я предупредил его, что постараюсь прислать машину.
Да, война быстро сближает людей, но еще быстрее она может их навсегда разъединить…
— Хотите, прочту свое творение? — вдруг храбро вызвался Красноюрченко. Он разошелся больше других.
— Давай! — ответили ему хором.
Иван Иванович откинул обеими руками назад свои светлые, густые волосы, откашлялся.
Люблю я Волгу, как родную мать,
Простор ее широких берегов
И в тихий день, и в бурю…
Как душу они могут волновать!
Бывало, выйдешь ранним утром
Из шалаша на кручу, на простор.
Вздохнешь всей грудью да расправишь плечи —
И закипят в тебе и сила, и задор.
За день наловишь самой вкусной рыбы,
Устанешь и присядешь у костра.
В таком духе было выдержано все стихотворение, приближавшееся по размерам к маленькой поэме. Мы были внимательными слушателями и благосклонными критиками.
— Молодец, Иван Иванович, здорово! — поощряли мы своего стихотворца.
— Пожалуй, на этом пора и кончать, — сказал командир эскадрильи; от баранины остались одни воспоминания.
Через несколько минут все спали мертвецким сном.
Третьего июля попытки советско-монгольских войск очистить от японцев западный берег Халхин-Гола успеха не имели. На следующий день противник при поддержке больших групп бомбардировщиков пытался сам перейти в контратаку, но огнем нашей артиллерии и ударами с воздуха эта попытка была отбита. С рассвета самолеты обеих сторон непрерывно висели над полем боя. В ожесточенных воздушных боях одновременно участвовало до 300 бомбардировщиков и истребителей.
К вечеру, когда советско-монгольские войска готовились к общей атаке по всему фронту, бомбардировочной авиации была поставлена задача: нанести мощный удар по противнику, окопавшемуся на горе Баин-Цаган. На нашу эскадрилью возлагалось непосредственным сопровождением прикрыть действия бомбардировщиков.
Ожидая вылета, я не замечал ни предвечернего мягкого солнца, ни бескрайних просторов степи, ни ветерка, лениво игравшего травой. Меня вдруг захватили воспоминания о доме.
Вначале я просто пересчитал дни, прошедшие со дня моего отъезда. Срок, оказалось, не очень велик: идет всего второй месяц, как я расстался с женой. Но резкая перемена всего уклада жизни и тысячи километров, разделявшие нас, создавали впечатление, будто я нахожусь в Монголии с бесконечно давних времен. «Скучаю», — сказал я себе, удивляясь не самому чувству, а той острой тоске по семье, которой прежде никогда не испытывал.