Единственный шанс, позволяющий отвлечь внимание вражеских истребителей от напарника, был в стремительном броске им навстречу. Но этот маневр, эта лобовая атака в интересах товарища отзывалась в моей душе, в моем сознании не так, как в памятные мгновения первого боя.
Она возникала не стихийно, а связывалась с определенным расчетом, подсказанным обстановкой: броситься японцам на глаза прежде напарника, увлечь их за собой, позволить товарищу изготовиться к бою. Правда, при этом я еще дальше уйду в Маньчжурию… Но как только японцы, привлеченные моим самолетом, станут на меня разворачиваться, я тотчас повторю встречною атаку и уйду от них в сторону государственной границы, попутно прихватив товарища. Только бы он не обнаружил себя прежде времени!
Весь этот расчет мог за долю секунды сложиться в голове потому, что сама лобовая атака навсегда утратила в моих глазах ореол своей необыкновенности, исключительности и прочих внушающих почтение и страх достоинств.
По мнению многих летчиков и по личному опыту, я знал теперь, что из всех вариантов нападения лобовая атака — самая нерезультативная в смысле боевого поражения. При стремительном сближении двух машин глаз летчика не способен определить точное расстояние до самолета, мчащегося навстречу с огромной скоростью и похожего на черное пятнышко. Это почти исключает возможность правильного прицеливания, а следовательно, и поражения противника огнем: трассы, летящие навстречу, действуют на психику слабонервных, но вреда, как правило, не приносят. Я видел в лобовой атаке, кроме самозащиты, как бы разгонный момент для начала воздушного боя. Кто быстрее сумеет после нее развернуться, у того и больше шансов на победу. Но сейчас рассчитывать на успех не приходилось: привлечь бы только на себя противника да выйти из боя!.. А лучшего приема, чем лобовая атака, при подобной ситуации я не знал. Это ее рабочее назначение, познанное в воздушных сражениях, было для меня не только определенным завоеванием в области тактики, но также и психологическим, моральным завоеванием, ибо холодный рассудок летчика-истребителя, как признак его профессиональной зрелости, опирается, в частности, и на моральные победы, одерживаемые над самим собой…
Я устремился в лобовою атаку. Вначале все шло так, как и рассчитывал: японцы всей группой бросились мне навстречу Атака по транспортному самолету сорвана не была! Больше того: транспортник вспыхнул, как сухая солома… Но последствия этой удачной очереди оказались самыми неожиданными: вражеские истребители, увидев, что самолет, на охрану которого они были посланы, горит, оставили меня и с остервенением кинулись на напарника. Мой замысел рухнул. В тот самый момент, когда товарищ, не подозревая об опасности, выходил из атаки, его окружила стая озлобленных врагов. Предвидеть такого оборота я не мог. Развернувшись, немедленно кинулся в этот клубок, смертельно захлестнувший напарника…
И вдруг неподалеку от горевшего японского самолета поднялся высокий огненный столб. «Все!.. Погиб!»
Я не успел врезаться в кучу японских истребителей: они волной отхлынули в сторону, а вслед за ними, до последнего момента скрытая ослепительным солнцем, пронеслась большая группа наших истребителей. Если бы на минуту раньше!..
Я снова глянул вниз, на свежий костер…
Прощай, неизвестный товарищ!..
Летчики сидели после завтрака у командного пункта. Шинкаренко с чувством подпевал патефону:
…И беспрерывно гром гремел,
И ветры в дебрях бушевали…
Я слушал песню, лежа на спине. Ее воинственные слова, воспевающие мужество русского народа, как бы вторили жестокой битве, происходящей на клочке монгольской земли… Возле стоял телефон, и капитан Борзяк, опасаясь, что не расслышит звонка из штаба, остановил пластинку. Шинкаренко продолжал без музыкального сопровождения:
…Нам смерть не может быть страшна, Свое мы дело совершили…
— Женя, там, наверно, бой идет, — Борзяк с укором показал в сторону Халхин-Гола.
Мы прислушались. Пулеметной стрельбы не слышно.
— Может, японцы после вчерашнего парада победы образумились и решат пойти на мировую? — подал мысль Женя.
Вчера истребительная группа майора Грицевца безупречно, строгим парадным строем прошла над линией фронта, демонстрируя мощь нашей авиации. Парад победителей сопровождался высшим пилотажем: звено майора Александра Николаева каскадом восходящих и горизонтальных бочек, петель и других виртуозно исполненных фигур показывало класс летного мастерства.
Наши бойцы ликовали. На земле гремели аплодисменты, громковещательные машины во всю свою мощь призывали зажатую в железные тиски и раздробленною на части японскую армию сложить оружие, прекратить бессмысленное сопротивление. Но японцы забрались в норы, как кроты, и, ожесточенно огрызаясь, гибли.
— Не похоже, чтобы на мировую, — сказал Борзяк. — Сегодня с утра устроили бомбардировочный налет на наши войска.
— Добивать будем, — сказал Шинкаренко. Он жмурился и потягивался на солнце, громко жалуясь: — Второй день бездельничаю. Обижает начальство, не дает летать…
Гринев, тоже дремавший на сене, отозвался без промедления:
— Шинкаренко, не скули! Тебе мотор подбили вчера вечером, а теперь день только начинается…
— И когда мотор восстановят — еще неизвестно, — вставил Женя. — Без плана, без широкой перспективы жить не могу. Люблю во всем ясность.
— Ты, широкая перспектива, — примирительно сказал Гринев, — съездил бы да убил парочку дроф на жаркое, пока свободен.
— Идея! На пользу общества готов и поохотиться.
— Езжай на моей легковой, — сказал Гринев.
— Есть! А приеду с добычей, дадите самолет?
— К этому времени и твой по плану будет готов!
Слова «по плану» Борзяк произнес с ударением.
Шинкаренко вскинул на плечо трофейную японскую винтовку и направился к машине, напевая: «Я на подвиг тебя провожала…»
— Хорош парень, — сказал вслед ему Гринев.
— Парень что надо, — подтвердил Борзяк. — Только он не Женя, товарищ командир.
— Как — не Женя?
— По личному делу — Игнат Михайлович Шинкаренко.
— Имя Игнат не нравится, что ли? Хорошее имя.
— Жена это его перекрестила, так, говорит, красивей, — Борзяк глянул на часы. — Сейчас вылетают звенья Комосы и Кулакова. Через сорок минут — вы с комиссаром.
На стоянке будто ожидали, когда начальник штаба произнесет эту фразу: едва он смолк, как разом взревели моторы. Через две минуты самолеты были в воздухе и в разных направлениях пошли на разведку.
— Порядок! — с гордостью сказал Гринев. — Кажется, и вчера в это время поднимались.
— По расписанию, — уточнил Борзяк. — Вчера в этих направлениях вылетали на полтора часа раньше. В одно время нельзя посылать: истребители противника могут подкараулить.
— Разумно.
— А как же! Расчет и аккуратность — мать порядка и дисциплины, — сказал капитан и сослался на исторический пример из времен мировой войны, когда из-за опоздания с атакой на пять минут погибла целая пехотная дивизия.
Ударились в воспоминания. Гринев рассказал забавный случай из курсантской жизни. Зная, что в этой же самой школе я недавно учился на курсах комиссаров, он спросил:
— Начальником-то там все еще Закс?
— Нет. Сейчас другой.
Я вспомнил, как меня вместе с пятью курсантами чуть было не выгнали из истребительной авиации перед самым окончанием школы и как Закс не позволил этого сделать.
Было лето. Субботний день. Нашей летной группе посчастливилось: отлетались раньше всех. На этом завершалась программа нашего обучения на И-5, а следом мы должны были приступить к полетам на И-16. Инструктор Николай Павлов, не дожидаясь, когда закончит полеты весь отряд, отпустил нас в казарму и в знак поощрения за успехи разрешил увольнение в город. С ночевкой!
— Представляю, как вы к своим зазнобам поскакали! — заметил Коля.
— Вот именно, поскакали, и на радостях позабыли, что надо идти строем…
А незадолго перед тем в школу прислан был новый командир бригады, чрезвычайно суровый насчет строевой подготовки. Стоило ему заметить кого-нибудь из нас в гарнизоне в рабочее время вне строя, — так сразу на гауптвахту… По аэродрому мы шли ватагой, а как приблизились к проходной — выстроились. Командир бригады из окна своего кабинета видел все наши маневры. Едва миновали ворота, он нас и перехватил… Мы духом пали, головы повесили, решили, что вместо города придется сидеть под арестом. Но в честь того, что нами успешно были закончены полеты на И-5, он смилостивился, отпустил без всякого взыскания.
И вот впятером мы отбиваем по мостовой строевой шаг.
Казарма находилась неподалеку от штаба, метрах в трехстах. Дорога к ней сворачивала под прямым углом. Нам нужно было бы по ней и идти, но мы боялись опоздать к поезду, спешили и потому, сокращая путь, свернули на тротуар. Кто из нас проявил эту инициативу, мы потом и сами не могли разобраться. Просто свернули и побежали. А ходить по тротуару строем не разрешалось…
Только пришли к себе и стали переодеваться, как опять появился комбриг… Красный от злости, кричит, ругается… Выстроил всю пятерку злостных нарушителей, спрашивает: «Кто первым свернул с дороги?» Мы молчим, словно воды в рот набрали. От одной обиды на себя, что все так глупо получилось, молчим. Он уточняет, кто и за кем шел. На правом фланге оказался Гриша Концевой, дипломатичный такой паренек. Гриша ответил, что шел за таким-то. Командир спросил того… И так получилось, что каждый за кем-нибудь да шел. Вообще-то мы действительно шли гуртом, и трудно было сказать, кто за кем… А комбриг это принял за круговую поруку и от негодования еще больше разъярился… Обозвав нас бессовестными, нечестными, заявил: «Таким нет места в истребительной авиации!» И тут же приказал перевести всех в эскадрилью, летающую на Р-5, а заодно лишил всех отпуска в город.
В воскресенье пошли мы к своему инструктору Павлову. Он посоветовал обратиться к начальнику школы Заксу. Никто, кроме Закса, не мог отменить приказ комбрига Ян Казимирович Закс тогда являлся одновременно и начальником школы и комиссаром — полный единоначальник. В понедельник он нас при