Но коли зашла речь о “Финале”, скажу еще вот о чем. В финале “Финала” как раз одна выдумка и ничего кроме. Партия решила уничтожить институт и всех его обитателей, поручив это главному местному кагэбешнику, который передоверил дело Тесаку, а уж тот его осуществил вместе с командой. Это всё, разумеется, сценарий, кино, иллюзион, и импровизацией тут, слава небесам, не пахнет, обошлось без подлинности. Но сам Тесак – абсолютно реальный, это известный бандит, как раз совсем недавно, в декабре 2018 года, осужденный на 10 лет. Как и другие, он играет себя – карикатурного националиста, что проявляется в “Финале” не раз, и вполне настырно. Выходит, что национализм всему голова, что именно он загубил мир “Дау”, а это исторически не очень: в 1968 году национализма в СССР и в помине не было, это страхи и мании 2010 года, когда создавался проект. Но еще хуже, что это совсем не очень по метафоре, от чего пострадала концовка, когда по пустому институту, в котором не осталось ни людей, ни вещей, всё разгромлено, бродят забытые свиньи – образ наступившего варварства. А оно осталось без варваров, это устроивших. Непонятно чего ради, они получили идеологический статус: зло сузилось и стало неоправданно конкретным. Оно многообразнее и не имеет выраженного источника – это была ваша мысль после просмотра. Я ее запомнил, а вы?
ТАТЬЯНА ТОЛСТАЯ:
Конечно. И сейчас скажу об этом, но сначала скажу вообще про концовку и зайду издалека, терпите.
Сколько бы ни говорил режиссер о том, что рамки его не интересуют, не волнуют, не колышат и так далее, и что он мыслит совсем поперек всяческих рамок (а мы, как вы помните, приставали к нему с этим вопросом, и он открещивался от рамок как-то подозрительно резко), так вот, сколько ты рамок ни отрицай, но всех нас, все дела наши, все тексты и фильмы наши, все жизни наши когда-нибудь накроет одной большой рамкой: придет конец.
Конец – это неотменяемая часть рамки. Начало может теряться в тумане, но конец однозначен и непреложен. Он наступит. Можно спорить о том, что́ было раньше, курица или яйцо, и уйти куда-то в хвощи и философию, но про конец всё гораздо нагляднее. Вот вам омлет, и вот вам куриный бульончик.
Проект “Дау” надо же как-то заканчивать. Надо завязывать узел или, наоборот, разрубить завязанный узел, хотя бы и тесаком, или Тесаком. Тесак (Марцинкевич) – бандит, ребята его – убийцы, Тесак объявил себя националистом и желает истреблять людей (на крайняк – культурку), – но причем тут национализм, вещь, в зависимости от носителя, либо очень грубая, либо очень тонкая? В тонкой части национализма – любовь к родной культуре, родному мелосу, к сладостным звукам родной речи, к поэзии, к пейзажу, кухне, запахам, этим травам, этим цветам. Ромашки, ромашки, а не кокосы эти ваши проклятые!.. В грубой части – измерение черепов, ненависть к брюнетам или, реже, блондинам, выкорчевывание чужих наречий и всё такое.
В конечном счете, это либо любовь, либо ненависть, но сам по себе национализм не равен злу; вот в 1917 году зло пришло в Россию в форме самого что ни на есть интернационализма, а могло прийти в какой-то другой форме. В некоторых странах оно является в облике религиозных войн. Интернационализм ленинского разлива так же ненавидел культуру, как и Тесак со товарищи, и довольно успешно ее изничтожил. Да и Тесак – не националист (мало ли как он себя называет), он – вандал, неоварвар и психопат. На националиста ему еще учиться и учиться.
Нет, зло не сводится к “национализму”, – это пугалка для интеллигентов, это поствоенная травма. Что есть зло, где его корни, его суть, его сердцевина, – большой вопрос, и многие традиционно предпочитают делегировать эти вопросы теологии. Постулируется дьявол. Мы с вами тоже ведь тут поминали ад, дьявола и приспешников его. Кагэбешники в жизни и в проекте “Дау” – отчетливое и огромное зло, но разве они националисты? – нет, конечно.
За два дня до просмотра фильмов “Дау” я была в Амстердаме – не поверите – на конференции, посвященной вопросам борьбы Добра со Злом. Конференция была международная и межконфессиональная, одним из участников круглого стола был крупный чин из ЦРУ, – можно сказать, тамошний Ажиппо, сладкий, добрый и “открытый”, – совершеннейший кот из “Сказки о глупом мышонке”; зло любит такую конфетную обертку. Была дама, от которой люди немножко шарахались: ее бизнес (она-то называла его философией и “трансгуманизмом”) заключался в замораживании людей на десятки лет, пока наука не изобретет лекарства от смертельных болезней. Участникам конференции было, в частности, интересно: а что, если хозяйка обанкротится, – что станет с замороженными? – ответа мы не получили, дама устроила истерику, и мы поняли, что тут неадекват; но в морозилке у нее, в Аризоне, и правда народ лежит. По 40 000 долларов штучка.
Каждый из участников круглого стола был на стороне Добра, понимаете? Я ждала: когда же подерутся? Дождалась: одна немецкая участница рассказала, что сейчас нам (европейцам, в смысле) необходим новый Крестовый поход, так как христианству грозит опасность: по-на-е-ха-ли. Рядом со мной сидел сириец; он закричал: я понаехал?! это я понаехал?! Он чуть не плакал. Он чудом спасся от химической атаки, выполз из кучи трупов. Там людей травили зарином. Там дети, сожженные заживо. А дама эта кивала головой: да, вы понаехали. Мы в опасности.
Мне нравится формулировка Григория Померанца: “Дьявол начинается с пены на губах ангела, вступившего в бой за святое правое дело. Всё превращается в прах – и люди, и системы. Но вечен дух ненависти в борьбе за правое дело. И благодаря ему зло на Земле не имеет конца”.
Вот так, сделав круг, я снова возвращаюсь к вопросу о конце. “Зло не имеет конца”, но проект должен же иметь конец. И конец этого последнего фильма – там Тесак по заданию Ажиппо (а тому пришел приказ “сверху”) всех убивает топором, – как-то не увязывается ни с метафорикой фильмов, ни с внутренней логикой происходящего, ни с какой бы то ни было реальностью. В реальности, вообще говоря, шарашки распустили, и все разошлись по домам. Это же не зло? Напротив, зло разжало свои когти.
В этом последнем фильме задумано показать развал, расшатывание привычных устоев, показать новые, относительно свободные времена. Вечерние встречи ученых перерастают в попойки, пляски на столе, в бессмысленное битье посуды. Приезжает новое поколение: оно танцует твист во дворе, в охраняемом периметре, оно не очень боится Ажиппо и его контору, оно даже дерзит и, видно, не подчиняется правилам игры, предписанным режиссером. Оно выламывается из той рамки, которой якобы нет! Ни Бога не боятся, ни дьявола. И играют плохо. Вся конструкция идет вразнос.
Но не только мир “верхних” разваливается на части: мир “нижних” тоже трещит по швам, “Нижние” тоже пьют и пляшут, и работать не хотят, и жаркое не поджарено, и обед не готов, и заведующая буфетом срывает голос, крича на пьяных поваров. Ребятам надо есть, где еда? А хер его знает, где еда. Разгром буфета, разгром гостиной, где выпивали ученые, – всё идет по нарастающей; потом уже “в экспериментальных целях” к ученым подселяют Тесака с ребятами, и они рвут и пачкают всё вокруг. В частности, абстрактную картину, висящую на общей стенке: долой, значит, нефигуративное и депрессивное искусство: ну алё, аллюзии, вы нам немножко надоели. (Кстати, ученые как-то спокойно реагируют на эту порчу социалистического имущества; видимо, картина ничья, так ее и не жалко.) Есть зрительское ощущение, что никто не знает, как теперь играть и что играть. Но закончить-то как-то надо!
Мне кажется, нежелание Хржановского принять неизбежность рамки и необходимость этой рамке быть пришли в хаотическое, многовекторное столкновение. Отчего рушится этот мир? Оттого, что пора бы и честь знать: столько лет работать над одним проектом? Оттого, что деньги кончились? Оттого, что появились новые творческие планы? Оттого, что разнообразие иссякло? Оттого, что все пары исчерпаны? Жена – муж, мать – сын, муж – прежняя любовь, любовь втроем, гейская пара, лесбийская пара, ну и еще несколько пар впридачу, ну еще ученые семинары (мы ни слова не понимаем, мы не академик Иоффе, а так, пописать вышли), ну, шаманский трип (тоже интересный только тем, кому открылось запредельное, но не зрителям). И серия допросов, моральных пыток и издевательств, и даже небольшого рукоприкладства, – сцены с работниками первого отдела. Замечательные и леденящие душу, и вообще всё леденящие.
Всё было. Что делать будем? Только убивать и разрушать и остается. И нанимается Тесак: сверху, но не от партии приходит указ всё покрошить в щепу. Сверху, от режиссера, от Господа Бога, от Ильи Андреича.
– А раздраконьте-ка всё к чертовой бабушке.
– А раздраконим!
Никакой Тесак не посмеет изгадить картину, побить народ и расколошматить имущество без воли начальства. Творческое начало в Тесаке есть: вот свинью зарезал на персидском ковре в гостиной – так это ж драгоценность, это не вырезали, а оставили в фильме. Никакой Ажиппо не посмеет взять на себя смелость всё уничтожить: людей, институт, всё, чем он руководит, всех, кого он тиранит. Он всего лишь дьявол, всего лишь подручный.
Настоящий разрушитель, получается, – не эти низшие сущности, но сам Творец-Вседержитель. Создал Вселенную – и уничтожил Вселенную. Создал “Дау” – и уничтожил “Дау”. Захотел Большой Взрыв – вот вам Большой Взрыв.
Вот где главная-то метафора зарыта. Нет, не в варварах дело. Не в том дело, что остались пустые коридоры, по которым бродят и хрюкают свиньи, и земля снова безвидна и пуста.
Когда пробьет последний час природы,
Состав частей разрушится земных.
Всё зримое опять покроют воды,
И Божий лик изобразится в них.
АЛЕКСАНДР ТИМОФЕЕВСКИЙ:
Конечно, вы закончили текст, это финал, но у меня есть название, и мне нужно его оправдать, обещаю коротко.
Дау ведь тоже бог, и молодой Дау, и старый, после аварии превратившийся в безмолвные мощи, – сидя в коляске, он не действует, не говорит, а только кивает головой; был про науку и движение вперед, про мир, который он меняет, – стал про образ, навсегда неизменный, над которым сам не властен. Дау больше не принадлежит Дау, он не контролирует всенародное достояние – могучий бог сделался беспомощным. Но народ стекается к нему за благословением: и пионеры отдают салют Дау, и Тесаки – бандиты в России традиционно богобоязненны, что не помешает им зарезать Дау: богобоязненность, бывает, сочится кровью.