це.
(Он всегда был искренен, но не всегда откровенен; лишь однажды заговорил со мной о своей травме – ранняя смерть матери, – но вообще предпочитал таить слишком личные печали.)
Там и тогда, в “кружке”, имелась своя философия, своя эстетика и свой ритуал. Допускалось участие в советской жизни – куда от нее денешься – но то был фасад, за которым приходится укрываться умным, образованным, утонченным, свободолюбивым молодым людям. Душевное и умственное участие в советской жизни исключало попадание в “кружок”. Зато страстное и горячее участие в собственно внутренней жизни “кружка” всячески приветствовалось, и самые микроскопические происшествия среди друзей подвергались многочасовым обсуждениям. Здесь вихрились свои бури (касательно происшествий в интимной сфере: кто с кем связался и кто кому изменил), да и вообще главной осью “кружка” было отчаянное бегство от действительности – хоть в культуру, хоть в пьянство, хоть в эрос – тут всё годилось, лишь бы не советская мертвецкая.
Шура тогда строил захватывающие планы – вдохновленный стезей своего отца, он мечтал написать абсолютный песенный хит и безбедно жить на отчисления. Самое интересное, что он-таки сочинил песню “Лагуна”, и ее даже исполняли, но победоносно-деньгоприносящим это произведение не стало. Он всяким промышлял – скажем, писал статьи в журналы вроде “Советского фильма”, детища Совэкспортфильма, не рассчитанного на массового читателя, но Шура напрочь не имел никаких карьерных амбиций и в читателе не нуждался вообще. Всё погибло, Россия погибла, культура погибла, надо уметь жить в эпилоге, в театре теней, на обломках, внутри “кружка” избранных, пока еще в магазинах продается “Анна Каренина” и открыт Эрмитаж. Он знал “рыбные места”, куда джентльмен может податься в поисках десятки. Треклятая власть оплачивала умственную работу и позволяла шибко грамотным обживать безвредные закоулки. (Оплачивались даже внутренние рецензии на “самотек”, графоманские рукописи, поступавшие в толстые литературные журналы!)
И тут, понимаете ли, раздается звук трубы архангела… или дудочка крысолова, вы уж сами выбирайте, что́ там раздалось в 1985 году. Появляется спрос на новые лица, новые голоса, новую речь. Люди “кружков” покидают свою капсулу – и попадают под ветры истории. Бренчавшие за десятку на квартирниках рокеры собирают стадионы. Шолохов мой становится одним из героев перестроечного телевидения, а Шура, забросив грезы о песенном хите, на доходы от которого он мог бы вечно перечитывать обожаемого Пруста на любимом Южном берегу Крыма, – звездой новой критики и журналистики (“Искусство кино”, “Московские новости”, “Столица”, “Коммерсантъ”, “Русский телеграф”, позже – “Русская жизнь”). Шура отнесся к новому поприщу со всей серьезностью – он никогда не халтурил, даже сочиняя игривые заметки про светскую жизнь в “Коммерсанте” под псевдонимом “Антонина Крайняя” (Антон Крайний – один из псевдонимов Зинаиды Гиппиус). А его крупные работы, опубликованные в “Искусстве кино”, захватывающе интересны и по сей день. Существенно расширив ареал обитания и общения, Шура остался верен себе.
Он снова стал формировать “кружок”.
Теперь “кружок” собирался уже не по принципу бегства и укрытия от действительности. Надо было не скрываться, а создавать, делать, сочинять новую действительность, потому на данном этапе Шуре нужны были профессионалы, работники слова, литераторы, критики, журналисты – и Шура их разыскивал, привлекал к делу, окучивал и поливал, сияя от удовольствия, когда подопечный начинал блистать. Он щедро делился возможностями и “валентностями” – а рекомендация Шуры в эти годы была чревата ростом влияния и благосостояния. Притом, по старой привычке, Шура не ограничивался профессиональным полем, но выказывал немалый интерес и к личной жизни новых фигурантов “кружка”, зная ее в подробностях и деталях.
Наверное, он был задуман как глава большого патриархального семейства в восточном стиле, и на свой лад такое семейство и подбирал себе, “из того, что было”. В эту пору Шура стал полнеть, но знакомые дизайнеры изготовляли для него премилые длинные блузы, так что был Шура весьма импозантен. Образ его жизни трудно было счесть здоровым – многочасовые посиделки за столом, в клубах табачного дыма и с морем водки, – но никакого другого способа проведения ни досуга, ни деловых разговоров мы не знали. Пили как слесаря. Шура пил не пьянея и не спотыкаясь в сложносочиненных предложениях, до “щелчка”, после которого тихо заваливался набок и мирно спал. Никаких черных сущностей из него в подпитии не вылезало никогда – не то, что не дрался, не безобразничал, не орал, он даже голоса не повышал. Да и не было в Шуре никаких черных сущностей.
Стал наш Шура тогда, в девяностые, когда в рекордные сроки мы выстроили весь фасад западной цивилизации (макет в натуральную величину), настолько влиятелен, что журнал “Искусство кино” заказал мне аналитическую статью о нем. Отчасти я отшутилась, выбрав ироническую форму, отчасти нет – привожу эту статью с некоторыми сокращениями, как документ своего времени.
Александр Александрович Тимофеевский (далее в тексте именуемый также Шура) – безусловно, лицо чрезвычайно романическое.
Когда у нас, наконец, появятся модные беллетристы, описывающие, как все модные беллетристы всех времен, жизнь того, что они понимают под “светом”, разные олицетворенные черты характера А.А.Тимофеевского будут разгуливать в их романах, пока некий грядущий Тургенев не создаст произведения столь выдающегося, что через сто – двести лет, когда жизнь на Земле станет невообразимо прекрасной, – дотошные комментаторы напишут в примечаниях: прототипом данного бессмертного образа послужил А.А.Тимофеевский, видный критик и публицист конца ХХ – начала ХХI века. (Ибо я не сомневаюсь, что влияние Шуры не закончится вместе с плачевным столетием, в котором ему выпало родиться.)
Оставлю грядущему Тургеневу описание выразительного облика А.А.Тимофеевского; замечу лишь одно: когда Царское село было переименовано в Детское село, тогда предопределилась и драматическая двойственность облика А.А.Тимофеевского, и царское в нем сочеталось с детским. Могучая воля потомка восточных деспотов заполнила трогательный очерк ребенка, которого родители забыли в детском саду.
Главный вопрос для современного исследователя <…> представляет загадочное превращение Шуры из русского денди семидесятых – восьмидесятых годов в “нового идеолога” девяностых.
Как мыслящий человек, Шура сформировался, видимо, очень рано, на началах нерефлексирующего православия, русской классической литературы и немецкой философии; направление его развития было продолжением линии гуманистического эскапизма, блестяще осуществленной его отцом, А.П.Тимофеевским, работавшим и работающим в анимационном кинематографе, автором гимна всех детей и всех алкоголиков страны – песни крокодила Гены.
Вместе с несколькими молодыми людьми, не происходившими из господствующих тогда классов, но имевшими достаточно ума и образования, Шура занялся постройкой своего рода оранжереи, чье стекло могло бы все-таки отчасти защитить их от ядерного распада людоедской империи и внутри которой можно было бы всласть потолковать о Льве Толстом, Бунине, Прусте, или о Висконти и Феллини, или, если угодно, о Пуссене, Ватто и Буше, под пение Обуховой или Руслановой поминая тонкое имя Шодерло де Лакло.
Русские денди тех лет были бы во всём отрадным явлением, если бы не “незримые оранжерейные яды” (выражение Е.Шварца), привносившие в пленительный нрав русского денди некоторую отравленность.
Однако созидающее начало было главенствующим: созидалась культура бескорыстного общения <…> Дендистский эскапизм был утонченным и предпочитал не географическое, но историческое поле мечтательной любви. Обухова, а не “Битлз”, “Волшебная флейта”, а не “Иисус Христос – суперзвезда”, старая добрая водочка, а не кокаин, – короче говоря, назад, к Моцарту. <…>
Одевались денди исключительно в комиссионке, причем чем ниже была цена купленной вещи, тем с бо́льшим восторгом она принималась. Отхватить рублей за десять сталинское пальто с ватными плечами – вот номер! Носились вещи с особым артистическим шиком, дополняющим общее впечатление царей и принцев в изгнании.
Хорошо помню один ясный зимний день. Мы с Шурой и другими бредем куда-то пропустить рюмочку (трезвенников и девственников в нашей среде не было, уж извините). На Шуре – шуба из меха неизвестного зверя, считающегося бобром. Знают ли об этом бобры, неясно. Шуба короткая и удачно вписывающаяся в вышеупомянутый стиль царско-детского села. Шура удрученно и насмешливо показывает дырку на брюках, объясняя, что шуба ее не закрывает, и в дырку дует. Мы заинтересованно рассматриваем положение дел и советуем Шуре натянуть пониже свитер, что он и пытается сделать в районе Казанского собора (вспоминается казанская сирота). Не получается. Мы – и он – искренне веселимся, наслаждаясь своим царским изгнанничеством из материального ада…
Вспомнила я эту картинку, когда один бедный разбогатевший знакомый купил себе крутую мебель за жуткие тысячи долларов и был опечален, узнав о неодобрительном отношении Шуры к его мебели. Он, конечно, храбрился и делал вид, что ему безразлично, но в душе-то понимал, что дело безнадежное.
Конечно, дендистское королевство ему “было маловато”. Он хотел создавать общественное мнение и влиять на умы либеральной интеллигенции, которая, по его соображению, только одна и определяет более-менее гуманистическую систему ценностей в стране. На системы негуманистических ценностей Шура влиять не собирался – за невозможностью для духовного воспитанника Томаса Манна общаться с преисподней.