38-й зал с верхним витражом оказался двухуровневый и невероятно сложный для экспонирования. Шура старался вникнуть в каждую архитектурную деталь, возможность или невозможность перенесения временных стен и во многие другие нюансы, сопутствующие любой выставке. Фаина грустно перечисляла необходимые изменения, и по мере их нарастания становилось понятно, что финансирование должно быть значительным, и что без спонсоров не обойтись. Потолочный витраж надо закрыть, так как дневной свет не должен попадать на вещи из хранения. Стены надо перенести и перестроить, полы закрыть. Шурин энтузиазм таял на глазах, и мне казалось, что к концу нашей встречи идея о выставке может перекочевать в прошлое. Но, к моему удивлению, этого не произошло: пожимая мне руку при расставании, Шура с уверенностью подтвердил нашу встречу завтра на даче, чтобы, распечатав картины на принтере, мы могли их распределить парами и начать выстраивать экспозицию.
ДЕРЕВНЯ СОЛНЫШКОВО
13 февраля 2019 года
Шура встречал меня у ворот своего имения. Через парк к крыльцу вела аллея. Снега навалило так много, что мы шли гуськом друг за другом по узко расчищенной тропинке. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь ветви сосен, слепили глаза, Шура, щурясь от солнца, воодушевленно рассказывал о растениях, которые летом были невероятно прекрасными, но сейчас под сугробами пребывали в зимней спячке. Нам навстречу выбежали две собаки. Шура их нежно отгонял, и мы медленно продвигались к крыльцу.
Дом был великолепен: сплав дизайнерских находок Николы и возможностей Шуры получился на редкость интересным архитектурным высказыванием. Украшением дома была гостиная с выходом на террасу. С двух сторон от дверей разместились большие фигуры Сфинксов – их Шура привез из Франции, и они прекрасно сочетались с заснеженным парком.
Мы расположились в гостиной, за большим обеденным столом. Шура ходил по зале взад и вперед без остановки – он вел каждодневную борьбу с диагнозом, борьбу за жизнь, чтобы успеть воплотить задуманное и не исполненное, успеть во что бы то ни стало, а для этого двигаться, двигаться, чтобы жить. Когда маршрут его движения пролегал мимо стола, он бросал несколько фраз и проносился мимо. Напротив меня, уютно развалившись на диване по другую сторону стола, Никола с улыбкой наблюдал за происходящим и скептически выцеживал замечания. Он просил Шуру прекратить движение, но это было бесполезно. Шура не останавливался, так как двенадцать тысяч шагов сегодня были им не сделаны, но идти на прогулку времени уже не было. Их словесная перепалка почти достигла верхней точки накала, в ней чувствовались раздражение и усталость друг от друга. Каждый раз Шура, проносясь мимо, натыкался на мольберт с начатым Николой холстом, попутно выказывая недовольство слишком медлительным процессом живописания. Никола вяло рассуждал о размышлении над колоритом и сложностями с построением композиции, на что получал резкий ответ, предполагающий, что сложности в случае с Николой – это просто норма. Тут же припомнил, как очередная поездка в Таиланд едва не потерпела крах, потому что Никола взял вместо заграничного паспорта русский и с ним приехал в аэропорт. Парни начинали ссориться, и я пыталась их примирить и вернуть в русло обсуждения готовящейся выставки.
В какой-то момент Шура пропал. Мы с Николой еще обсуждали экспозицию, как из маленькой спаленки на первом этаже появилась величественная фигура Шуры – он держался за сердце и с трудом говорил. Мы подскочили к нему, расспрашивая, что с ним. Шура жаловался на боль в спине и предполагал, что это, скорее всего, сердце, но, так как уже вечер, то его платная скорая, которую он может вызвать по страховке, будет добираться из Москвы часа два, и поэтому совершенно бессмысленно ее вызывать, что стоит принять валидол и всё пройдет. Я настояла с большим трудом на вызове местной скорой, чтобы сделать хотя бы кардиограмму. Шура сопротивлялся, но страх взял свое, и мы общими усилиями позвонили в скорую помощь ближайшего городка. Скорая приехала очень быстро, и они уединились в маленькой спаленке с доктором. Мы с Николой остались у стола, заваленного листками с черно-белыми картинками, и растерянно смотрели друг на друга. Врач вышел из спальни и быстрым шагом пошел по направлению к двери. Никола проводил его взглядом и напряженно посмотрел на прикрытую дверь спальни. Через какое-то время из спальни вышел Шура в изумрудном халате. Он был совершенно спокоен. Пройдя в гостиную, он занял удобное кресло во главе стола и спокойно заговорил.
– С сердцем всё в порядке. Кардиограмма хорошая. Это болит шишка на спине, которую давно надо было бы удалить. Я завтра этим займусь, поеду к врачу. Но это всё не столь важно. Главное, мы обязательно должны сделать эту выставку. Это на сегодняшний день самое главное. Эта выставка необходима, она сможет рассказать о том, как появляется волна, как она растет, разрушая всё на своем пути, и затем завершается великой трагедией. Сейчас мы бы очень вовремя это сделали, и выставка получилась бы замечательная. Я ее вижу, до мельчайших подробностей. Все картины от начала до конца. Только бы всё сложилось.
Слушая его речь, я невольно любовалась его прекрасным воодушевленным лицом, горящими идеей глазами, и мне казалось, что от него исходит изумрудное сияние, которое завораживает нас с Николой, и в этом сиянии грезятся будущие выставки и проекты… Которым, увы, так и не суждено было появиться на свет.
Леонид КрольШура: ясность
Перед Александром Тимофеевским я тихо благоговел на расстоянии.
Это был человек колоссального интеллектуального охвата, не в смысле эрудиции (это само собой), а тихого, уютного масштаба.
Он олицетворял для меня безусловный стиль, вне барочной избыточности, манерности. Точность и позволенную себе случайность взгляда. Отсутствие претензий быть классиком и неожиданную ясность, по совершенно случайной, но высвечивающей тенденции, частности. Писал бегло, точно, с виду случайно, пунктирными вспышками, ненавязчиво, ярко и понятно. Это был посев метафор, где слову возвращалась первичная неожиданность и протертость смысла.
Такой невостребованный генеральный штаб мысли, не на случай войны, а для возможного мира.
Он представлялся мне (без пафоса) душевным, а не духовным и не только интеллектуальным праведником.
Его взвешенная мысль, где ничего лишнего, без заметных усилий, где сама интонация, как шелковая нить, выходила естественно и наматывалась на рядом оказавшуюся бобину.
Мне казалось, что при всём уме, кругозоре, ясном видении он был и немного чужой, рядом, но не внутри складывающихся конфигураций и сообществ. “Рядом, но вне”, с “другими, но сам по себе”.
Точная, естественная дружественность, доброжелательная улыбка, ожидание чего-то – не то чтобы лучшего, но цельного, как будто он был создан, чтобы склеивать невидимым клеем, создавать ценности из воздуха и одухотворять простые вещи, отношения. Человек энциклопедически музейный, он был в культуре как рыба, которую пускают в пруд для его очищения.
Мне кажется, что в жизни есть такие люди – они как статуи среди зелени в твоем личном саду. Неожиданные, всегда на месте. Не прячутся, но и не выглядывают нарочно. Скромно и с достоинством стоят за кустами, среди деревьев, – как нечто плотное, среди тишины, ветра и твоих бегущих куда-то мыслей. Посланцы другого, несуетного времени.
Он, на расстоянии, служил для меня камертоном удивительного такта.
Незаметным, как человек лучшего будущего.
Именно такие люди создают эпоху, по крайней мере – лучшую ее часть.
Дамир БахтиевDeus ex Facebook
Хорошо помню этот момент: я уже месяц лежал в больнице в стерильном боксе, когда дзынькнул вотсап: “Тимофеевский умер”. Я подскочил. Медсестра за стеклом обернулась.
“Умер на диване – пришли звать чай пить, а его уже нет”.
Я так и сидел на кровати. Весь тот день и после был эхом этого сообщения.
Почему? Мы не были друзьями. Мы были только знакомы. Но и за это “только” я благодарен. Он повлиял на меня, возможно, даже больше, чем я думаю.
Я узнал о нем довольно поздно. Тимофеевский? А кто он? Никто не мог объяснить сразу.
Кажется, это было во времена второй, интернетной, “Русской жизни”, куда кроме него писали Ипполитов, Толстая, Долецкая. В этом издании, где он был редактором, была какая-то внутренняя роскошь необязательности, прихоть композиции и герметичность.
Для меня он никогда не был Шурой, но Александром Тимофеевским, о котором даже те, кто знал его давно, всегда говорили серьезно, пересказывали его шутки и апеллировали к его последнему посту в ФБ. И начав его читать, я понял, почему. Никто не писал с таким волшебным масштабом, легкостью и юмором на самые сложные темы. Тут были не только смелость, свободная голова и широкий размах, но и какая-то скрытая высокая доброта и тайное милосердие. Не истерический, не брюзжащий, не желающий ничего доказать, а бескрайне масштабный, вертикальный, со своей личной музыкой, тихий и остроумный.
Как был в театре Deus ex machina – “бог из машины”, разрешающий любую авторскую коллизию и перипетию, – так он был богом из фейсбука, всё объясняющим и со всем примиряющим. Его постов на актуальные темы ждали. Его оценки были важны. Он был как бы всеобщим навигатором по хаосу мироздания, неразрешимым вопросам бытия и морали. Его посты закрывали тему. Больше сказать по делу было нечего.
И если такому богу надо было бы подобрать физический образ, это была бы линза. Линза, вбирающая весь белый свет и выдающая точный и тонкий луч. И луч этот писал небольшие тексты в фейсбуке. При этом голос в них был тих, прост и всем понятен, не умничал и не снисходил. Это было невероятно.
Бескрайнее знание всех областей культуры – от истории мебели до истории оперы, и последнее чиновничье фо па, и старый анекдот, и новый остроумный мат, – всё могло органично слиться в словесную виньетку, свежую, содержательную и изящную.