Это был Шурин консьерж. Тот самый удивительно вежливый и разговорчивый человек, с которым мы невесть сколько лет беседовали о погоде, пока ехал лифт. И вот он снова тут, на минуту, видимо, вышел со своего вечного поста, и мы опять обсудили нечто бессмысленное, впрочем, не миновав и траурную тему. А потом он простился со мной, рад вас видеть, и скрылся за той самой дверью.
Он ушел, а я остался. И я долго еще, мучительно кружил вокруг дома, обходил автомобили, разглядывал подъезд, потом о́кна, старался отойти и поспешно возвращался, я хотел непонятно чего, и никак не мог сделать непонятно что. Впрочем, понятно. Я пытался вернуться к тому, чего нет. Я и сейчас – когда пишу этот текст – занят всё тем же.
Последнее культурное начинание, которое волновало Шуру, – консервация руинированных сельских храмов.
Именно консервация, то есть сбережение развалин от дальнейшего разрушения и их очень деликатное, фрагментарное восстановление – крышу где-то залатать, стекла вставить, мусор вынести, – но не реставрация, одновременно и слишком дорогая для ненужной народу церкви где-то в лесу или в полях, и, как правило, слишком фантазийная, стирающая следы подлинности, в том числе и трагической подлинности, сквозь террор и разруху двадцатого века.
Он, против привычного, вел себя активно, совещался со всеми, кто понимал в этих материях, и даже готов был просить содействия у начальников, хотя обычно терпеть не мог обращаться к кому-то вышестоящему. Он давно уже холодно относился к политике – левые, правые, за и против, обсудим, поспорим, – он уже не имел иллюзий насчет газетно-журнального дела, зажатого между цензурой власти и цензурой бизнеса, одна другой хуже, но эти несчастные, погибающие храмы в тверской или костромской глуши волновали его, и он постоянно повторял, что уж их-то спасение – то единственное, чем стыдно не заниматься, Бог с ней, со свободой, со всеми утопиями мятежных девяностых, но эти церкви, лишние даже и для прихода, поскольку нет никакого прихода, – их надо сохранить.
Наш общий друг Женя Соседов – уже после Шуриной смерти, но в том числе благодаря полезному знакомству, которое Шура всё же успел ему организовать, – создал фонд “Консервация”, и безнадежное дело сдвинулось.
И как бы мне хотелось обрадовать этим Шуру, рассказать ему. Вот, рассказываю.
Шура любил мужчин, и это известно всем, кто хоть что-нибудь о нем знал. В первые годы нашего знакомства я как бы пропускал эту тему, считая бестактностью ее упоминать, да и что я понимал в этом? Позднее эта неловкость между нами исчезла, Шура рассказывал о сердечных делах, я, со своей стороны, водил к нему на смотрины каких-то несостоявшихся невест, и если была в том лирическом фоне его мужской жизни, который был мне заметен, какая-то непременная мораль, то она состояла в том, что пресловутые “ориентации” не имеют никаких значения, чувства и драмы всегда одни и те же. Он, разумеется, терпеть не мог савонарол, со страстью нажимающих на постельную тему, мол, мы в опасности, нас вот-вот изнасилуют, нас сделают геями, спасите, – но и образцовые европейские прайды-карнавалы, с радужными флажками и ряжеными фриками, оставляли его равнодушным, и я не представляю, чтобы он мог гордиться гомосексуальностью, как не стал бы и стыдиться ее. Он жил в мире с любыми увлечениями – своими или противоположными, когда-то в юности – “только под трамваем не лежал” (его фирменное выражение), а в поздние годы – мирно жил с двумя мужчинами, с одним из которых его связывала теснейшая дружба, а с другим – романтическая связь. Вижу издевательское изумление иного ханжеского читателя, но нет, в этой жизни втроем вовсе не было ничего скандального, развращенного, она была тихая и подлинно семейная, его домашняя жизнь.
Грустно было только одно (и я говорил ему об этом). Мужчины – сколько бы их ни было, и безотносительно половых предпочтений – не могут быть женами в самом элементарном бытовом смысле. Они плохо заботятся о себе и других, и не очень долго живут, если вокруг них не бегают хлопотливые женщины с кастрюльками и таблетками. Я рассуждал об этом, конечно, абстрактно – мол, есть на свете такая проблема. Но всё произошло очень быстро.
Событийная канва Шуриной смерти выглядит так.
В начале марта 2020 года он вернулся из Таиланда, где часто проводил позднюю зиму. Приехал свежий, похудевший, он вообще хорошо выглядел в эти последние годы и особенно месяцы, давно бросил курить, старательно ходил, отмечая шаги в телефоне. Я несколько раз был у него, каждый раз в другой компании, а 14-го числа, когда ковидный занавес уже опускался над прежней жизнью, и я весь вечер бегал по магазинам, чтобы закупить макароны-консервы и уехать надолго на дачу, – он вдруг написал: что делаете? не хотите зайти? И – о, волшебное решение – я ответил ему, что сейчас буду, и быстро приехал. Мы просидели до глубокой ночи, а потом я уехал из города в карантин, и через пару дней уехал и он. В карантине он спокойно провел несколько недель, но однажды, в начале апреля, проснулся среди ночи с катастрофически низким давлением – и, еще не зная об этом, пошел в нужник и упал. В следующие дни ему стало легче, но поднималась температура, оставалась слабость, были грудные боли. Он советовался с кардиологом, собирался в понедельник, 13 апреля, ехать к знакомому врачу в Первую Градскую, мы говорили об этом 11-го днем, перебрасывались элементарными фразами, а как у вас, да всё ничего, – а к вечеру он прилег и не проснулся. Была Лазарева суббота у нас и Пасхальный сочельник у католиков.
Но что произошло на самом деле?
В конце декабря Шура потерял работу. Возможно, это было главное, это была та шинель, которую с него сняли. Украинский олигарх, который столько лет платил ему, и платил щедро, и давно уже не слишком обременял его, что было и приятно, и тревожно, – еще в четырнадцатом году утратил свою вотчину в Донецке, и его политический образ съежился и потускнел: он старался пореже публично мелькать, чтобы не злить новых хозяев царства мовы и сала, – и зачем тогда консультанты и речеписцы? Шура привык к этим деньгам, он жил открытым домом, содержал нескольких человек вокруг себя, многим помогал, строил и ремонтировал дом, путешествовал – и, что очень существенно, дорожил независимостью от всего происходящего в русской политике и журналистике. И теперь у него был выбор: то ли вернуться в бедность, известную ему в юности, бедность, от которой он многими трудами избавился, то ли идти на поклон, просить, зависеть, подстраиваться под каких-то мусорных юных начальников нынешних контор. Это было для него невыносимым унижением – в шестьдесят-то лет.
Но он все-таки обратился за помощью к двум влиятельным лицам, с которыми был давно связан. Одно из этих лиц, наиважнейшее, даже не пожелало разговаривать напрямую, без секретарши и “зайдите как-нибудь потом”. Второе лицо, особенно близкое Шуре, как он полагал, – отказало ему в покровительстве, мол, нет такой возможности, хотя количество жуликов, что осваивали вокруг этого второго лица бессчетные миллиарды, поражало воображение. Так что надежды на простое и льготное трудоустройство исчезли.
Далее, он зачем-то попытался играть на валютных курсах. Ему казалось, что он мог бы не просто купить квартиру на свои сбережения, да и сдать ее, всё же верный доход, – но нет, он мыслил себя человеком практическим, разбирающимся в движении рубля и доллара, – а движение это было тогда особенно ветреным и опасным, – и кончились эти игры, конечно же, тем, что он невовремя продал доллары и купил рубли, курс оказался плохим, он потерял немалую сумму, что разумеется, не было фатальной проблемой, но точно было новым ударом по его нервам.
И, наконец, еще одно скромное обстоятельство: в те дни рухнул мир. Италия, которую он так любил, умирала от ковида, закрывались границы, отменялись все на свете мероприятия, планы, вся русская экономика – и, значит, уклад жизни, – всё падало неведомо куда, а люди вокруг осваивали маски и респираторы, казалось бы, совсем ненадолго, но Шура еще успел предсказать, что маска пришла навсегда, и сравнил ее с презервативом. В марте 2020-го случился апокалипсис (тогда это так ощущалось), и он, гедонист, сибарит, барин (слова́ одно похабнее другого, но что поделать, они тут к месту), буквально за пару недель потерял всю ту реальность, которую с удовольствием обживал тридцать лет, с тех пор, как открылись границы и завелись деньги.
Но два года спустя, когда железный занавес лязгает еще и погромче, чем в ранние ковидные времена, и когда к этому лязгу присоединились стрельба и ненависть, и окончательный развод России и Запада с обстрелами атомной электростанции, – я уверен, что Шура отказался жить в современном мире, где погибает всё то, что он любил. Он словно бы сказал – нет уж, увольте, это всё без меня, да и вышел вон.
Это и есть причина его смерти, а всё остальное – лишь перечень неприятностей.
Я не был на его похоронах.
Я тогда заперся дома, боялся ковида сам, боялся передать его домашним, и в результате совершил одну из тех ошибок, которые уже никогда не исправить – и даже утешительные мысли о том, что Шура скептически относился к любым церемониям и легко простил бы мне эту неявку, все-таки не утешают.
Он так и остался для меня живым, отбывшим неизвестно куда после той нашей встречи 14 марта, а не страшным муляжом человека в гробу (впрочем, те, кто там были, сказали, что этого, к счастью, с ним не случилось). Похороны постороннего человека бывают жутковаты, но любопытны, но прощание с близкими невыносимо, и хочется сослаться на что угодно, лишь бы не видеть. Тем не менее, именно такое, почти всегда вынужденное, неловкое и нелепое, дикое и угнетающее прощание – это и есть наш долг любви, наше бремя присутствия в худшую минуту, и мы должны пройти с покойником эти тяжелые метры, сказать эти путаные слова, мы должны смотреть в пол и топтаться у гроба.