22 октября я возилась на кухне, кормила детей. Вдруг стремительно ворвалисв-в дом четверо здоровых, в штатском. Бегом Пронеслись по коридорам. И прямо в комнату Василия Константиновича, в его спальню. Дверь им открыл Лемешко. Он же встал в двери кухни, не выпуская меня из нее. Но я все видела. Василий Константинович сидел на кровати в нижней рубахе, а эти, пришедшие, делали обыск. Потом я видела, как повели мужа. Он был без гимнастерки, в нижней рубахе, в брюках, сапогах. Потом, тут же, вернулись и за мною. Когда меня вывели, я вижу, что впереди стоит машина и в ней находится муж, во вторую посадили меня. И тут же в третью машину привели брата Василия Константиновича Павла. Всего было пять машин (сотрудники НКВД казенный бензин не жалели. — Б. С). Детей оставили. Все это проделывали молча, никто не сказал ни слова. Привезли нас на вокзал, посадили в разные купе. Я Василия Константиновича с тех пор больше не видела. В Москве на машинах сразу отправили на Лубянку. Я попала в одиночку № 66 и в ней просидела семь месяцев».
После смещения с поста командующего Блюхер всерьез опасался ареста со всеми вытекавшими отсюда последствиями. Почему же он хотя бы не последовал примеру Гамарника и не застрелился? Думаю, тут играли роль два фактора. С одной стороны, Василий Константинович не хотел самоубийством травмировать находившихся вместе с ним жену и детей. С другой стороны, в душе маршала еще теплилась надежда, что все обойдется, политических обвинений ему предъявлять не будут, а подыщут почетную, хоть и малозначительную должность в Наркомате обороны. Потому, может, не отсоветовал брату отдыхать вместе на ворошиловской даче. Василий Константинович не был до конца уверен, что обречен.
Пока Блюхер дожидался в Москве приезда семьи, машина уже работала. 10 сентября 1938 года показания на Василия Константиновича дал арестованный еще 7 июля заместитель наркома обороны командарм 1-го ранга Иван Федорович Федько. К тому времени следователи уже сломали командарма. В июле 38-го начальник Особого отдела НКВД Федоров писал Фриновскому: «Позавчера я провел с Федько очные ставки, на которых арестованные Егоров, Урицкий, Хорошилов, Погребной, Смирнов П.А. и Белов изобличали Федько, но он от всего отказывался. Я ему дал указанные выше очные ставки, отправил в Лефортово, набил морду, посадил в карцер. В своих сегодняшних показаниях он называет Мерецкова, Жильцова и еще нескольких человек. Держался возмутительно. А сегодня заявил, что он благодарит следствие за то, что его научили говорить правду». К тому моменту, когда потребовались показания на Блюхера, Иван Федорович уже очень хорошо научился «говорить правду». После ареста Василия Константиновича им с Федько 28 октября 1938 года устроили очную ставку, на которой командарм заученно повторил: «Преступные антисоветские связи с Блюхером я установил в ноябре месяце 1935 года, когда работал Военный Совет». Василий Константинович, к которому еще не успели применить мер физического воздействия, возмущенно заявил: «Как Вам не стыдно, Федько. Все, что сказал Федько, я категорически отрицаю».
В тот же день прошла очная ставка Блюхера с арестованным бывшим членом Военного Совета ОКДВА Г.Д. Хаханьяном, давшим показания о заговорщической деятельности Василия Константиновича. Блюхер опять все отрицал. Очные ставки и допрос Блюхера проводил сам Берия. Лаврентию Павловичу, только что назначенному заместителем Ежова, в скором времени предстояло сменить «стального наркома», одним из пунктов обвинений против которого должна была стать фальсификация уголовных дел и «перегибы» в борьбе с «врагами народа». Если бы Сталин все-таки решил устроить над Ежовым показательный процесс, то Блюхер представлялся идеальной кандидатурой в качестве одного из подсудимых: Василия Константиновича можно было обвинить в огульном избиении кадров ОКДВА.
Почти сразу же после ареста и еще до первых очных ставок Блюхера стали жестоко избивать. Маршал, сам отправивший на смерть Тухачевского, Якира и прочих, прекрасно понимал, что признание вины все равно не спасет от смертной казни. И чекисты сразу принялись за физическую обработку арестованного, не надеясь, что он добровольно признается в мнимых преступлениях.
Соседом Блюхера по лубянской камере совсем не случайно оказался бывший начальник Управления НКВД по Свердловской области Д.М. Дмитриев. После ареста в рамках исподволь начавшейся кампании по постепенной замене людей Ежова людьми Берии он выполнял малопочтенную роль «наседки» и уговаривал маршала во всем сознаться в призрачной надежде спасти собственную жизнь (разговоры в камере записывались на магнитофон). 26 октября Василий Константинович рассказывал Дмитриеву: «Физическое воздействие. Как будто ничего не болит, а фактически все болит. Вчера я разговаривал с Берия, очевидно, дальше будет разговор с Народным комиссаром».
«— С Ежовым?» — переспросил Дмитриев.
«— Да», — подтвердил Блюхер. И застонал: — «Ой, не могу двигаться, чувство разбитости».
«— Вы еще одну ночь покричите, и будет все замечательно», — то ли проявляя участие, то ли издеваясь, заметил чекист.
В тот же день дежурный предупредил Василия Константиновича: «— Приготовьтесь к отъезду, через час вы поедете в Лефортово». (Значит, Г.Л. Безверхова ошиблась, когда утверждала, что мужа прямо с вокзала повезли в Лефортово; сначала маршала доставили на Лубянку, а с лефортовской мясорубкой он познакомился только три дня спустя. — Б. С.).
«— С чего начинать?» — поинтересовался Блюхер.
«— Вам товарищ Берия сказал, что от вас требуется, или поедете в Лефортово через час», — пригрозил дежурный. — «Вам объявлено? Да?»
«— Объявлено», — тоскливо произнес маршал. — «Ну вот я сижу и думаю. Что же выдумать? Не находишь даже».
Дмитриев участливо разъяснил Блюхеру: «— Вопрос решен раньше. Решение было тогда, когда вас арестовали. Что было для того, чтобы вас арестовать? Большое количество показаний. Раз это было — нечего отрицать. Сейчас надо найти смягчающую обстановку. А вы ее утяжеляете тем, что идете в Лефортово».
«— Я же не шпионил», — оправдывался Блюхер, но у опытного чекиста подобный детский лепет вызвал лишь улыбку.
Дмитриев прекрасно знал, как из подследственных делают шпионов, самому не раз приходилось этим заниматься: «— Раз люди говорят, значит, есть основания».
«— Я же не шпион», — доказывал Блюхер.
«— Вы не стройте из себя невиновного», — продолжал убеждать Дмитриев. — «Можно прийти и сказать, что я подтверждаю и заявляю, что это верно. Разрешите мне завтра утром все рассказать. И все. Если вы решили, то надо теперь все это сделать».
«— Меня никто не вербовал», — робко возразил Василий Константинович.
Такая мелочь не смутила бывшего шефа Свердловского НКВД. Он успокоил маршала — следователь поможет: «Как вас вербовали, когда завербовали, на какой почве завербовали. Вот это и есть прямая установка».
«— Я могу сейчас сказать, что я был виноват», — начал колебаться Блюхер.
«— Не виноват, а состоял в организации», — поправил Дмитриев, знавший, что начальство любит конкретность.
«— Не входил я в состав организации», — взорвался Блюхер. — «Нет, я не могу сказать».
«— Вы лучше подумайте, что вы скажете Берия, чтобы это не было пустозвонством», — гнул свою линию Дмитриев. — «Кто с вами на эту тему говорил? Кто вам сказал и кому вы дали согласие?»
Блюхер попытался вспомнить что-нибудь конкретное: «— Вот это письмо-предложение, я на него не ответил. Копию письма я передал Дерибасу» (начальнику Управления НКВД по Хабаровскому краю, арестованному летом 37-го; как можно понять, речь идет либо о письме кого-то из тех, кого Сталин и Ежов причисляли к никогда не существовавшему «правотроцкистскому блоку» Бухарина, Ягоды, Рыкова и др., либо о письме каких-то японских представителей. — Б.С.).
Дмитриев объяснил: «— Дерибас донес. Вы должны сказать».
«— Что я буду говорить?» — в отчаянии обратился к сокамернику Василий Константинович.
«— Какой вы чудак, ей-богу», — сочувственно улыбнулся Дмитриев. — «Вы знаете (фамилия заключенного в магнитофонной записи не была расшифрована. — Б.С.). Три месяца сидел в Бутырках, ничего не говорил. Когда ему дали Лефортово — сразу сказал».
«— Что я скажу?» — потерянно повторил Блюхер.
«— Вы меня послушайте», — не обращая внимания на возражения собеседника, уверенно продолжал бывший чекист, — «я вас считаю японским шпионом, тем более что у вас такой провал. Я вам скажу больше, факт доказан, что вы шпион. Что, вам нужно обязательно пройти камеру Лефортовской тюрьмы? Вы хоть думайте».
Но Василий Константинович «правильно думать» не захотел и продолжал «строить из себя невиновного». Его отправили в Лефортово. «Физическое воздействие» на Лубянке должно было показаться оздоровительными процедурами по сравнению с лефортовскими пытками.
И. Русаковская, сидевшая в одной камере со второй женой маршала Г.П. Кольчугиной, рассказывала комиссии ЦК КПСС: «Из бесед с Кольчугиной-Блюхер выяснилось, что причиной ее подавленного настроения была очная ставка с бывшим маршалом Блюхером (звания Василия Константиновича никто не лишал, но определение это очень точно: «бывший маршал» (для лефортовских палачей Василий Константинович был уже человек конченый. — Б.С.), который, по словам Кольчугиной-Блюхер, был до неузнаваемости избит и, находясь почти в невменяемом состоянии, в присутствии ее наговаривал на себя чудовищные вещи. Я помню, что Кольчугина-Блюхер, с ужасом говоря о жутком, растерзанном виде, который имел Блюхер на очной ставке, бросила фразу: «Вы понимаете, он выглядел так, как будто побывал под танком».
Бывший начальник санчасти Лефортовской тюрьмы Розенблюм в 1956 году сообщила КГБ, что оказывала медицинскую помощь подследственному Блюхеру. Лицо несчастного было в кровоподтеках, под глазом был большой синяк, а склера глаза была наполнена кровью — так силен был удар.
Бывший начальник Лефортовской тюрьмы Зимин сообщил в 1957 году, что сам видел, как «Берия избивал Блюхера, причем он не только избивал его руками, но с ним приехали какие-то специальные люди с резиновыми дубинками, и они, подбадриваемые Берией, истязали Блюхера, причем он сильно кричал: «Сталин, слыши