Так прошел год.
От вернувшихся из Рима со святыми мощами Игнатия Богоносца, до конца сопровождавшего его антиохийцев, стали известны подробности его тяжелого путешествия в столицу и казни.
По дороге он встречался с епископами, пресвитерами и диаконами, которые стекались к нему из малоазийских церквей и городов, желая видеть его и слушать из уст его божественные слова. Видя, что они не желают его смерти и разлучения с ним, Игнатий испугался, что и те верующие, которые находятся в Риме, тоже смутятся и не стерпят того, чтобы он отдан был зверям, и сделают ему какую-нибудь преграду, подымут, может быть, руки на тех, которым велено отдать его на съедение зверям, и этим затворят ему открытую дверь мученичества к желаемой смерти. Поэтому он даже написал римлянам послание с просьбой помолиться о нем, чтобы не только не пресекался путь его страданий, но, наоборот, чтобы скорее он был растерзан зверями и перешел к возлюбленному своему Владыке.
Римские христиане не осмелились ослушаться вольного страдальца. Когда его привезли в Рим, они встречали его, полные радости и скорби. Весь город собрался в праздничный день, узнав, что Сирийский епископ будет отдан зверям. Поставленный на арене, Игнатий Богоносец обратился светлым лицом к народу, гордясь и радуясь, что принимает смерть за Христа и громко сказал:
«Римские мужи, взирающие на настоящий мой подвиг! Вы знаете, что не ради какого-нибудь злодеяния я принимаю казнь и не за какое-нибудь беззаконие осужден на смерть, но ради Единого моего Бога, любовью к Которому я объят и к Которому я сильно стремлюсь. Я — его пшеница и буду смолот зубами зверей, чтобы быть для Него чистым хлебом».
Узнав о такой кончине святого Игнатия, о его мужественном великодушии и о том, как он без боязни и с радостью шел на смерть за Бога своего Христа, услышав, какое множество людей вместо того, чтобы устрашиться, наоборот, благодаря подвигу епископа, и еще чему-то, чего он не мог понять, обратилось в христианство, Траян приказал прекратить гонения на христиан.
Люди поговаривали, что император, узнав, что христиане — люди добрые, кроткие, живут воздержно, любят чистоту, удерживаются от всяких дурных дел, ведут беспорочную жизнь и ни в чем не противны его царству, но только не имеют многих богов, а чтут Единого Христа, не велел искать их для казни и позволил им жить в покое.
Но Клодий не очень верил в это. Он был убежден, что император просто за голову схватился, когда ему доложили обо всем, что было с Игнатием, и понял, что такие примеры мученичества только умножат количество христиан, и будет теперь расправляться с ними втайне.
Трудно сказать, кто больше был прав.
В любом случае, градоправитель велел прекратить суды с пытками и казнями на площади.
Тюрьмы опустели.
И Клодий с Альбином получили, наконец, возможность продолжить путь и направились морским путем в финикийский город Тир, откуда намеревались кратчайшей и самой безопасной дорогой добраться до Аравии…
Рано утром Александра разбудил стук в дверь чем-то явно тяжелым.
Он вскочил с дивана, бросился к двери и увидел сидевшую на табуретке Веру. Судя по всему, она ею и постучала в дверь.
— Саша, я больше не могу… — заметно клонясь набок, чуть слышно сказала она.
— Что — вызывать скорую? — с готовностью бросился к телефону Александр.
— Нет, Саша, — остановила его Вера. — Мне совсем плохо… Чем она мне может помочь? А в духовном плане мы с тобой уже все перепробовали…
И этот ее тон, а главное, что она впервые назвала его «Сашей», убедили Александра в том, что на этот раз положение очень серьезное. Если не сказать больше…
«Что же делать?.. Как быть?..» — лихорадочно задумался он и вдруг воскликнул:
— Погоди! Не все! Есть ведь еще елеосвящение, или, как его называют в народе — соборование! Это такое таинство, когда прощаются все совершенные по неведению и забытые грехи. Вдруг какой из них, о котором ты и не помнишь, отягощает твою душу и усиливает болезнь?
— Но ведь говорят… соборование — это уже совсем на смерть! — со страхом сказала Вера.
— Наоборот, на жизнь! — поправил ее Александр. — Раньше, действительно, люди прибегали к этому таинству в самых тяжелых случаях болезни. Но теперь время такое, что некоторые священники советуют собороваться раз в году, а то и в месяц!
Александр посмотрел на Веру, быстро оделся…
— Ты потерпи! — он чуть было не сказал «Не умирай пока!» и, крикнув: — Я мигом! — минуя лифт, помчался по ступенькам вниз…
В храме первым он увидел отца Льва и сказал, что нужно срочно соборовать Веру.
— Да я бы хоть сейчас… — простонал тот. — Но когда? Через три дня сдача воскресной школы в эксплуатацию! Я даже на ночь домой не уходил и неизвестно еще когда попаду туда…
Отца Игоря тоже, как нарочно, не было ни дома, ни в храме…
К счастью, Александр заметил стоявшую в углу двора маленькую машину своего духовного брата и, подбежав, увидел сидевшего в ней — отца Никона!
Выслушав задыхавшегося от волнения Александра, он, хотя и явно куда-то уже собирался ехать, просто сказал:
— Ладно, коль такое дело, то я пособорую! Только вот в чем беда — у меня нет ничего для совершения этого таинства.
Узнав об этом, словно специально проходивший мимо них Сергий быстро собрал в алтаре все необходимое в сумку и вынес ее отцу Никону. Они сели в его машину. И уже через полчаса были у Веры.
Александр помог отцу Никону прочитать канон, а тот, тем временем, зажег семь длинных свечей, поставленных, чтоб не упали, в блюдо с рисом.
И началось соборование.
Александр читал Апостола. Отец Никон, прочитав затем очередной отрывок из Евангелия и молитву, гасил одну свечу за другой и подходил к Вере с кисточкой и баночкой с освещенным елеем.
Та послушно подставляла лицо, горло и руки и, сидя, внимательно слушала о том, как милосердный самарянин помог израненному разбойниками человеку, возлив на его раны вино и елей… как Сам Христос исцелил тяжело заболевшую горячкой тещу святого апостола Петра… как вышедшие на встречу жениху пять мудрых дев вместе со светильниками своими взяли с собою и масла, благодаря чему смогли возжечь гаснущие — так как жених задерживался — светильники и войти с ним на брачный пир, а пять неразумных дев, забывшие взять масло про запас, навсегда остались вне затворенных дверей… наконец, как Иисус Христос сказал фарисеям, что не здоровые имеют нужду во враче, но больные, и посоветовал им пойти научиться, что значит: милости хочу, а не жертвы. Ибо Он пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию…
После совершения таинства отец Никон сказал, что теперь Вере хорошо бы еще причаститься и, пообещав приехать для этого завтра утром, ушел.
После соборования Вера заметно повеселела.
— Еще бы! — радовался вместе с нею Александр. — Ведь теперь тебе простились все грехи, которые ты забыла или совершила по неведению!
— А если я помню еще и другие? — неожиданно спросила Вера.
Александр с недоумением посмотрел на нее:
— Так тебя же исповедовал уже отец Лев.
— Да, но это было несколько месяцев назад. Сколько я за это время всего натворила! Ты же ведь сам был тому свидетелем. И потом, тогда, в больнице, отец Лев хоть и исповедовал меня очень долго, но я очень волновалась, мало что еще понимала, да и разве могла вспомнить все?
Александр согласно кивнул и сказал:
— Тогда тебе нужно сделать генеральную исповедь!
— А как это?
— Вспомнить все грехи с самого детства и лучше всего записать их. Дать тебе для этого чистый листок?
— Нет, если что, я и из тетрадки вырву!
Вечером они, как всегда, прочитали молитвенное правило и акафист. А наутро, когда Александр вошел к ней, Вера показала не один листочек, а полностью исписанную мелким почерком тетрадь.
— Да-а… — с невольным уважением посмотрел на нее Александр и одобрительно добавил: — Ну что ж, очищаться, так очищаться!
— А как же? — удивилась Вера. — Тещу Петра Христос только за руку взял и вылечил… Кровоточивая — помнишь, ты мне в Евангелии читал — только края ризы Его коснувшись, получила исцеление… А в меня сегодня войдет Он — Сам! Разве можно такого Гостя впускать в немытую и неприбранную горницу?!
И почти без сил откинулась на подушки, в ожидании приезда отца Никона…
Приехав, тот — с Дарохранительницей на груди — сразу вошел в комнату Веры, попросил Александра выйти, а затем исповедовал и причастил Веру.
После причастия она долго сидела с закрытыми глазами. И то ли спала, то ли о чем-то думала. Когда Александр однажды заглянул к ней, чтобы узнать, все ли в порядке, то с удивлением увидел, что она с радостным выражением на лице тянет к кому-то невидимому для него руки…
Наконец, Вера открыла глаза, позвала его и совершенно спокойным голосом уверенно сказала:
— Я видела рай. И Его! Прости, но ни о чем не расспрашивай. Это невозможно передать земными словами…
Вопреки надеждам Александра, что у Веры после соборования и причастия все окончательно пойдет на поправку, после краткого, на несколько часов совершенного облегчения, ей наоборот стало еще хуже. Она уже совсем не вставала с кресла. Ей постоянно не хватало воздуха, и уже не только форточка, но и окно в ее комнате было постоянно открыто, отчего быстро простудилась и слегла одна из сестер милосердия.
Скорую помощь вызывали по несколько раз на день и еще по ночам. Она приезжала. Врачи делали уколы. Ставили кислородную маску. И, в конце концов, не выдержав, посоветовали:
— Да дайте же человеку умереть спокойно!
Гульфия и сестры милосердия прекрасно видели, что оставшееся время жизни Веры пошло на часы.
Только Александр не верил, что она умрет, и был убежден, что это, хоть и очень сильное, но, как и прежние, — временное ухудшение.
А Вера тем временем таяла, теряя последние силы, и с каждым разом все более надолго впадала в забытье. Она сама уже, окончательно смирившись со своей участью, утешенная видением, готова и даже рада была умереть. Но что-то упорно продолжало держать ее на этой земле…