До сей поры мое тело являлось для меня всего лишь некой сущностью, способной источать кровь. Сущностью с огромнейшими запасами боли. Странным устройством, которое всегда для меня было совершенно непонятно. Однако под этими внимательными мужскими взглядами что-то в нем вдруг сработало и запустилось. Наверняка это какой-то природный инстинкт, и пока что я не уверена, что рядом с ним уместно будет слово «выживание».
«Теперь или никогда», – говорю я своему отражению в зеркале, натянув на себя платье из гардероба Скай, что на несколько дюймов выше колена и к тому же очень тесное. Я неторопливо прохожу в нем вдоль края бассейна, убеждаясь, что все мужчины заметили мое появление, и что-то для себя проверяя.
Дойдя до своего лежака, я раскладываю его пониже, ложусь на живот и тайком посматриваю сквозь солнечные очки туда, где за полоской сверкающей на солнце воды отдыхает Ллеу. Под моим взглядом он поднимает с глаз очки, подмигивает мне и снова их надевает. Я опускаю лицо на руки.
Мать свой шезлонг поставила с переднего торца бассейна, рядом с бывшим креслом спасателя, и присутствие ее на этом месте будто проводит между нами разделительную черту. Оттуда ей хорошо видны обе части бассейна – мужская и женская его половины. Голова ее изящно обмотана легким шарфом, кожа щедро умащена маслом.
И вот грандиозный финал! Я сажусь на лежаке, сдергиваю через голову платье и, поднявшись в одном купальнике, на несколько секунд задерживаюсь, делая вид, будто разглядываю небо над опушкой леса. Сердце колотит в грудь, как молоток. Жду, что кто-то меня разоблачит, что чем-то меня вот-вот собьют с ног. Наконец теряю самообладание и «бомбочкой» прыгаю в воду. Скай резко взвывает, разрывая царящую у бассейна тишину, и Грейс тут же тянется ее успокоить. Когда я выныриваю на поверхность, обе они смотрят на меня во все глаза, обхватив друг друга руками.
После ужина, когда мы в сгущающихся сумерках, как обычно, отправляемся на берег посыпать пограничную линию солью, мать прямо перед сестрами дает мне две оплеухи. Один раз с силой шлепает тыльной стороной руки, задевая мне ухо кольцами, что унизывают у нее каждый палец, а потом – для вящей убедительности – ладонью. Я вскидываю кулаки, чтобы дать ей отпор, и ору во всю глотку – и тут же руки сестер закрывают мне лицо, зажимая рот.
– Ты говорила: не прикасаться! – кричу я. – Ты ничего не говорила насчет того, чтобы не встречаться взглядом! На что еще нельзя мне смотреть?!
– Не устраивай мне тут сцен, – говорит мать, будто это не она первая меня ударила. – Всё, пошли со мной.
Она решительно направляется обратно к дому, но перед самой галькой внезапно останавливается и садится на влажный песок, делая нам знак сесть рядом. Берет нас за руки. Даже меня, хотя и заодно с рукой Скай – моя ладонь, словно по запоздалом раздумье, положена сверху.
Немного поодаль светятся огни дома, поблескивает гладь бассейна.
– Я знаю, что значит быть юной девушкой, – сообщает нам мать. – И знаю все, что способно вас погубить.
Мы ждем, что она добавит что-нибудь еще.
– То, что вы сейчас чувствуете, – это естественно, – продолжает она, на сей раз большей частью обращаясь ко мне. – Это вполне естественно, когда хочешь смотреть на мужчин.
Грейс фыркает коротким смешком.
– Прекрати, Грейс, – велит ей мать и сжимает наши ладони крепче.
Мужчины где-то там, внутри дома, хотя не знаю точно где. Они ходят по нашим коридорам, дыша одним с нами воздухом, они сидят на нашей мебели, везде оставляя свой след.
– Вам необходимо «лечение любовью», – говорит в итоге мать и отпускает наши руки. – «Журнал новоприбывших» я положу в комнату Грейс. Через час приду и постучусь.
Вместе с журналом мама оставляет у Грейс в спальне для нас большущие шарфы – тонкие шелковистые отрезы ткани, которые падают на пол широкими прямоугольниками, стоит их выпустить из рук. «Прикрывайте ими тело, – говорится в оставленной рядом записке. – Надевайте всякий раз, как выходите загорать». Сестры раздосадованы и злятся на меня – и они правы, это, безусловно, моя вина. Мы ложимся на ковер, чтобы их примерить. Шарфы достаточно большие, чтобы закрыть нас с головы до пят. Свой я тут же стряхиваю, испытывая под ним нечто вроде клаустрофобии. Грейс и Скай лежат точно под саванами – видно лишь, как от дыхания вздымается тело да чуть шевелятся под тканью руки, показывая, что обе на самом деле живы.
Устав возиться с шарфами, мы забираемся на кровать, и Грейс начинает заунывно зачитывать нам из «Журнала новоприбывших» причины приезда пациенток – одну историю за другой, и так бесконечно. Свидетельства того, как мужчины губят женщин. Свидетельства из прежнего мира. Все это мы уже слышали раньше, и не единожды, но я по-прежнему закрываю глаза, словно загораживаясь от этих слов, от скрытого в них предчувствия беды, от весомости их пророчеств. Скай ерзает, пытаясь пристроиться поудобнее, – однако тут, как ни пристраивайся, слушать подобное все равно не по себе. С содроганием мы вспоминаем, как выглядели некоторые из тех женщин, когда только к нам приехали. Они казались будто обескровленными, с обвисшей кожей. У них безо всякой причины сами собой слезились глаза, выпадали волосы.
«У меня возникла аллергия на мужа. Но тот отказывался признавать, насколько мне от него плохо. Говорил, что я все это выдумываю, что такое просто невозможно, – даже когда я начала кашлять кровью, когда от моих волос забивался в ванне слив. Ночами он не отпускал меня от себя, а к утру в тех местах, где он меня касался, кожа становилась красной и саднящей. Да и все прочее тоже болело. “Оставь меня, – молила я. – Неужто ты не можешь без этого обойтись?” А он купил мне стероидный лосьон да марлевую маску, от которых не было никакого толку, и заставлял меня каждое утро в постели мелко-мелко дышать…»
– Жуть какая! – бросает Грейс, прочитав с полдюжины, а то и больше подобных откровений. Она закрывает глаза, делает медленный вдох и выдох.
Такая реакция для нее довольно необычна, и это меня потрясает даже больше, нежели все, ею прочитанное. «Журнал новоприбывших» для меня, по большому счету, нечто слишком отвлеченное, чтобы я чего-то там сильно пугалась, хотя мне, конечно же, очень грустно за этих женщин с их страданиями. И где-то в глубине души я смутно сознаю, что эта боль вполне закономерна для той цепочки преемственности, к которой я сама принадлежу.
Потом мы начинаем делиться первыми впечатлениями о явившихся к нам на остров мужчинах.
«Шумные». «Скользкие».
Грейс от отвращения морщится. Все мы сравниваем их с Кингом – это единственная для нас точка отсчета, наш критерий безопасности мужского начала. Все они ниже его ростом, отмечаю я. Положительное это качество или нет? Меньшие тела вроде бы меньше поглощают воздуха. Волосы у них на висках все время влажные от пота. Я держу при себе, что я чувствую, когда рука Ллеу оказывается рядом с моей или когда я наблюдаю, с какой грациозной легкостью разбегаются его кисти, играя на пианино, – но я думаю об этом, все время об этом думаю, и я в ужасе от самой себя!
Скай тоже вставляет свое словечко: «Дружелюбные», – и Грейс сразу ощетинивается.
– Легко быть дружелюбным, когда тебе чего-то надо, – говорит она сестренке. – Посмотрим, покажутся ли они тебе такими же дружелюбными, когда захотят перерезать тебе горло!
– Грейс! – возмущенно протестуем мы. – Они не станут этого делать!
Она лишь вскидывает руки, даже не глядя ни на одну из нас.
Когда мать решает нас помиловать и отпустить, предварительно тронув ладонью наши лбы, чтобы пощупать температуру, и объявив, что теперь мы здоровы, – я очень долго стою под душем. Обеими руками намыливаю волосы и ради искупления позволяя попадать пене в глаза. Наконец растираюсь уже изрядно поношенным полотенцем и намазываю ноги густым, пахнущим ванилью кремом, который отдала мне Грейс еще несколько месяцев назад. Его привез ей из последней своей поездки Кинг. Сестре он оказался не нужен, а мне, она знала, он понравится.
– Зачем тебе это надо? – спрашиваю я себя.
Нехорошая привычка разговаривать сама с собой прицепилась ко мне несколько месяцев назад, когда Грейс стала все больше меня сторониться, на долгие часы запираясь у себя в комнате за соседней дверью и с каждой минутой неуловимо меняясь.
Теперь, когда нам доходчиво напомнили, что именно поставлено на карту, мама разрешает мужчинам находиться вместе с нами в комнате отдыха. Мы с сестрами устраиваемся на продавленном посередине диване. Скай едва не висит на Грейс, я усаживаюсь в уголке, подтянув одно колено к груди и делая вид, будто вышиваю. Когда никто на меня не смотрит, я просто тыкаю иголкой в ткань, на самом же деле снова наблюдая за Ллеу и Гвилом. Мужчины играют в карты, оживленно кидая их на стол, и масти так быстро мелькают у них в руках, что их почти не различить. Мальчик, выиграв, радостно смеется, и отец шутливо поддает ему кулаком по руке. Мягко и нежно. «Отец», – с тоскою проносится у меня в голове, и я так крепко сжимаю руки, что вышивка падает из рук.
Получается, это «лечение любовью» так ничего мне и не дало. Ллеу подносит ко рту стакан с водой; на лоб ему падает прядь темных волос, и он сразу откидывает ее назад. Глотая, на мгновение прикрывает глаза. Я тоже на секунду опускаю веки. Мать и Грейс вяжут полосатые вещички для будущего новорожденного, а Скай играет сама с собою в «ниточку», растягивая красную хлопковую нить между зубами и большим да указательным пальцами. Ну по крайней мере хоть сестры у меня обрели какое-то умиротворение.
Когда Ллеу выходит из комнаты, я сразу чувствую себя обездоленной. Отправляюсь в ванную, чтобы омыть лицо холодной водой. «Вот дурочка, – говорю я себе. – Ничего ж не выйдет».
Однако, когда я выхожу из ванной, он тут как тут – стоит в коридоре, приникнув к окну, которое открыто во всю ширь. За ним, четко проступая по мареву уходящего знойного дня, стелется с соснового леса туман.