Мать отвечает, что ничего подобного. Мол, никаких даже сомнений. Вот так.
Я несу дитя через весь дом, держа к себе поближе, и выхожу на пляж, боясь ненароком развернуть заляпанную кровью материю. Как бы исступленно я ни отмывалась, меня все равно не покидает ощущение, что на мне по-прежнему осталась его кровь. Я постоянно слышу ее запах, чувствую на ощупь. И мне становится страшно, что однажды где-то расползется пятно, которое мы не сможем вывести, и для всех нас это будет означать полный и безнадежный конец. Я боюсь, что куда-то внутрь меня уже просочился принадлежавший Ллеу пот, которому я позволила на своей коже высохнуть, ядовитая скверна, которую я до сих пор с себя не смыла, и я вдруг ловлю себя на мысли, что это первый раз за долгие часы, когда я вообще вспомнила о нем.
«Пожалуйста, дай мне жить чистой, безгрешной жизнью. Пожалуйста, не допусти, чтобы еще хоть что-либо меня коснулось, кроме него – ибо без него я совершенно точно умру», – такую молитву я говорила про себя, навсегда унося младенца из нашего дома.
Сейчас очень важно – ни на чем не сосредоточиваться, кроме этой жуткой стылости внутри свернутого одеяльца, источник которой не больше стеклянного пресс-папье, что я однажды прибрала в одной из опустевших комнат.
Я кладу плотно завернутое дитя в лодку. Сейчас еще не жарко, и оттуда, где море встречается с линией горизонта, стелется свежий рассветный туман. Я гребу изо всех сил. В обычной ситуации мне было бы очень страшно, но сейчас никакому страху просто нет места. Все тело еще ноет после прошлой ночи. Я понимаю, что любое несчастье может случиться само по себе, несмотря ни на что, что от беды ни у кого нет никаких гарантий. Пот затекает мне в глаза, свет начинает преломляться, и мир вокруг меня на мгновение будто взрывается – и я этому только рада. Я подплываю к линии буйков настолько близко, насколько мне хватает храбрости, и, глядя в совершенно неподвижную воду, в последний раз беру в руки дитя.
– Я отдаю его тебе, – обращаюсь я к морю.
Не получив ответа, опускаю руки в воду по локти. Крохотный сверток медленно падает в толщу воды. Погребение в море. Единственный достойный вариант.
На полпути обратно к берегу я решаю, что разумнее будет хоть ненадолго остановиться. Вытягиваю в лодку весла и, дав волю слезам, реву так, как не ревела еще ни разу в жизни. Ни когда я первый раз взрезала себе лезвием кожу, ни когда, неудачно упав, сломала лодыжку, ни когда на несколько часов уснула на солнцепеке и от солнечного ожога у меня полопалась кожа и мать поливала ее соленой водой, чтобы остановить распространение по телу инфекции. Я прижимаю ладони к глазам, издавая такие звуки, что саму меня пугают, и вся скрючиваюсь, чтобы это горе перенести. На берегу неясно вырисовывается наш дом, и впервые за очень долгое время – а может быть, и за всю жизнь, – мне не хочется туда возвращаться. Но тут же я вспоминаю про остальных моих домашних, что меня там ждут, вспоминаю про Ллеу. Возможно, он ждет меня тоже. И, взяв в руки весла, я все же гребу назад.
После ланча Грейс чувствует себя уже достаточно окрепшей, чтобы спуститься в комнату отдыха. Вместе с ней мы идем по коридорам, и я слегка поддерживаю ее под руку. Под ногами у нас словно развертывается ковром послеполуденный свет. Мужчины тоже уже здесь – все трое сидят, поплюхавшись в кресла. Рядом с ними, на боковых столиках, – уже использованные стаканы, на которых вполне могут остаться следы их слюны и пота. Возле ног на полу – сброшенная обувь. И обувь, и одежда на них некогда принадлежала Кингу.
– Ну, как самочувствие? – хмуро справляется у нас Джеймс. Он сразу поднимается с кресла, протягивая руку Грейс, и та нехотя ее пожимает. Вторую ладонь он кладет поверх ее руки: – Нам было очень жаль услышать такие вести.
– Паршивое самочувствие, – отзывается Грейс, и не думая ему подыгрывать.
– Что ж, – кивает Джеймс, – это понятно.
Я останавливаюсь у окна, открываю его пошире. Грейс приносит шахматы, и мы расставляем их на столике, там, где нас будет овевать ветерок с моря. Гвил наблюдает за нами тревожно бегающими глазками, словно ожидая от нас какой-то дикой выходки. На мгновение у меня и впрямь возникает желание с силой швырнуть шахматы на пол, и к горлу уже подкатывает грубый, ужасающий смех. Ллеу сидит невдалеке. Словно почувствовав что-то, он протягивает руку к сыну:
– Иди-ка сюда, Гвил. Не мешайся под ногами. – Он привлекает к себе мальчонку и, быстро обняв, отпускает.
– Мы сварили кофе, – сообщает Джеймс. – Угощайтесь.
Из остывающего уже кофейника я наливаю нам одну чашку на двоих и щедро сыплю туда сахар. Грейс пьет его без малейшего недовольства. Джеймс глядит из окна на море, а Ллеу придвигает к нашему столику с шахматами стул, чтобы понаблюдать за игрой. Гвил тоже пристраивается к нему рядом, но быстро теряет интерес и уползает на четвереньках за диван.
– Ладьей ходи, – громко шепчет из-за ладони Ллеу, а я лишь тупо гляжу на фигуры, парализованная его близостью ко мне.
– Это нечестно, – произносит Грейс. – Не подсказываем.
– Я тебе тоже помогу, когда будет твоя очередь, – отвечает ей Ллеу.
– Мне твоя помощь не нужна, – огрызается Грейс.
Ладьи я не касаюсь. Понимаю, что куда больше выиграю, ежели пойду конем, что я и делаю, объявляя шах.
– Ну, вы только посмотрите! – восклицает Ллеу, все так же улыбаясь.
Отвернувшись, я гляжу на море, пытаясь отыскать глазами то место, где опустила в воду дитя. Мягкая, податливая вода вечно меняется. Совсем как будто ничего и не было. И это позволяет мне надеяться, что когда-нибудь я и впрямь поверю, что ничего такого не произошло.
За нами с Грейс приходит мать, Скай уже с ней рядом. Мужчины провожают нас глазами, однако следом не идут. В голубоватом сиянии дня мы делаем обычные растяжки, наклоняемся, сгибаясь пополам и касаясь пальцами травы. Грейс сидит на скамейке в стороне под раскидистой магнолией.
Потом мама велит всем нам, даже Грейс, лечь на землю. Прямо на влажную лужайку. Лечь и закрыть глаза. На каждую кладет тяжелое покрывало, закрывающее все, от макушки до пят. Еще что-то новенькое.
– Это – чтобы излить скорбь, – поясняет она. – Под покрывалом вы можете поплакать. У вас есть пять минут.
Что мы безропотно и делаем.
Потом я возвращаюсь в свою комнату, измученная всем произошедшим, и ненадолго прикладываюсь поспать. А когда снова раздвигаю занавески, глядя слипающимися после тягучего дневного сна глазами в еще светлое небо, то вижу, как по морю, между волнами, плывет нечто неразличимое, но явно не от нас. Кинувшись на колени к тумбочке, я выгребаю все оттуда, пока не нахожу бинокль, – и тогда взмываю по лестнице и по верхнему коридору устремляюсь к двери, ведущей на террасу. Пару секунд руки шарят по шпингалету – и вот наконец я уже там. Сразу бегу к перилам и, насколько можно, перегибаюсь через них, боясь, что это нечто потонет раньше, чем я его сумею разглядеть.
Там утопленник. Я хорошенько разглядываю его в бинокль – и чуть ли не сгибаюсь от подкатившей тошноты. Как хорошо, что он все же от нас так далеко! Так что по-любому никак до нас не доплывет. Он слишком большой, чтобы быть останками младенца. Покачивается, омерзительно шевеля конечностями, на волнах. Но мне нельзя так просто глядеть на него – ни с отвращением, ни как либо иначе, – это уже не просто что-то человеческое, а еще и нечто более опасное. Нечто распухшее и изъеденное болезнью, прибитое к нашим берегам.
И все же я не знаток по этой части. Бегу в комнату Грейс, где она тоже прилегла днем поспать. Вид у нее еще очень бледный и обескровленный, однако я все равно ее тормошу, сообщая:
– Там, в море, призрак.
Сестра поднимается, садясь на постели. Лицо у нее такое, будто она этого вполне ожидала.
– Я знала, – произносит она каким-то отрешенным голосом. – Я знала, что это случится.
Проходя мимо комнаты матери, мы слышим размеренное дыхание. Мама у себя вместе со Скай – они спят в постели вдвоем, причем мать лежит лицом вниз, уткнувшись в сложенные руки.
– Не буди ее, – останавливает меня Грейс. – Ей не следует этого видеть.
В подобные минуты я в очередной раз убеждаюсь, что никогда не стоит сомневаться в своей сестре.
Вместе мы возвращаемся на террасу, но на море уже ничего не видно. Я тяну за собой сестру вниз, потом на берег, прямо на пирс. Там мы довольно долго стоим озираясь, передавая друг другу бинокль и вглядываясь в зыбкую воду вокруг. Просто на всякий случай. Ничего нигде не видно.
– Призраки хрупкие, – молвит наконец Грейс. – Я верю, что это было на самом деле.
И я признательна ей за это.
Солнце к тому времени уже вовсю садится. Длинные, напитанные влагой тучи у горизонта окрашиваются лиловыми тонами. Мы возвращаемся к дому, задерживаясь у бассейна. Там я скидываю платье и в купальнике соскальзываю в воду. Грейс остается сидеть на краю, наблюдая, как я, освещенная в центре бассейна, плаваю, держась на одном месте. Из леса, что у нее за спиной, тихо и протяжно перекрикиваются птицы. Я закрываю глаза, чувствуя на лице наш чистый, безупречный воздух.
– Ты когда в последний раз играла в «утопление»? – спрашиваю я.
– Да ни разу, пока была беременной. Не хотела навредить ребенку. – Губы у нее сразу жестко сжимаются.
Осмелев от прилива любви, к которому сама покуда не привыкла, я выхожу к ней сбоку на мелком месте, обхватываю рукой за плечи. На сей раз Грейс меня не отталкивает.
– Мне жаль, что тебе пришлось это сделать, – говорит она.
– Ничего, – отвечаю. – Я сделала это, потому что люблю тебя.
– Ты хорошая сестра, – кивает она.
Грейс ложится на плитки и закрывает глаза, я же пригоршнями плескаю ей на голову воду, чтобы ее немного освежить.
Довольно скоро из дома, чтобы посидеть у воды, выходит мать, за ней следом торопится Скай.
– Глядите-ка, что покажу! – радостно восклицает она, немного посидев на краешке лежака.
Вскочив, она скидывает платье и прыгает в воду слева от меня, плеснув водой едва ли не на маму.