тело.
– Скажи, а что было самое худшее, что с тобой когда-либо случалось? – спрашиваю я. Мне снова вспоминается тот крольчонок под ногой у Кинга и соленая земля у меня во рту и в ноздрях.
– Это когда у меня умер отец. Как у тебя. Уже много лет назад. Гвил тогда еще только родился.
– А что самое худшее, что ты совершил в своей жизни? – спрашиваю я дальше.
– Нет, ты давай первая.
И я рассказываю Ллеу о младенце. Глаза у него в испуге расширяются. Он уверяет, что это была не моя вина. Потом снова это повторяет.
– А ты когда-нибудь кого-то убивал? – в свою очередь спрашиваю я.
«Ну же, окажись еще хуже, чем я!»
– Всякий когда-нибудь кого-нибудь убивал, – уклончиво отвечает он.
Однако я этого не делала ни разу.
– Тебе на большой земле понравится, – немного помолчав, говорит он. – Мне кажется, тебе действительно там очень понравится. – Он садится на постели и оглядывается вокруг себя. Безобразные бумажные обои, давно выцветшие от времени и солнца. Старое плюшевое изголовье кровати нездорово-розового цвета. – Здесь совсем не место для молоденькой девушки. Да и ты не из тех, кого надо прятать от мира.
– Я могла бы отправиться вместе с тобой.
– Могла бы, – улыбается он. – Это было бы очень здорово, правда? – тянется он рукой к моему лицу.
Любовь могла бы защищать меня там точно так же, как всегда защищала здесь. Любовь может превратиться в своего рода барьер для моего рта, для языка и дыхательных путей – как та капа, что Кинг однажды привез для Грейс, чтобы та не скрипела зубами по ночам, словно вторя далекому шелесту моря. Новый мир – это новые привязанности, новые меры защиты, новые средства спасения жизни. Я пока не знаю, на что способна эта любовь, но, изучая сейчас вблизи его лицо – угловатые очертания скул и подбородка, мягкий изгиб рта, прикрытые глаза, – я готова поверить в то, что она способна на что угодно.
Одна в саду, я срываю белые цветки, подрезая им стебельки ногтями. Выделяющийся оттуда сок окрашивает мне кожу желтовато-зеленым цветом. Обрываю лепестки и переворачиваюсь на спину, сложив руки у сердца и несколько секунд притворяясь, будто я умерла. Солнце припекает мне сомкнутые веки.
Сквозь завладевшую мной эйфорию я все же напоминаю себе, что необходимо быть осторожной. Я уже знаю, что чувственность у меня, как у женщин с большой земли. Окажись я там, это манило бы ко мне мужчин, точно зажженный маяк. И сейчас очень важно не дать это понять Ллеу: пусть он знает, что я женщина, которую можно любить, а не тот человек, что чуть не вынуждает себя обидеть. Чему-то подобному как раз и наставляли нас мама с Кингом, говоря о любви по ту сторону границы.
Где-то в глубине сознания я понимаю, что должна что-то делать. Взять, к примеру, гребную лодку, отплыть на ней насколько можно дальше, всю дорогу вычерпывая со дна воду, и напряженно высматривать в бинокль, не покажутся ли где вдали очертания возвращающейся к нам матери. В этом году я выбрала ее как «самого любимого человека», и это наделяет меня какой-никакой ответственностью… Но я все равно никуда не отправляюсь.
Вместо этого я иду к бассейну, где Грейс и Скай отдыхают на шезлонгах, раскинутых под таким углом, чтобы лучше всего обозревалось море. Соприкасаясь головами, рука в руке. При моем появлении у них на лицах тут же вспыхивает: «Ты где это была?» Однако я не собираюсь испытывать никакой вины. Мужчины вместе с Гвилом кучкуются в другом конце бассейна. Похоже, они что-то очень серьезно обсуждают, и мне не хочется их прерывать – но вдруг Ллеу взглядывает на меня и машет мне рукой, зовя по имени. Я машу ладонью в ответ. Он глядит, как я прохожу к шезлонгам в мятно-зеленую полоску возле сестер, выбирая тот, что почище, и, садясь, подбираю свою выцветшую юбку выше колен. Хорошо опустить на глаза солнцезащитные очки, сдвинуть пониже бретельки и откинуться поудобнее назад, чувствуя на себе его взгляд, скользящий по мне, как вода, как нечто такое, чего я вполне заслуживаю.
Довольно скоро нам делается очень жарко под полуденным палящим солнцем, но мы все равно не двигаемся с места: после утреннего шока мы с сестрами какие-то вялые и застопоренные. Даже с приближением вечера воздух кажется душным и неподвижным. На небе собираются густые темно-лиловые тучи, однако жара и не думает спадать. Мы не уходим до тех пор, пока на нас не начинают падать первые крупные капли дождя, и лишь тогда дружно припускаем в дом. Собираемся в комнате отдыха с пылающими лицами, и сестры под взглядами мужчин натягивают поверх купальников платья. Живот у Грейс, растянутый беременностью, теперь мягкий и округлый.
Мужчины предлагают приготовить для нас ужин. Грейс, хоть и неохотно, но все же соглашается. Когда дождь ослабевает, они отсылают Гвила на берег за мидиями и устрицами, и сквозь распахнутые окна слышно, как он с радостным гиканьем несется на пляж. Мы же втроем по привычке удаляемся в комнату Грейс, как делали уже бессчетное число раз, и распластываемся на ее постели.
Но тут же Грейс, чем-то вдруг осененная, взволнованно садится на кровати.
– Пойдемте в мамину спальню, – предлагает она. – Так будет лучше.
Мы перебираем в шкафу вещи матери, пахнущие антисептиком и сорванной в саду лавандой. Затем переключаемся на шкафчик в ванной, где хранятся коричневые склянки с лекарствами, таблетки в белых картонных коробочках с красными надписями. «Трамадол», «Оланзапин», «Диазепам». Грейс зачитывает их названия с особым выражением, с гримасой на лице. Для нас эти слова ничегошеньки не значат. На всякий случай проверяем под кроватью, заставляя Скай пошарить там рукой в потемках. Вытягивает она оттуда полный рукав пыли. Мы пересчитываем, сколько пар белья у матери в ящиках, потом открываем тумбочку возле кровати, найдя там лишь пинцет да огарок свечи в плошке и больше ничего.
– Когда мама вернется? – спрашивает Скай, когда мы заканчиваем осмотр спальни и укладываемся втроем поверх постели.
– Не знаю, – отзываюсь я, глядя в потолок, с матовой лампой в бронзовой оправе.
– Скоро, – уверяет сестренку Грейс. – Очень скоро.
Дождь за окном снова припускает, становясь еще сильнее. В груди у меня потихоньку нарастает новый взрыв энергии. В неровном свете лампы сестры быстро проваливаются в сон. Поняв, что сейчас они уже не проснутся, я поднимаюсь и иду по коридору в свою спальню, к себе в ванную. Я оставила там раскрытым окно, и теперь плитки пола и стена забрызганы дождем. Потянувшись закрыть окошко, я вижу, что волны на море куда выше обычного. На окнах комнаты отдыха да на больших стеклянных дверях столовой наверняка останется солевой налет. Когда-нибудь эти волны вообще захлестнут наш дом, и от влаги пойдут плесенью ковры и вспучится паркет, на обоях останется характерная приливная черта. Хотя меня, надеюсь, к тому времени здесь давно уже не будет.
Для игры в «утопление» сегодня чересчур штормовая погода – однако мои чувства никак не могут ждать, тело просто жаждет погрузиться в воду, а потому я открываю над ванной краны и, пока набирается вода, снимаю всю одежду. Пробую рукой воду, желая сделать ее чуть тепловатой – средней между температурой воздуха и моря. Когда ванна уже достаточно наполнена, я залезаю в нее, откидываюсь назад и одним резким движением ухожу под воду. Там звуки шторма разом обрываются.
Долгие годы одиночества, должно быть, сильно изменили мое тело. Мне кажется, сердце у меня потеряло здоровую форму и уже непригодно к нормальной работе, изрезанное узловатыми лиловыми венами, как те, что вьются у матери по ногам. В каналах мозга – темная вода, в руках – онемелость. Из моих легких – красных и влажных – как будто выдавлен весь воздух.
Вскоре я начинаю задыхаться. Мысли сжимаются до тоненькой полоски света. Я выжидаю еще секунду после того момента, когда понимаю, что больше уже не выдержу, и выскакиваю из воды, отчаянно хватая ртом воздух. Я выжила! Я снова выжила! Сердце у меня радостно поет, зрачки расширены, и даже ветер за окном как будто приутих, заглушенный бешено стучащим в ушах пульсом.
Еще какое-то время я сижу в уже совсем остывшей ванне, после чего, внутренне собравшись, возвращаюсь к своим сестрам. Они по-прежнему спят. У Грейс под глазами снова темно-синие круги, да и Скай сейчас кажется тоже чересчур бледной. Что-то с нами все-таки не так. С нами всегда было что-то не так. Я нахожу выделенное мне на кровати местечко и вползаю туда опять. Дышу мелко и часто, до сих пор чувствуя под ребрами боль. Волосы у меня еще влажные.
Набравшись терпения, я жду, когда вернется мама, однако к тому времени, как снизу слышатся хором зовущие нас к ужину мужские голоса (два низких и один высокий и пронзительный – Гвила, впервые настолько ярко пробивающийся, будто мальчик уже не настолько-то и слаб), она все еще отсутствует. Я бужу сестер, и вместе мы идем сквозь тишину дома, в котором, как я понимаю, мы остались из семьи одни, и наконец ступаем в освещенное пространство столовой.
После ужина, когда мы все расходимся спать, меня дожидается последний сполох радости – на подушке у меня небольшой букетик цветов из сада. Фиолетовые и желтые, с уже немного подвянувшими лепестками. Мне хочется их сохранить, но тем не менее я заставляю себя вдавить их поглубже в мусорное ведерко и спрятать под обрывком туалетной бумаги – ради секретности, ради нашей безопасности.
«Долгих три месяца я горько оплакивала его, когда мне вдруг пришла открытка. На ней была женщина, одетая в томатно-красное с оборками платье. На обороте значилось: “Я жив. Обо мне не беспокойся”. Руки у меня дико затряслись, а потому я сразу же избавилась от этого губительного, ядовитого предмета в мусоросжигателе, стараясь не вдохнуть от него даже толику дыма…»
На второй день после исчезновения матери берег усеян невероятным количеством выброшенного водой сора. Обрывками мокрых веревок и водорослей, камушками – крупными и поменьше. Часть мусора успело смыть обратно вместе с песком. Втроем мы долго бродим среди всего этого, ища что-нибудь, более-менее представляющее ценность. Уходим от воды подальше лишь тогда, когда Скай находит белесую медузу, в которой на мгновение мы с ужасом предполагаем обрывок разбухшего утопленника, и это сразу напоминает нам, что без материнского пригляда мы подвергаем себя большому риску буквально в каждый момент дня.