Внезапно у меня в животе словно все переворачивается. Я быстро стягиваю постельное белье, сложив кучкой посреди комнаты на полу. Потом пускаю в ванну воду – нестерпимо горячую, в которой почти невозможно будет сидеть. Но я все равно в нее сажусь. Вспоминаю фразу «болевой порог» – представляя при этом опорный прыжок, который непременно нужно сделать. Забываю вовремя открыть окошко в ванной, и в считаные мгновения там все заволакивает паром.
Торопливо, пока не развеялась решимость, я делаю на бедре два крохотных искупительных пореза, по сантиметру каждый. Порой бывает трудно сказать, какие отметины остались от того лета, когда я выросла сразу на четыре сантиметра, а какие – из тех, что сделаны недавно, ради нашей безопасности. И тогда, и сейчас – сплошь свидетельства несуразности моего тела. Теперь вот новые опасности и новый позор – как я с ним издавала ужасающие звуки, как теряла над собой контроль, как молила Ллеу проделывать со мной такое, что заставляет теперь радоваться этой «водной» боли. Вокруг меня все больше розовеет густо испускающая пар вода.
А еще, дабы защитить себя от всего того, что я с ним делала, я выпиваю много воды. Пинту, потом другую я, стоя возле раковины, заглатываю очень быстро, прихватывая заодно и воздух. Под платьем тут же проступает вспучившийся желудок. Представляю, как вода сейчас будет очищать мне кровь, и пока во мне это происходит, я иду в комнату отдыха и ложусь ненадолго на уже лысеющий бархатный диван, прислушиваясь к звукам, говорящим о перенастройках в моем теле.
Без матери никто хлеб не печет, коза перестает давать молоко, и вообще все мы чересчур разобщены, чтобы поддерживать порядок в доме. После скудной трапезы все остаются голодными. Содержимое принесенных к завтраку консервов стремительно исчезает в наших животах, и Ллеу настаивает на том, чтобы вскрыть еще четыре банки. Кусочки персиков в сиропе, сливы, фруктовый коктейль, сгущенное молоко – все это мы поедаем оттуда прямо ложками.
Явившись в столовую за руку с Гвилом, Ллеу никак не проявляет, что минувшей ночью что-то было. Начинает ворчать, что от постоянной сладкой еды его уже тошнит. Потом забирает у меня из рук открывашку, потому что я, мол, слишком медленно вожусь с банками, – и впрямь, в его руках они вскрываются в считаные секунды.
– У меня скоро зубы все повыпадают, – жалуется он и для наглядности широко разевает рот.
Гвил его мигом копирует. У обоих зубы все такие же белые и крепкие, прямо как у волков, в то время как у нас – у меня и у сестер – задние уже порядком почернели. При виде красных и влажных, зияющих мужских глоток у меня подкатывает тошнота.
– Вам надо бы разнообразить свое питание, – строго выговаривает нам Ллеу. – Девушкам-то вашего возраста! Вам следует употреблять красное мясо. Кальций принимать, фолиевую кислоту. Это необходимо вашему организму.
С моим организмом явно не все в порядке. Консервированные фрукты и правда чересчур сладкие – в этом он, конечно, прав. Они как будто застревают, сбиваясь в комок у меня в желудке. Когда Ллеу встает из-за стола и уходит, беззаботно оставив на столе свою миску с ложкой, я еще заканчиваю завтрак. На донышке у него осталось немного сиропа. Когда все покидают столовую, я беру его миску и быстро выпиваю сироп сама – лихорадочно, не в силах удержаться.
Сестер я нахожу в пахнущей стоячим болотом спальне Грейс. Они лежат на полу с закрытыми окнами, укрывшись большими шелковыми шалями, что некогда дала нам мать. От такой картины я, распахнув дверь, замираю, некоторое время глядя на них, совершенно неподвижных. Потом Грейс садится, и шелк тут же соскальзывает с ее лица. Круги у нее вокруг глаз с каждым днем делаются все темнее, напоминая уже настоящие синяки. Она изучающе глядит на меня, не произнося ни слова.
– Можно мне с вами? – вынуждена я спросить.
Грейс укладывается обратно.
– Давай, если хочешь. Мы медитируем над словом.
Это старая добрая техника, которую использовала мама, когда надо было нас успокоить. Бывало, она подбирала какое-нибудь слово, какого мы еще ни разу не слышали. Для нас это было как лакомство, как конфетка или сахарок, что можно было покатать на языке. «Думайте об этом слове, – велела нам мать. – Думайте, пока не наскучит. Пока не уснете».
– И что за слово? – справляюсь я.
– Тра-ма-дол, – вздохнув, медленно произносит Грейс. – Это из аптечного шкафчика.
Дух изо рта у нее сладковато-порченый, точно от прогорклого молока.
Снова и снова я прокручиваю в мозгу это слово, наблюдая, как от моего дыхания легкая полупрозрачная материя вздымается над лицом. Даже несмотря на раздражающий ноздри запах немытого тела от обеих моих сестер, лежание рядом с ними действует умиротворяюще. Мне вспоминаются маленькие белые таблеточки и маленькие голубые таблеточки, и стакан воды, и пузырек коричневого стекла. И наши раскрытые, пересохшие рты, и головы, точно налитые свинцом. Тогда, после недели тяжелого сна, Грейс научилась прятать под языком то, что ей дают. А потом, когда мать уходила, сестра выплевывала таблетку на ладонь и показывала нам. «Глядите, – говорила она нам. – А у вас обеих эта гадость внутри».
Скай первая поднимается в сидячее положение. Потом в ящичке тумбочки Грейс она находит ножницы и приносит нам.
– Ты подстрижешь меня? – просит она меня.
Я отрезаю кончики там, где они у нее секутся, где-то на пару сантиметров, однако Скай решительно мотает головой:
– Нет, все отрежь.
Меня эта мысль приводит в ужас. Я категорически отказываюсь это делать, но Скай начинает умолять. Но ведь без волос она же может заболеть! Кинг утверждал, что мы их отращиваем как свою природную защиту.
Тогда вместо меня она обращается к Грейс, и та отвечает:
– Можешь делать, что тебе хочется.
И, обняв, привлекает Скай к себе. Делает она это явно в пику мне.
– А что говорил Кинг? – напоминаю я.
– Ну, так и чего, – отмахивается Грейс. – Мы однажды уже укорачивали себе волосы. Ты, наверно, этого не помнишь, – говорит она уже Скай, – но тем не менее это было.
Вдвоем они уходят в ванную и закрывают дверь. Я остаюсь рассматривать свои обкусанные ногти. «Чик-чик-чик», – работают ножницы. Слышно даже сквозь деревянную дверь.
Когда сестры выходят, темные волосы Скай обстрижены аж до ушей. Гляжу на нее, не скрывая страха.
– Так лучше, – объявляет Скай, крутанувшись вокруг своей оси.
Новая прическа делает ее намного старше – словно в один большой прыжок она вдруг нас догнала. Скай отворачивается к трюмо и разглядывает себя в зеркале. Грейс восхищается плодом своих стараний. Я же, глядя на это, делаю глубокий вдох, потом еще один.
– Прелестно выглядишь, – говорит Грейс. – Мужчины оценят. Только не позволяй им никаких вольностей.
– Фу, какая мерзость! – брезгливо сморщивается Скай.
– Да, мерзость, – соглашается Грейс. – Рада, что ты так считаешь.
На меня они при этом и не смотрят. А у меня кровь ударяет в голову, лицо пылает.
Скай уходит в ванную собирать свои обстриженные волосы, раскладывая их по кучкам в зависимости от того, что будет с ними дальше делать. Приносить в жертву или делать амулет. А может, возьмет и посадит часть их в саду – и вскоре появится новое дерево, пропихнув сквозь землю свои мягкие коготки.
Я вглядываюсь в нее, пытаясь увидеть первые признаки болезни. Может быть, мое тело уже и поздно спасать, но для сестер я обязательно сделаю все, что в моих силах, несмотря на всю их неблагодарность.
Когда Скай заканчивает свое дело в ванной, я иду в спальню к маме, в ее ванную, и достаю из аптечного шкафчика аспирин. Скай открывает рот, закрывает глаза, и я кладу ей на язык одну таблетку, другую, после чего одну закидываю заодно и себе в рот – потому что, хотя я больше и не ощущаю тошноты, но по всему телу у меня начинает потихоньку нарастать неясный жуткий страх. Какой-то непонятный симптом. То, что, по правде говоря, появилось во мне несколько дней назад, когда Ллеу был на мне сверху, и я, внезапно открыв глаза, увидела его холодный, угрюмый взгляд, прикованный к стене за кроватью. Словно я для него случайный, незнакомый человек, словно вместо меня мог бы быть кто угодно.
Джеймс находит меня плачущей в саду, там, где никто не мог бы моих слез увидеть. Я будто очутилась в детстве, и никто не хочет ко мне подходить, и ничто не в силах побороть во мне нестерпимое желание, чтобы меня обняли, приласкали или хотя бы просто выслушали, – и я ничего не могу с этим поделать. Я опускаюсь на корточки за одной из полуразрушенных каменных стен и сажусь на траву, еще влажную от росы, отчего у меня сразу намокает юбка платья. В самом центре моей боли – жаркий комок злости. Нахожу у стены острый осколок камня и, взяв в ладонь, крепко сжимаю.
– Что с тобой? – слышу я рядом и от неожиданности замираю.
Джеймс усаживается рядом со мной, не обращая внимания на царящую вокруг сырость. Берет меня ладонью за плечо, но поскольку от его прикосновения я резко вздрагиваю, то сразу убирает руку.
– Надеюсь, мы вчера вечером не слишком вас, девчонки, расстроили?
Он постоянно обращается к нам «вы, девчонки» – но я теперь просто девчонка, сама по себе, и к тому же за пределами дома. И со мной может случиться все что угодно.
– Меня не расстроили.
– Можешь рассказать мне все, Лайя. Что случилось?
Я лишь начинаю плакать еще пуще. Джеймс сидит и просто ждет, и в конце концов – вопреки моему желанию – я выдавливаю:
– Сестры…
– Что с ними такое? Вы что, поссорились? – очень мягко и осторожно спрашивает он.
Я утираю глаза.
– Ох, Лайя, Лайя, очень грустно это слышать. – Он умолкает на несколько секунд. – Но ты уже достаточно все же взрослая, чтобы жить своею жизнью. В твоем возрасте это даже ненормально – настолько зависеть от сестер.
Я чувствую себя пристыженной.
– Знаешь, я всегда терпеть не мог своего брата, – задумчиво продолжает Джеймс. – Порой мне даже хотелось его убить.
Я мигом затихаю, жаждая побольше услышать о Ллеу.